– Что вы! Это не я.
– Это не он, – решительно сказал Цукер.
– Понятно, не он! Не устраивайте круговую поруку. Все равно сообщу в милицию, не надейтесь.
– А чего вам трудиться, милиция уже тут, – сообщил капитан Сорокин, который словно соткался из душного подвального воздуха. И со значением посмотрев на Пожарского, уточнил: – Дворничиха позвонила.
– Что это вы, Николай Николаевич, лично прибыли? Много чести.
– Что ж поделаешь, Маргарита Вильгельмовна, мои на происшествии, я туда уже не поспел. Да и не нам с вами черной работы чураться, верно?
– Согласна.
– Что скажете насчет травмы, доктор?
– Только очевидное: удар нанесен сзади, неожиданно, стеклянной посудой по черепу, пожалуй, еще носком ноги по темени. Разумеется, допрашивать его в таком состоянии не позволяю.
– И не надо, – заверил Николай Николаевич, – чего разговаривать, давайте лучше помогу его загрузить.
– Сделайте милость.
Отодвинув старенькую санитарку, сержант вместе с шофером принялись поднимать Цукера, который немедленно опал, томно заохал и завел глаза, потащили его вверх по лестнице. Врач пошла было за ними, но, случайно глянув на верстак, присвистнула по-мальчишечьи:
– Вот это да! Коля, не узнаешь? – И она провела белой ладонью по столешнице верстака, то ли пыль стирая, то ли приветствуя: – Вот уж не думала, что он жив.
Колька вдруг прозрел:
– Это, что ли, ваш шахматный столик?
– Он, тот самый. Помнишь, у тебя ветрянка была и мой Александр Давидович тебя играть учил?
– А то как же. Надо же, где встретились.
Кто его знает, сколько лет старику и чего только не пришлось ему пережить! Точно известно, что две революции, военный коммунизм, войну – выстоял гроссмейстер и в печках не сгорел. И само игровое поле, пусть и поцарапанное, тоже было в полном порядке, черные и белые квадратики, чуть-чуть выдающиеся над поверхностью, обрамляли отдельные бронзовые рамки. Да, на такой доске очень трудно сделать необдуманный ход, небрежно толкнув пальцем фигуру.
Цукер, известный ценитель прекрасного, не посмел умалить стол до скотского состояния. Все грязные работы он производил за простым грубым верстаком, а шахматный столик у него для души, центр красного угла. Над ним в идеальном порядке был расположен инструмент, стояли по идеальному ранжиру банки с клеями, краской, листы и лоскуты материала. Хоть сапожницкий натюрморт пиши.
Маргарита, припомнив что-то, спросила:
– Коля, а ты с тех пор играл? Правила помнишь?
– Кое-что. Давно не сражался, да и не с кем.
– Дебют орангутана, например?
Николай был вынужден признать, что нет. Уточнил лишь:
– Это из неправильных начал?
– Ну, друг мой, мне-то откуда знать? – посмеялась врач.
– Тезка, смотрю, совсем выдохся, – заметил Сорокин. Он проводил «Скорую» и спустился обратно в подвал, – надеюсь, не ты графином орудовал?
– Не я, – признался Колька, – я за мертвяком присматривал.
– Да, уже в курсе. Я по делам в центр ездил, к моему прибытию уж закончили. Но там вроде бы все понятно, а вот тут, – Николай Николаевич, глянув на парня, сжалился, – расскажи вкратце, что видел, – и иди-ка спать. Длинный день у тебя сегодня выдался, а ты только после болезни.
– Угу, – кивнул Колька, ощущая, что завод и вправду кончился.
Очень, очень длинный выдался день, это капитан верно подметил.
– Ну вот и славно. Излагай.
– Да нечего в целом. Иду домой, гляжу – свет горит. Спускаюсь – и вот.
– Не заперто было, так?
– Нет.
– И никого не было.
– Нет.
– Может, он сказал что?
– Бормотал что-то вроде «Гарик – сволочь».
Николай Николаевич порадовался:
– Отлично. Теперь все просто и исключительно хорошо, – и уточнил, – для всех, кроме Гарика, само собой. Иди, тезка, отдыхать, я тут еще огляжусь.
Колька и пошел, от усталости даже забыв попрощаться. Еле добрел до комнаты, наплевав на умывание, стянул одежду и рухнул на койку. И вот засада: казалось, так свински утомился, что тотчас отрубится, стоит голове коснуться подушки – ан нет. Крутились перед глазами воспоминания о сегодняшних (или уже вчерашних?) происшествиях, да так, что началось взаправдашнее головокружение, и мозги, казалось, начинали разбухать.
Он строго приказал себе не дурить и думать о чем-то постороннем. Что, у самого все хорошо и гладко? Кто-то помер – бывает, еще и каждый день. По маковке Цукер получил – и поделом, давно пора. Эта сальная физиономия давно напрашивается. Анчутка того-сего о нем порассказал, и сам Николай слышал о нем много разного. Что дядька сахаровский, который почитался всеми как герой и инвалид, болезненный помешанный, оказался хладнокровной склизкой гадюкой, три десятка лет умудрявшейся водить за нос всех, от царской охранки до НКВД. И сам Цукер, несмотря на то что пробы на нем ставить негде, всегда умудрялся подлизаться и выйти сухим из воды. Вот та же Маргарита в нем души не чает.
А когда ни с того ни с сего сгорела его старая будка, что стояла по пути на платформу, он в исполкоме так слезно о своей сиротской жизни при полном недостатке средств и продуктов рассказывал, что выделили ему роскошный подвал под мастерскую. Хотя, как было уже сказано, трудился он на совесть. И все-таки его беды – только его печаль и забота.
«Главное – тете Тане рамочку вернуть. Во, не забыть бы», – и, чтобы наверняка не запамятовать, Колька выложил «портсигар» на тумбочку.
Правда, его вид снова всколыхнул утомленные мозги, и с чего-то припомнилось, что тогда, когда кто-то шуровал в комнате Брусникиной, именно Цукер зачем-то торчал внизу. Возжелал подымить – так почему на свежем воздухе, не в подвале, как обычно? Ведь полна была консервная банка окурков. Размяться решил после трудового дня – так не с чего ему было утомляться в одиннадцать с копейками утра. И Колька готов был дать голову на отсечение, что, делая вид, будто загорает, Ромка не на солнце жмурился, а посматривал на окна Брусникиной. А если на стреме стоял?
«Тьфу, пропасть. Так бес знает до чего додуматься можно!» – Отчаявшись заснуть прямо сейчас, Николай пошел к полке, выбрать книгу поскучнее. Вот, батина брошюрка, вся в закладках, «Плодотворные шахматные идеи», внутри ничего, кроме шифровок с буковками и циферками и схем. Как раз на полчаса, сдастся усталый мозг, отключится.
«Что это там Маргарита Вильгельмовна вспомнила? Дебют орангутана, – Колька переворошил страницы, – ага, вот он, белые начинают “b2-b4 e7-e5”».
Точно! Сто лет тому назад он, Колька, мелкий, весь в зеленых пятнах из-за ветрянки, нытьем своим совершенно свел с ума маму. Александр Давидович, как раз закончив с каким-то худосочным очкариком укрощать скрипку, сжалился над Антониной Михайловной. Он забрал себе скандалиста, усадил за тот столик, расставил фигуры – тяжеленькие, причудливые – и принялся, двигая по очереди то черные, то белые, рассказывать удивительную историю, лучше всякой сказки. В ней веселый шахматист в чужих краях зашел как-то в зоопарк – и немедленно разговорился и подружился с ручным орангутаном, который тоже тосковал по родным местам. Они подружились так задушевно, что шахматист твердо пообещал посвятить обезьяне свою следующую партию.
– Соврал, – предположил вредный сопляк.
Профессор обиделся за шахматиста:
– Ничего подобного! Слово свое он сдержал. С тех пор в шахматных учебниках живет неправильный фланговый дебют имени обезьяны. Играется он так…
И двинул белую пешку на «b4».
Правда, Колька, научившись читать, тщетно искал его в книжках, которые выпрашивал у Шора. Мальчишку начали терзать самые черные подозрения, что наврал уже профессор, но Александр Давидович, смеясь, пояснил, что искать надо дебют не орангутана, а Бугаева, который с этим началом одолел одного заносчивого чемпиона мира… и вновь загнул такую историю, от которой у Кольки глаза вылезали на лоб.
Так ли все это было или у профессора была совершенно невозможная фантазия – неизвестно. Ну наконец-то… Колька почувствовал, как закрываются глаза, качается голова, и снова, как на грех, полезли в голову разные мысли, задребезжал в мозгах Яшкин козлетон: «…шмара его Гарик звала».
И Цукер Гарика помянул. А ведь они с Яшкой по одним шалманам лазали. Не может же быть так, что стада различных Гариков шляются по окраине – стало быть, прежде чем самому вылететь под откос, толстый попытался пустить в расход Цукера?
«А и бес с ними. Мне-то что? Рамку с фото надо вернуть, когда в комнате никого не будет…» – и, вконец обессилев, с облегчением провалился в сон.
Сорокин в это время размышлял: «Сахаров врет, что упал, это понятно. Дворничиха утверждает, что уже после обеда мастерская была закрыта. Пожарский наведался вечером. Или Сахаров куда-то уходил, или, когда было закрыто днем, он как раз подвергся нападению… а чьему? Подозревать Пожарского глупо, и потом, он у приятелей был в общежитии, его видели и комендант, и стахановка Латышева… К тому же каков мотив? Можно тезку снять с подозрения. Но кто тогда пытался убить сапожника, и зачем?»
Он стал припоминать, у кого из знакомых экспертов самое доброе сердце, – хотелось бы побыстрее исследовать осколки графина, изъятые из подвала Цукера. И тут в кабинете отделения милиции начал разрываться телефон.
Кто бы это так поздно?
– Твоя удача, – сказали ему вместо «алло», – Сорокин! Мне есть чем заняться, нежели названивать тебе впустую. Третий раз звоню.
– Извини, Георгий Григорьевич, на участке происшествие, потребовалось поприсутствовать.
– Ну да, где уж нам со своими мелочами. Лады, сам-то как?
– Твоими молитвами.
– Терминологию освежил в памяти? Похвально. В общем, к делу: в твоей бывшей лесопилке, ну которая церковь Трубецких, общину верующих завели. И направляется к тебе туда поп Лапицкий, Марк Наумович.
– Не было печали, так подай. Это еще зачем?
– Затем, что он будет настоятелем развалин, кои теперь являются не кучей кирпича и горстью костей, а обителью двадцатки граждан православного вероисповедания. Вопросы?