ной интрижке. Было ясно, что супа из этого уже не сварить, и совершенно ясно, что друг для друга нас теперь недостаточно. Интересно, смотрел ли ты на меня в моменты, когда я считала, что за мной никто не наблюдает? И, возможно, думал: заметно ли по ней, что она родила троих? Но потом ты прочитал мои стихи. Осенью у меня выходил сборник, и некоторые стихотворения из него были вдохновлены моей любовью к тебе. Удивительно, как много это значило даже для такого одаренного человека, как ты. Это были далеко не лучшие стихи сборника. Но твое восхищение всё равно начало окаймляться желтой, обтрепавшейся кромкой злобы и зависти. Я показала тебе свое любимое стихотворение, ты же, к моему разочарованию, всего лишь пожал плечами и произнес: «Если бы я не открыл для тебя лирику Рильке, ты бы ни за что в жизни не написала этого». Это было правдой, и стихотворение перестало мне нравиться.
В тот ясный день я даже не знала, где именно ты работаешь. И уж тем более, чем ты занимаешься. Ты постоянно жаловался, что у тебя нет серьезных задач, жаловался, что не хватает вызовов. Вечерами ты в сомнении и беспокойстве ходил кругами по гостиной, бил ладонью по лбу и восклицал: «Как я мог стать таким неудачником?» Я недоумевала, отчего начальник отдела министерства может считаться неудачником, и особенно не понимала, почему брак со мной — это недостаточное доказательство осмысленности твоего существования! Но вслух этого не произносила. В такие моменты ни я, ни дети не решались тревожить тебя. Ты настойчиво просил моего совета, вступать ли в партию, но я не понимала, о какой партии идет речь, поэтому отговаривала тебя. В моей новой нежности к тебе появился оттенок триумфа, словно я одержала над тобой тайную победу. Когда больше не любишь человека, сложно представить, что кто-то другой может его любить. И скользишь с облегчением и чувством безопасности, такой хрупкой и обманчивой, как и катание на коньках по тающему льду. Интересно, ощущает ли Милле сейчас эту безопасность? Она не пьет, в отличие от меня, никогда не была наркоманкой и, без сомнения, верна тебе так же, как газовый манометр или каток для отжима белья. Нарезая огурцы, она всегда протирает лицо последним ломтиком: это полезно, хотя кожа у нее ухоженная и чистая. Иногда семечки огурца застревают в ее черных ресницах, и ты со смехом стряхиваешь их. Какое-то время ты и в самом деле был в нее влюблен. У меня же с ней нет ничего общего. Она даже не курит. Настолько здоровая, что просто тошнит. Милый мой, дорогой Вильхельм, есть одна вещь, к которой тебе никогда не склонить ее: спать с незнакомым мужчиной ради твоего удовольствия! Хелене была на это готова, и поэтому ей удавалось удерживать тебя целых пять лет, но так жить невозможно. Вернувшись от нее через полгода совместной жизни, ты напоминал старого раненого кота, который приплелся домой лишь затем, чтобы умереть. Алисе, моя одноклассница, узнав меня в Биркерёде, прежде чем дать о себе знать, наблюдала, как мы шли с вокзала домой, полностью поглощенные друг другом, и однажды сказала: «Он не тот человек, с которым стоит встретить старость!» Казалось, своего мужа она выбрала исключительно по этому критерию, но всё равно была права. Стареть нам с тобой стоило порознь. И только у меня еще какое-то время хватало смелости оставаться в одиночестве.
Ничто в этой комнате не выдавало, кто здесь живет. Позади меня на одеяле спал кот. Он тоже старел. Иногда по его лопаткам, ставшим в последнее время такими острыми, пробегала дрожь. Он негромко и бессильно шипел от каждого моего прикосновения, и одним утром я обнаружила его обмякшим и холодным, с расплывшимся под ним пятном. Большие голубые глаза уже затянула пелена, предвещающая скорую и легкую смерть. Кот часто и пристально смотрел на меня с выражением враждебного удивления, будто я могла помешать этой незнакомке поселиться в нем. Это напоминало взгляд, который старый вдовец за спиной бесперебойно трещавшего переговорщика отправил в мою сторону, когда мы вошли в комнату, где его жена мирно скончалась во сне. «После более чем пятидесяти лет счастливого брака», — упорно, словно ожидая возражений, говорил он. Вероятно, он знал лишь маленькую часть ее. За помпезными красными гардинами пряталась белоснежная прозрачная рулонная штора из нежной ткани, которая всё еще пахла свежестью, как свертки ткани в маленьких старых мануфактурных магазинах, которые того и гляди исчезнут. Эта рулонная штора никогда не скрывала темноту с улицы, но приходилось, как объяснял извиняющимся тоном старик, исполнять последние желания умирающей. Должно быть, мы много раз проходили мимо этих двух людей, не обращая на них внимания: мы замечали только ту часть мира, которая была нам нужна, так же как не замечали ничего прочего друг в друге. Милле нашла в тебе что хотела, и при одной мысли о ней во мне просыпался и выпускал когти разъяренный брошенный зверек. Я знаю, что мы долгое время обнимали ее с теми же чувствами, что и ее предшественниц, со своего рода привязанностью, основанной на осознании нашей сокрушительной силы — чувстве, таком теплом из-за подмешанного к нему презрения. Я не знаю, как этой пышущей здоровьем изготовительнице печеночных паштетов удалось оттолкнуть мою руку от горячего, пульсирующего центра твоего существования, в то время как ее рот тянулся к моему и затуманивал мои чувства дыханием, прохладным и чистым, как вода, вытекающая из горной расщелины. Действительность одновременно лишена фантазии и неправдоподобна. В какую ужасную игру она втянула нас? Когда она начала одерживать верх? Может быть, она ничего не замышляла, всё просто произошло само по себе.
Не я писала ей эти наивные умоляющие письма. Это делала Грета, моя соседка по палате в Сант-Хансе. Я даже не читала их: подпись под ними требовала от меня больших усилий. Грета злилась на Милле за то, что она увела тебя у нас с Томом из-под носа. Грета мыслила такими традиционными категориями, но и это не придавало больше безопасности. Неважно. Ответ от Милле пришел лишь три недели спустя. Три сумасшедшие недели, когда каждое прикосновение к постельному белью отдавалось во мне физической болью, словно острые иглы беспрерывно вонзались в кожу. Мне не удавалось побыть наедине с собой, но я представляла, что меня нигде нет и что в этом страдающем теле заключена безрассудная душа, для которой простейшим и горьким облегчением было анализировать последствия жестоких мучений, когда они наконец лишались оттенка добровольного удовольствия. Я рассказала Грете, которая предпочла бы сама испытать подобные страдания (знаешь, иные из этих смиренных, неизвестных девушек — они такие), что Милле на пятнадцать лет младше меня, разведена и бездетна. Ответ Милле был совершенно безумным, и Грета недоумевала, почему он вызвал во мне смех, похожий на хриплый, злобный птичий крик. Я осознала, что смеюсь впервые с того ужина в летнем домике, до твоего прихода. Я помнила только первое и последнее предложение: «Я могу обрадовать тебя тем, что Вильхельму лучше» (какому Вильхельму?) и «А в остальном — ничего нового».
Странно, что люди не опасаются друг друга сильнее, когда для этого есть все основания. Это чудовищное расстояние даже до ближайшего из людей — уже весомая причина; возможно, большинство его не ощущает. Всё еще смеясь, я достала из ящика прикроватной ночной тумбочки и протянула Грете безумное объявление, которое я всё никак не решалась разместить в газете. «Подавай, — сказала я. — Худшее уже всё равно позади». В моей голове полегчало, словно от сквозняка пустоты, словно массивная метла очистила ее ото всех запутанных и безысходных мыслей, и я, напуганная и одновременно готовая к бою, больше не хотела отталкивать ее от себя. Разрушению было положено начало, и переговорщики проснулись среди ночи, сами не понимая отчего. В комнате усопшей сидел врач и измерял пульс старушки. В поезде сидел мальчик с запиской из школы, которую нужно было подписать. Речь шла о родительском разрешении не пить молоко. Он не хотел спрашивать об этом тебя. Неожиданно всё вокруг пришло в движение и без видимой на то причины приняло определенное направление, побуждаемое причудливой силой абсолютной безнадежности отчаяния с налетом зла: оно требовало либо преобразования, либо разрушения.
7
Несмотря на ряд мучительных фактов, фру Андерсен всегда удавалось сохранять иллюзию службы в уважаемом доме. Сюда же относилось понятие — как бы сильно оно ни истрепалось за последующие годы — нерасторжимости брака. Узнав о случившемся после возвращения с отдыха в своем обычном летнем пансионе, она заперла дверь в комнату Вильхельма, и ее крепкая нога больше туда не ступала, пока Лизе не позвонила из больницы и тонким вежливым голосом, так похожим на голос сына, не попросила немного подготовить комнату к приезду Курта. Фру ограничилась тем, что опорожнила вонючую вазу, помыла пол и постелила чистую постель — уже гораздо больше того, к чему привык так называемый квартирант в доме фру Томсен. Уже целый месяц, как несчастная домработница не появлялась у Лизе. Приближалось Рождество, и на свитере, который фру Андерсен вязала для мальчика, не хватало только одного рукава.
— Я уверена, что про объявление скоро позабудут, — не подняв взгляда, произнесла она.
Ее муж не счел необходимым ответить. Подобные фразы вырывались из уст его жены, словно бурлящая вода из перекипающей кастрюли с картофелем, забытой на включенной плите. И он был слишком любопытным, чтобы ее выключить — например, отвлекшись на телевизор, — или шутливо поинтересоваться, приготовится ли вечерний кофе сам собой. В кресле-качалке (подарке от хозяев на его шестидесятилетие) он курил трубку с тем же выражением лукавого простодушия, с каким допрашивал подозреваемого в участке. Он был детективом. И мудро держал при себе свое мнение о спившихся шеф-редакторах, сбежавших от детей и жен, и ненормальных писательницах, портивших имя и репутацию объявлениями сомнительного характера.
Фру Андерсен выпустила еще немного пара.
— Курт на самом деле очень образован, — произнесла она, энергично орудуя спицами, из чего муж понял, что пришло время для небольшого дружелюбного отвлекающего маневра.