– Оп-па. Это в твоем шалмане, имеешь в виду.
– Так.
– Не обознался? Морда-то…
– Ни боже мой. Он, он. И без лица, кажись, заметный. И прикинут модно, и отворачиваться будешь – заметишь.
– Что ж он у вас там делал?
– То же, что и все, – играл, профукивал до нитки.
– И тебе тоже?
– Ну а как без этого, если лох сам в руки идет?
– Имя, само собой, не знаешь.
– А вот представь, знаю. Слышал, шмара одна его Гариком звала, стало быть, Игорь, Гоша – пес его ведает. Фамилию, конечно, не знаю, там не принято про фамилию спрашивать. Сыграли и разбежались.
Шли они по дороге, шли и уперлись в развилку. В одну сторону лежала дорога к гладковскому дому, в другую – к обители Пожарских, и если пройти чуть подальше, то к фабричному общежитию, где наверняка коротал вечерок Пельмень, покуривая и что-то паяя.
Колька колебался. Дома пусто, скучно. Сиди да в потолок пялься. Наверняка еще тетю Таню не выписали, а рамку он только ей вручит, лично в руки… Пойти к Ольге?
Она занята, да и Вера, ее мать, скорее всего, злая как черт – она из тех, что любят, когда муж всегда у ноги, а Сергей Павлович вон, трудится. Куда ж податься?
Яшка, баламут порядочный, был парень добрый, внимательный и сообразительный, тотчас уловил колебания товарища, безошибочно сопоставил фактики – прежде всего наличие на Колькиной физиономии особо угрюмого выражения, поиски их со Светкой для вручения двух «лишних» билетиков в киношку. И изложил дело прямо:
– Ты как, совсем поправился? Тогда имеется литров пять «жигулей», вязанка тарани и, по желанию, кой-что покрепче… Ходу?
И почему-то колебания Кольки как рукой сняло. В конце концов, если его никто нигде не ждет, то что, больше всех надо? Ну не хочет Гладкова по-человечески, чаю попить или в кино пойти, что ему, как красной девице, сидеть дома да слезки утирать кулачками? Ждать, пока позвать соизволят?
На нервах от происшедшего, да и от обиды на Ольгу, перспектива попить пивка в компании холостяжника представилась радужной, как пятно от бензина на весенней луже. Жизнь вольная, свободная и без женского вмешательства вдруг обернулась самой светлой стороной, без единого темного пятна. И Колька сказал:
– Айда. Буханку только прихватим.
– Да что ты, не к чужим идешь.
– Не-не, с пустыми руками не дело.
– Закрыто уже везде, – напомнил Анчутка, – пошли, пошли, чего вола пинать.
«Нечего бегать дурацким ишаком: работа – Ольга – дом, – думал Колька, с каждым шагом ощущая, как жить становится лучше и веселее, – пора с накатанной свернуть. Человек имеет право на отдых».
Глава 5
Андрюха Пельмень тоже обрадовался до невозможности, то есть до того, что отложил паяльник и с размаху огрел Кольку по спине.
– А! Сволочь, пришел в себя, а к друзьям глаз не кажешь.
– Он исправился, – доложил Анчутка, – давай, мечи на стол, что имеется.
– Момент, – Андрюха нырнул под койку, чем-то зазвенел, загремел, из какого-то тайного погребца за семью печатями извлек банку, окутанную, как фатой, светлой росой.
– Сядь, – скомандовал Анчутка, а сам стал раскладывать на столе свежий номер фабричной многотиражки, и уж совсем было собрался оторвать голову лещу, как Колька остановил:
– Погоди-погоди, а что это еще за положительный товарищ? – и развернул лист к себе.
На первой полосе неумело скалился, изображая широкую улыбку, тот, кто сейчас протирал газетами стаканы, и немедленно забурчал:
– Чего уставились, как в кино? Хорош.
Колька с выражением зачитывал:
– «…и с особой теплотой стахановки отмечают чуткий, неравнодушный подход к делу наладчика Андрея Рубцова…»
– Заткнись.
– Э нет, погоди, там мое любимое, – Анчутка, в свою очередь, развернул лист к себе, принялся излагать, с выражением: – «Рубцов не то что иные, чуть разладится станок – он сразу подойдет и наладит. Иной раз все налажено, работаешь как следует, а он все-таки подойдет к тебе, посмотрит, расскажет, как предупредить обрыв, как смазать станок, – все покажет».
– Замолкни, сказал, – рыкнул Пельмень.
Колька отобрал газету, продолжил чтение:
– «Машины были изношенные, плохие, но Рубцов не испугался, а принялся за наладку, отремонтировал, и работать стало хорошо. Только благодаря Андрею я не только выполняла план, но и перевыполняла его. Перешла я тогда на шесть станков. Дело у меня спорилось, норму выработки я выполняла на сто тридцать два процента…».
– Э-э-эх. Дура пузыри пускает, а ты и рад посмеяться.
Анчутка ехидно пояснил:
– Дура – это Тоська Латышева. Пельмень за нее как-то впрягся перед сменным инженером и его подпевалами, теперь она по нему сохнет, уж до последнего, ну как… вот эта тарань, ути-ути-ути, – и он повертел рыбьей головой.
Пельмень стукнул по столу и посулил приятелю лютую гибель.
– Вылетишь сейчас вон туда, никто по тебе некролога не составит, – кивнул на открытое по теплому времени окно.
– Ответишь!
– Да кто поймет.
– А вот померит эту… как ее, – Анчутка возвел глаза горе, вспоминая слышанное, – траекторию – и готово дело. А я на облачке буду сидеть и на тебя сверху поплевывать.
– Чем? – немедленно привязался Пельмень.
Анчутка не знал, поэтому просто сказал «Отвянь».
– Что за история с инженером? – поинтересовался Колька, но Пельмень отмахнулся:
– Не хочу беса к ночи поминать. Лучше вы расскажите, что стряслось. Я ж вижу…
Андрей, хотя и не имел особого желания выслушивать на ночь истории про мертвяков, понимал, что они все равно начнут рассказывать, так уж пусть лучше сразу вывалят. С этой похвальной целью он разлил по стаканам пиво. После того как пенный напиток провалился в надлежащее ему место, язык у Анчутки развязался, и он принялся рассказывать захватывающую историю про то, что случилось темным-темным вечером на длинных-длинных путях. Было видно, что он старается рассказывать так, чтобы было интересно, но нагнал тумана и запутался. Колька не выдержал, прервал:
– Хорош гнать-то, – и изложил, как дело было, кратко.
– Да-а-а, лажа, – протянул Пельмень, обсасывая плавник, – и, главное, говорите, знакомый? Яшке деньги просаживал, ты с ним с утра делами занимался, а вечером – он покойник. Плохо, когда вот так вот, в бесчувствии, на смерть наткнуться, а?
– Да что там, – Колька махом опрокинул то, что оставалось в стакане.
– Тоже верно, – согласился Андрей, – чего ж, все под богом ходим. И нам всем урок, закусывать надо.
Из заветного погребца появилась банка консервов и соленые огурцы.
– Вот и шамайте, шамайте, – напомнил Пельмень, – не сомневайтесь, вкусные, хрустящие. Дура дурой, а готовить умеет.
– Кто? – спросил Колька.
Пельмень тотчас закрыл рот так, что стало понятно: открывать он его будет по важным поводам – испить, закусить или произнести что-то по-настоящему необходимое.
После того как его возлюбленная сначала оказалась мерзавкой, а потом и вообще исчезла, Андрюха стал настоящим философом-одиночкой. Вел простую, безгрешную, подвижническую жизнь, ни с кем из женского пола не водился. А между тем был полноценный наладчик на стопроцентной ставке, что добавляет романтической притягательности любому товарищу и разжигает интерес к загадочной и неприступной персоне. Жертвами падали даже самые положительные девчата, стахановки, наподобие Антонины Латышевой. К тому же говорил Пельмень всегда мало, а думал много, что тоже встречается редко и вызывает симпатию.
Вот и теперь – Колька с Анчуткой уже обсуждали картину с Кадочниковым, которую не видел ни тот, ни другой, – а Андрюха все это время обдумывал услышанное и наконец вынес решение:
– История паскудная. С одной стороны, если часы и перстень на месте – то грабежом не пахнет. С другой – почему без документов? Я понимаю, без лопатника, но почему без паспорта, молодой мужик, одет хорошо, шляется по Москве. Вот зайдет в ресторацию, а тут проверка документов – и будет хлебать до выяснения.
– И главное, я сразу подумал – это ж сколько выжрать надо, – бубнил Анчутка, Пельмень немедленно напомнил:
– Сколько ни жри – главное, жуй, – и заткнул ему рот куском хлеба, на котором тушенки было в два раза больше, чем в обычном бутерброде.
– А то и другое, – работая челюстями, авторитетно предположил Яшка, – помешал кому, и решили его того, под откос. А?
– Жуй, жуй, разберутся без тебя. Пес с ним, – отмахнулся Пельмень, – Никол, а ты как насчет рыбалки? Сто лет не были.
– Куда? – Колька обрадовался, славно, что нашлась компания.
– Можно махнуть на остров, тот, что на озере, напротив церкви, – напомнил Пельмень, – тот, где плавун?
Яшка немедленно разворчался:
– Несет вас невесть куда, а на меня гонят.
И поежился. Он те места не любил. Да еще на упомянутом острове раков было хоть руками разгребай, а он их не жаловал.
– Цыц, – приказал Андрюха, – тебя никто и не тащит.
– А что, идея! – воодушевился Колька, но увял. Голова болела, прежнее приподнятое настроение улетучилось, клонило в сон.
Да и общий разговор затихал, говорили ни о чем. И вскоре Пожарский, который порядком сегодня набегался, надышался и надергался, не успел и глазом моргнуть, как оказался на Анчуткиной кушетке, прикрытый Андрюхиной шинелью, и закемарил. Он вдруг очнулся.
Мужики же, закинув ноги на подоконник, выставив подметки в открытое окно и заложив руки за головы, дымили, попивая пивцо, – и раскачивались, ловко и опасно кренясь, на табуретах.
– Циркачи, – проворчал Колька, встал, подошел к окну, отодвинул пару Андрюхиных граблей и, улегшись животом на подоконник, высунулся наружу.
Наигрывали на гармошке, собирался освежающий ливень, прогудел скорый поезд. Сволочные гады, у которых нормальные девчата, не педагоги, не истерички, роились у клуба. Фильм, наверное, обсуждали, который с Кадочниковым. Некоторые намыливались в старый парк, озираясь по старой памяти, точно опасаясь, как бы бригадмильцы не увидели. Нет теперь в этом никакой нужды. Заводила кадровик Лебедев перевелся куда-то на Дальний Восток, трудится, пишет, участковым уполномоченным, разъезжает на служебном олене. Маринка Колбаса вышла замуж и уехала к мужу в колхоз. Теперь, видно, там проявляет свой энтузиазм. Желающих продолжать дело охраны порядка пока не наблюдалось. Расформирована летуча