— Вам надо побольше кушать, — сказала миссис Бейнз. Она повела носом, принюхиваясь к чему-то, как собака. — Мистер Филип, это не вы взяли у меня коробочки из корзинки?
— Нет, — сказал Филип.
— Ну конечно, зачем они вам. Я просто хотела проверить. — Она положила руку ему на плечо, и вдруг ее пальцы метнулись к лацкану его куртки, она сняла оттуда крошку розовой глазури. — Ай-яй-яй, мистер Филип, — сказала она. — Вот почему у вас плохой аппетит. Пирожные покупаете? Разве вам на это дают карманные деньги?
— Я не покупал пирожных, — сказал Филип. — Ничего я не покупал.
Она лизнула крошку кончиком языка.
— Не лгите, мистер Филип. Ваш папа этого не терпит, и я не потерплю.
— Не покупал я, не покупал! — сказал Филип. — Они меня сами угостили. То есть Бейнз угостил, — но она так и ухватилась за слово «они». Вот и достигла, чего хотела; это стало ясно ему, хоть он и не знал, что ей было надо. Филипа охватила злоба, тоска и разочарование в самом себе, потому что он не смог сохранить секрет Бейнза. Бейнз не имел права полагаться на него; взрослые должны сами хранить свои секреты. И вот надо же! Миссис Бейнз немедленно доверила ему еще один:
— Ну-ка, дайте я пощекочу вам ладонь, посмотрим, сможете ли вы сохранить секрет. — Но он спрятал руки за спину; он не позволит ей дотронуться до себя. — Я все про них знаю, мистер Филип, вот это и есть секрет — мой и ваш. Она, верно, пила с ним чай?
— А что тут такого? — сказал он, чувствуя всю тяжесть ответственности за Бейнза, чувствуя, как это несправедливо, что жизнь навязала ему и секрет миссис Бейнз, когда он не мог сохранить секрет Бейнза. — Она славная.
— Славная? — повторила миссис Бейнз голосом, полным горькой обиды, необычным для нее голосом.
— И она его племянница.
— Ах, вот он что сказал! — Это прозвучало глухо, как тот неожиданный бой часов под чехлом. Но миссис Бейнз тут же перешла на шутливый тон. — Вот старый греховодник. Не говорите ему, что я все знаю, мистер Филип. — Она замерла между столом и дверью, напряженно думая о чем-то, замышляя что-то. — Обещаете, мистер Филип? Я подарю вам «конструктор»...
Он повернулся к ней спиной; обещать он ничего не будет, но и не скажет. Не нужны ему их секреты, не нужна ему ответственность, которую они взваливают на него. Поскорее бы забыть все это. Он и без того получил такую порцию жизни, о какой и уговора не было, и ему страшно.
— «Конструктор 2А», мистер Филип! — С тех пор он так и не дотронулся до своего «конструктора», он так ничего и не построил, так ничего и не создал и умер дилетантом шестьдесят лет спустя, ничего в жизни не совершив, из боязни вызвать в памяти злобный голос миссис Бейнз, пожелавшей ему спокойной ночи, ее тихие, решительные шаги, отсчитывающие на лестнице в подвал ступеньку за ступенькой, ступеньку за ступенькой.
Солнце лилось в комнату сквозь щель между занавесками, а Бейнз отбивал барабанную дробь на ведерке для горячей воды.
— Ликуем, ликуем! — приговаривал Бейнз. Он сел к нему на край кровати и сказал: — Разрешите доложить, что миссис Бейнз уехала. У нее умирает мать. Она вернется только завтра.
— Почему вы так рано меня разбудили? — спросил Филип. Он смотрел на Бейнза недоверчиво; не вовлекут ли они его в свои дела; он и так уже получил хороший урок. Бейнз старый, а веселится — это ему не пристало. Тогда он становится таким же человеком, как и ты, потому что, если взрослые способны так ребячиться, тебе ничего не стоит перешагнуть в их мир. Довольно и того, что этот мир преследует тебя в тяжелых снах: колдунья, выглядывающая из-за угла, человек с ножом. — Рано! — заныл он, все еще любя Бейнза, радуясь, что Бейнзу весело. Страх перед жизнью и ее манящая сила разрывали его на части.
— Я хочу, чтобы этот день был длинный-длинный, — сказал Бейнз. — Сейчас самое хорошее время. — Он отдернул занавески. — Небольшой туман. Кошка всю ночь гуляла. Вон она, вынюхивает что-то во дворе. В доме номер пятьдесят девять молока не взяли. Эмма из шестьдесят третьего вытряхивает половики. Вот об этом я и мечтал на Золотом береге: чтобы кто-нибудь вытряхивал половики и чтобы кошка возвращалась домой утром. А сегодня я все это вижу, — продолжал Бейнз. — И будто я снова в Африке. Живешь и большей частью ничего не замечаешь вокруг себя. Жизнь хороша, только не надо падать духом. — Он положил на умывальник пенни. — Оденешься, Фил, сбегай на угол за «Дейли мейл». А я пойду варить сосиски.
— Сосиски?
— Сосиски, — сказал Бейнз. — Отпразднуем сегодняшний день. Закатим пир горой. — Он праздновал его за завтраком, суетился, отпускал шутки, смеялся ни с того ни с сего, нервничал и то и дело повторял, что день этот будет длинный-длинный. Сколько лет он мечтал о таком дне, обливался потом во влажном африканском зное, менял промокшие рубашки по десять раз на дню, болел лихорадкой, лежал, закутанный в одеяла, и исходил потом — и все это в ожидании вот такого длинного дня, кошки, которая будет вынюхивать что-то во дворе, легкого тумана и чтобы в шестьдесят третьем выбивали половики. Он приткнул «Дейли» к кофейнику и время от времени читал что-нибудь вслух. Он сказал: — Кора Даун вышла замуж в четвертый раз. — Ему было весело, но все-таки разве в этом прелесть длинного дня? Длинный день — значит, надо поехать в Гайд-парк, полюбоваться всадниками на Роу, увидеть за оградой сэра Артура Стиллуотера («Он обедал у нас в Боле; был тогда губернатором Фритауна»), позавтракать в «Корнер-Хаус» — из-за Филипа (сам-то он предпочел бы стакан портера с устрицами в баре «Йорк»), побывать в Зоологическом саду, а потом летними сумерками долгий путь на омнибусе домой; листья в Грин-парке начали желтеть, машины шустро выбегали с Беркли-стрит, и низкое солнце мягко поблескивало на их ветровых стеклах. Бейнз никому не завидовал, ни Коре Даун, ни сэру Артуру Стиллуотеру, ни лорду Сэндейку, который вышел на ступеньки Клуба армии и флота и тут же повернул обратно, потому что дел у него никаких не было и он вполне мог прочитать еще одну газету.
— Я сказал: «Чтобы ты не смел больше трогать этого негра!» — Вот тогда у Бейнза была настоящая жизнь! На империале омнибуса все навострили уши, прислушиваясь к тому, что он рассказывал Филипу.
— А вы бы его застрелили? — спросил Филип, и Бейнз откинул назад голову, надел поудобнее свою темную строгую шляпу, и омнибус круто обогнул памятник артиллеристам.
— И не задумался бы — прямо наповал, — хвастливо сказал он, когда мимо них проплыла фигура со склоненной головой — стальной шлем, тяжелый плащ, винтовка дулом вниз и молитвенно сложенные на груди руки.
— А револьвер у вас сохранился?
— Ну, еще бы! — сказал Бейнз. — Как же можно без револьвера, когда кругом только и слышишь о грабежах? — Такого Бейнза Филип любил — не того Бейнза, который беззаботно напевал что-то, а Бейнза независимого, Бейнза надежного — Бейнза, который жил настоящей жизнью.
Омнибусы вылетели с Виктория-стрит, точно почетная эскадрилья, сопровождающая Бейнза домой.
— Сорок негров под моим началом! — а у ступенек во двор его ждала непременная в таких случаях награда — любовь, венчающая славный день.
— Вон ваша племянница, — сказал Филип, узнав не лицо — сонное, счастливое, а белый макинтош. Она испугала его, как число «13»; он чуть не проговорился Бейнзу о том, что сказала ему миссис Бейнз, но решил не вмешиваться в это — пусть все обойдется без него.
— Да, это она, — сказал Бейнз. — Не иначе как хочет поужинать вместе с нами. — И тут же придумал подшутить над ней: сделать вид, будто они ее не узнали, войти в дом через двор и «раз-два!» накрыть на стол, подать холодные сосиски, бутылку пива, бутылку лимонада, графин разливного красного вина. — Каждому по вкусу, — сказал Бейнз. — Сбегай наверх, Фил, посмотри, нет ли писем.
Филипу было не по себе в пустом, одетом в чехлы доме. Он торопился. Ему хотелось поскорее вернуться к Бейнзу. Холл, окутанный тишиной и сумерками, готовился показать ему что-то такое, чего он не хотел видеть. В дверную прорезь с шорохом скользнули письма, кто-то постучался. «Именем Республики, откройте!» По улице катились двухколесные повозки, на одной подскакивала окровавленная корзина с человеческой головой. Стук-стук, и удаляющиеся шаги почтальона. Филипп взял письма. Дверная прорезь была похожа на окошечко в ювелирной лавке. Ему вспомнилось, как однажды в это окошечко заглянул полисмен. Он спросил няньку: «Зачем это?» — и когда она ответила: «Проверяет, все ли там тихо, спокойно», — в мозгу у него немедленно пронеслись страшные картины — а что, если там не тихо и не спокойно? Он распахнул зеленую дверь и сбежал по ступенькам в подвал. Девушка была там, и Бейнз целовал ее. Она прислонилась к кухонному шкафчику, еле переводя дыхание.
— Познакомься, Фил, это Эмми.
— Вам письмо, Бейнз.
— Эмми, — сказал Бейнз, — это от нее. — Но он не распечатал конверта. — Наверно, скоро приедет.
— Все равно, давайте поужинаем, — сказала Эмми. — Ничего она нам за это не сделает.
— Ты ее не знаешь, — ответил Бейнз. — С ней берегись. А, пропади все пропадом! — сказал он. — Был же я когда-то человеком, — и распечатал конверт.
— Можно начинать? — спросил Филип, но Бейнз будто и не услышал; неподвижный, сосредоточенный, он всем своим видом показывал, какое значение придают взрослые словам не произнесенным, а написанным: если надо поблагодарить кого-нибудь, садись и пиши, не дожидаясь, когда благодарность можно будет высказать вслух; точно в письмах не лгут. Филип-то знал, лгут или не лгут, потому что ему пришлось исписать вкривь и вкось целую страницу с благодарностями тете Элис, которая прислала ему куклу в подарок, хотя он давно вышел из этого возраста. Письма лгут вовсю, и к тому же написанная ложь остается надолго; письма становятся твоими обвинителями и выставляют тебя в худшем свете, чем слова, произнесенные вслух.
— Она приедет только завтра к вечеру. — Бейнз откупорил бутылки, он придвинул стулья к столу, он поцеловал Эмми, прижав ее к шкафчику.