Однако Дельфы были религиозным центром во времена матриархата задолго до того, как дельфийский храм был посвящен Аполлону. Вот что пишет Диодор Цикул о сущности пророчества в Дельфах:
«На месте, где теперь находится алтарь этого храма, сначала была глубокая яма, а на месте Дельф пасли коз. Одна из них приблизилась к этой яме, заглянула вглубь и вдруг стала скакать вокруг нее и блеять совершенно ненормальным голосом. А когда сторожевая собака, изумленная таким необычным поведением козы, подбежала к яме, чтобы узнать, в чем причина, она сама испытала такое же воздействие ямы, как козы, которые вели себя так, как ведут себя одержимые люди, начинающие предсказывать будущее. Позже весть о том, что случилось с теми, кто подходил к яме, стала распространяться среди местных крестьян, и они начали толпами приходить туда, испытывая тревогу и желая ощутить на себе чудесное воздействие; а когда один из них подошел близко к краю, то впал в транс. С тех пор это место стало считаться чудесным, и люди верили, что оракул пришел к ним от Геи, богини Земли. Со временем те, кто приходил туда за советом, стали называть друг друга оракулами. Но позже, когда в яму попало и исчезло там слишком много народу, жители этой местности решили, что будет лучше, если единственной пророчицей назначить одну женщину, чтобы защитить всех остальных. Эту единственную женщину и стали называть оракулом. Они построили сооружение так, что она могла быть в безопасности, когда в нее вселялся дух, и пророчествовать для тех, кто искал ее советов. Это сооружение стояло на трех ногах, отсюда и появилось его название — треножник»[21].
Эсхил в сцене из «Эвменид», в молитве Пифии описывает луть оракула от земной богини Геи (или Гейи) до Аполлона:
Я первой из богов первопророчицу Почту молитвой — Землю. А за нею вслед Фемиду. В материнском прорицалище Она второй воссела — говорит молва. За ней, с ее согласья, не насилием, Другая титанида, Феба, дочь Земли, Престол стяжала, чтобы вместе с именем В дар внуку принести новорожденному, В дар Фебу[22].
Эсхил описывает историю, которая разворачивается мирно и без принуждения, но очевидно, что она была «очищена» для классической аудитории. В древних версиях, например, в гимне Гомера Аполлону Пифийскому, говорится о жестокой борьбе, в которой бог «поразил с помощью своего мощного лука огромную и чудовищную Женщину-Змею» — змея Пифона, хранителя святилища Геи[23]. Так мы становимся свидетелями героической сущности гомеровского Аполлона.
Но даже раньше убийство Пифона было одной из версий убийства царя года. Как и в большинстве героических историй, относящихся к периоду перехода к патриархальности, в данном случае Аполлон не отказывается от трона в пользу следующего претендента; таким образом он разрушает матриархальный цикл, оставив себе роль Дельфийского оракула. В своей работе «Змея, свернувшаяся в кольцо» М. Олдфилд Хоуи отмечает, что исторически Аполлон сместил Гею, когда греки овладели страной и одержали верх над местными жителями:
«Возможно, событие, которое символизирует история убийства Пифона Аполлоном, — это покорение старой религии, которую последующие поколения должны были считать Злом… Но хотя формально богиня была побеждена, а ее религия и ее страж убиты, их влияние полностью не прекратилось, а продолжало давать о себе знать так долго, как может сохраняться вера в предрассудки. Шкурой убитого Пифона покрывали треножник, на котором продолжала сидеть пифия, ставшая теперь номинальной жрицей Аполлона и продолжавшая выполнять свои функции, возвещая волю правящего бога»[24].
В своей книге «Мужество творить» Ролло Мэй описывает архаичную эпоху, когда греки испытывали тревогу, связанную с новыми возможностями, расширением внешних и внутренних границ — психологических, политических, эстетических и духовных. Стабильность семьи нарушается, формы управления городами-государствами, интерпретация воли богов — все находится в весьма нестабильном состоянии. «В такие периоды изменений и роста человек часто переживал внезапные события, сопровождающиеся неизбежным стрессом»[25].
Я вспоминаю греческий зал Национального музея в Афинах, где мой взгляд приковали к себе широко раскрытые глаза древней статуи Аполлона, создающие впечатление «величайшей проникновенности» его взора. Этот взгляд был совершенно иным по сравнению с «расслабленным, почти сонным взглядом» классических статуй IV века, таких как Аполлон Бельведерский (см. рис. на стр. 16).
«Эти широко раскрытые глаза Аполлона характеризуют его стремление к познанию. Они выражают тревожность — исключительное понимание, „предусмотрительность“, которая исходит из того, что все может случиться, — в полном соответствии с жизнью в эпоху подстрекательства и разжигания недовольства»[26].
В поворотной точке греческой истории роль дельфийского оракула намного возрастает. Вот как объясняет И.Р. Доддс ту значимость, которую в тот период имел Аполлон Дельфийский:
«Без Дельф греческое общество едва ли вынесло бы такое напряжение, которое оно испытывало в архаическую эпоху. Гнет человеческого невежества и отсутствия свободы, страшная боязнь божественной кары (phthonos), смертельный страх перед „вредным духом“ (miasma) — весь этот тяжкий груз был бы непереносим, если бы не уверенность в том, что всемогущий божественный голос может придать веру в то, что за всем этим хаосом существует знание и цель. „Я знаю, сколько песчинок на берегу и сколько капель в море“. Обладая этим божественным знанием, Аполлон сказал бы вам, как поступать, когда вы чувствуете тревогу или испытываете страх; он знал правила той сложной игры, в которую боги играют с людьми; он был высшим […] „защитником от зла“»[27].
В этот период Аполлон отличался от своего брата Диониса. Если Дионису все еще продолжали поклоняться как природному божеству, то Аполлон уже утратил свои хтонические черты и больше идентифицировался с духом. Он стал богом логики и рассудка. Представления о форме, пропорциях и золотом сечении оказались очень существенными, когда древним грекам пришлось научиться управлять глубинными страстями и темными силами, которые они так хорошо видели в природе и узнавали в себе[28].
Аполлон появился как воплощение истины и красоты, отчуждения и объективности: он — тот, кто стрелял издалека. Он утверждал ценность абстракции и самопознания. В классические времена сфера влияния Аполлона расширилась: она включала в себя законотворчество, музыку, поэзию, астрономию, математику, научную медицину и философию, на своем пике ассоциируясь с именами Пифагора, Сократа и Платона[29].
Здесь мы видим переход от старого матриархального порядка к новому, патриархальному. В течение всего классического периода Аполлон правил как самый греческий из всех греческих богов; а Дельфы стали первым религиозным центром в Греции.
Но что же стало с первобытной богиней-матерью? Автор классических древнегреческих трагедий Эсхил обращается к этому в пьесе «Эвмениды», последней части своей трилогии «Орестея». В ее сюжете показан путь, который прошел Орест, чтобы убить свою мать Клитемнестру и таким образом отомстить ей за убийство своего отца Агамемнона. Но фактически цель этого повествования заключается вовсе не в том, чтобы определить вину или невиновность Ореста. В нем происходит поиск того, какой закон будет преобладать — патриархальный или матриархальный.
Гилберт Мюррей так описывает закон матриархата:
«Когда бы ни пролилась праведная кровь, сначала возникает позорное пятно, прежде всего на лице Матери-Земли. Оно пачкает ее лицо, и тогда она из своих недр извергает наказание, насылая опустошение, язвы и болезни, — так же, как обычно давала невинным жизнь и поощряла плодородие. Таким образом, мы можем видеть, что благословение, как и проклятие, находится во власти хтонического народа, „мертвого“ народа, Эриний и Матери-Земли. Их могут сдержать только те, кто насылает благословение и проклятие.
Существует закон: „Тот, кто делает, должен страдать“. Это закон природы, такой же, как оплодотворение, или созревание, или же возвращение весны; такой же, как ежегодное возрастание и убывание солнечного света. Ибо убывание света — это, по сути, наказание за гордыню, которую создает Солнце, находясь в зените… Закон, гласящий „кровь за кровь“, — то есть что за гордыней следует падение, а грех порождает наказание, — остается непреложным законом природы, и Эринии стоят на его страже…
Закона […] Эриний нельзя ни понять, ни избежать. Он просто действует»[30].
В «Эвменидах» фурии поют:
Заведем хоровод! Наступила пора!
Мы ужасную, страшную песню начнем,
Мы расскажем о власти своей роковой
Над людскими делами.
Справедливыми судьями быть мы хотим:
Тот, чьи руки чисты,
Чья душа не запятнана мерзкой виной,
Пусть живет беспечально. Вовеки его
Наш губительный гнев,
Наша ярость святая не тронет.
Но когда человек, вот как этот беглец,
Прячет руки, преступно пролившие кровь,
Мы правдивым свидетельством тех, кто погиб,
Пособим, и с убийцы за боль мертвецов
Полной мерой потребуем платы[31].
Эсхил писал в самом начале новой эры. Для него Зевс, отец и правитель Вселенной, был основателем нового мира, обещающим разорвать бесконечную цепь древней слепой мести. «Зевс, который познает и понимает, — это тот же самый Зевс, который может прощать грешника»