Шлиппенбах захохотал так, что разлетелись бумажные салфетки. Потом добавил:
– Фильм будет, мягко говоря, аполитичный. Демонстрировать его придется на частных квартирах. Надеюсь, его посмотрят западные журналисты, что гарантирует международный резонанс. Последствия могут быть самыми неожиданными. Так что подумайте и взвесьте. Вы согласны?
– Вы же сказали – подумать.
– Сколько можно думать? Соглашайтесь.
– А где вы достанете оборудование?
– Об этом можете не беспокоиться. Я же работаю на «Леннаучфильме». У меня там все – друзья, начиная с Герберта Раппопорта и кончая последним осветителем. Техника в моем распоряжении. Камерой я владею с детских лет. Короче, думайте и решайте. Вы мне подходите. Ведь я могу доверить эту роль только своему единомышленнику. Завтра мы поедем на студию. Подберем соответствующий реквизит. Посоветуемся с гримером. И начнем.
Я сказал:
– Надо подумать.
– Я вам позвоню.
Мы расплатились и пошли в газетный сектор.
Актерских способностей у меня действительно не было. Хотя мои родители принадлежали к театральной среде. Отец был режиссером, мать – актрисой. Правда, глубокого следа в истории театра мои родители не оставили. Может быть, это даже хорошо…
Что касается меня, то я выступал на сцене дважды. Первый раз – еще в школе. Помню, мы инсценировали рассказ «Чук и Гек». Мне, как самому высокому, досталась роль отца-полярника. Я должен был выехать из тундры на лыжах, а затем произнести финальный монолог.
Тундру изображал за кулисами двоечник Прокопович. Он бешено каркал, выл и ревел по-медвежьи.
Я появился на сцене, шаркая ботинками и взмахивая руками. Так я изображал лыжника. Это была моя режиссерская находка. Дань театральной условности.
К сожалению, зрители не оценили моего формализма. Слушая вой Прокоповича и наблюдая мои таинственные движения, они решили, что я – хулиган. Хулиганья среди послевоенных школьников было достаточно.
Девочки стали возмущаться, мальчишки захлопали. Директор школы выбежал на сцену и утащил меня за кулисы. В результате финальный монолог произнесла учительница литературы.
Второй раз мне довелось быть актером года четыре назад. Я служил тогда в республиканской партийной газете и был назначен Дедом Морозом. Мне обещали за это три дня выходных и пятнадцать рублей.
Редакция устраивала новогоднюю елку для подшефного интерната. И опять я был самым высоким. Мне наклеили бороду, выдали шапку, тулуп и корзину с подарками. А затем выпустили на сцену.
Тулуп был узок. От шапки пахло рыбой. Бороду я чуть не сжег, пытаясь закурить.
Я дождался тишины и сказал:
– Здравствуйте, дорогие ребята! Вы меня узнаете?
– Ленин! Ленин! – крикнули из первых рядов.
Тут я засмеялся, и у меня отклеилась борода…
И вот теперь Шлиппенбах предложил мне главную роль.
Конечно, я мог бы отказаться. Но почему-то согласился. Вечно я откликаюсь на самые дикие предложения. Недаром моя жена говорит:
– Тебя интересует все, кроме супружеских обязанностей.
Моя жена уверена, что супружеские обязанности – это прежде всего трезвость.
Короче, мы поехали на «Леннаучфильм». Шлиппенбах позвонил в бутафорский цех какому-то Чипе. Нам выписали пропуск.
Помещение, в котором мы оказались, было заставлено шкафами и ящиками. Я почувствовал запах сырости и нафталина. Над головой мигали и потрескивали лампы дневного света. В углу темнело чучело медведя. По длинному столу гуляла кошка.
Из-за ширмы появился Чипа. Это был средних лет мужчина в тельняшке и цилиндре. Он долго смотрел на меня, а затем поинтересовался:
– Ты в охране служил?
– А что?
– Помнишь штрафной изолятор на Ропче?
– Ну.
– А помнишь, как зек на ремне удавился?
– Что-то припоминаю.
– Так это я был. Два часа откачивали, суки…
Чипа угостил нас разведенным спиртом. И вообще, проявил услужливость. Он сказал:
– Держи, гражданин начальник!
И выложил на стол целую кучу барахла. Там были высокие черные сапоги, камзол, накидка, шляпа. Затем Чипа достал откуда-то перчатки с раструбами. Такие, как у первых российских автолюбителей.
– А брюки? – напомнил Шлиппенбах.
Чипа вынул из ящика бархатные штаны с позументом.
Я в муках натянул их. Застегнуться мне не удалось.
– Сойдет, – заверил Чипа, – перетяните шпагатом.
Когда мы прощались, он вдруг говорит:
– Пока сидел, на волю рвался. А сейчас – поддам, и в лагерь тянет. Какие были люди – Сивый, Мотыль, Паровоз!..
Мы положили барахло в чемодан и спустились на лифте к гримеру. Вернее, к гримерше по имени Людмила Борисовна.
Между прочим, я был на «Леннаучфильме» впервые. Я думал, что увижу массу интересного – творческую суматоху, знаменитых актеров. Допустим, Чурсина примеряет импортный купальник, а рядом стоит охваченная завистью Тенякова.
В действительности «Леннаучфильм» напоминал гигантскую канцелярию. По коридорам циркулировали малопривлекательные женщины с бумагами. Отовсюду доносился стук пишущих машинок. Колоритных личностей мы так и не встретили. Я думаю, наиболее колоритным был Чипа с его тельняшкой и цилиндром.
Гримерша Людмила Борисовна усадила меня перед зеркалом. Некоторое время постояла у меня за спиной.
– Ну как? – поинтересовался Шлиппенбах.
– В смысле головы – не очень. Тройка с плюсом. А вот фактура – потрясающая.
При этом Людмила Борисовна трогала мою губу, оттягивала нос, касалась уха.
Затем она надела мне черный парик. Подклеила усы. Легким движением карандаша округлила щеки.
– Невероятно! – восхищался Шлиппенбах. – Типичный царь! Арап Петра Великого…
Потом я нарядился, и мы заказали такси. По студии я шел в костюме государя императора. Встречные оглядывались, но редко.
Шлиппенбах заглянул еще к одному приятелю. Тот выдал нам два черных ящика с аппаратурой. На этот раз – за деньги.
– Сколько? – поинтересовался Шлиппенбах.
– Четыре двенадцать, – был ответ.
– А мне говорили, что ты перешел на сухое вино.
– Ты и поверил?..
В такси Шлиппенбах объяснил мне:
– Сценарий можно не читать. Все будет построено на импровизации, как у Антониони. Царь Петр оказывается в современном Ленинграде. Все ему здесь отвратительно и чуждо. Он заходит в продуктовый магазин. Кричит: где стерлядь, мед, анисовая водка? Кто разорил державу, басурмане?!. И так далее. Сейчас мы едем на Васильевский остров. Простите, мы на «вы»?
– На «ты», естественно.
– Едем на Васильевский остров. Там ждет нас Букина с машиной.
– Кто это – Букина?
– Экспедитор с «Леннаучфильма». У нее казенный микроавтобус. Сказала, будет после работы. Интеллигентнейшая женщина. Вместе сценарий писали. На квартире у приятеля… Короче, едем на Васильевский. Снимаем первые кадры. Царь движется от Стрелки к Невскому проспекту. Он в недоумении. То и дело замедляет шаги, оглядывается по сторонам. Ты понял?.. Бойся автомобилей. Рассматривай вывески. В страхе обходи телефонные будки. Если тебя случайно заденут – выхватывай шпагу. Подходи ко всему этому делу творчески…
Шпага лежала у меня на коленях. Клинок был отпилен. Обнажать его я мог сантиметра на три.
Шлиппенбах возбужденно жестикулировал. Зато водитель оставался совершенно невозмутимым. И только в конце он дружелюбно поинтересовался:
– Мужик, ты из какого зоопарка убежал?
– Потрясающе! – закричал Шлиппенбах. – Готовый кадр!..
Мы вылезли с ящиками из такси. У противоположного тротуара стоял микроавтобус. Рядом прогуливалась барышня в джинсах. Мой вид ее не заинтересовал.
– Галина, ты прелесть, – сказал Шлиппенбах. – Через десять минут начинаем.
– Горе ты мое, – откликнулась барышня.
Затем они минут двадцать возились с аппаратурой. Я прогуливался вдоль здания бывшей Кунсткамеры. Прохожие разглядывали меня с любопытством.
С Невы дул холодный ветер. Солнце то и дело пряталось за облаками.
Наконец Шлиппенбах сказал – готово. Галина налила себе из термоса кофе. Крышка термоса при этом отвратительно скрипела.
– Иди вон туда, – сказал Шлиппенбах, – за угол. Когда я махну рукой, двигайся вдоль стены.
Я перешел через дорогу и стал за углом. К этому времени мои сапоги окончательно промокли. Шлиппенбах все медлил. Я заметил, что Галина протягивает ему стакан. А я, значит, прогуливаюсь в мокрых сапогах.
Наконец Шлиппенбах махнул рукой. Камеру он держал наподобие алебарды. Затем поднес ее к лицу.
Я потушил сигарету, вышел из-за угла, направился к мосту.
Оказалось, что, когда тебя снимают, идти неловко. Я делал усилия, чтобы не спотыкаться. Когда налетал ветер, я придерживал шляпу.
Вдруг Шлиппенбах начал что-то кричать. Я не расслышал из-за ветра, остановился, перешел через дорогу.
– Ты чего? – спросил Шлиппенбах.
– Я не расслышал.
– Чего ты не расслышал?
– Вы что-то кричали.
– Не вы, а ты.
– Что ты мне кричал?
– Я кричал – гениально! Больше ничего. Давай, иди снова.
– Хотите кофе? – наконец-то спросила Галина.
– Не сейчас, – остановил ее Шлиппенбах, – после третьего дубля.
Я снова вышел из-за угла. Снова направился к мосту. И снова Шлиппенбах мне что-то крикнул. Я не обратил внимания.
Так и шел до самого парапета. Наконец оглянулся. Шлиппенбах и его подруга сидели в машине. Я поспешил назад.
– Единственное замечание, – сказал Шлиппенбах, – побольше экспрессии. Ты должен всему удивляться. С недоумением разглядывать плакаты и вывески.
– Там нет плакатов.
– Не важно. Я это все потом смонтирую. Главное – удивляйся. Метра три пройдешь – всплесни руками…
В итоге Шлиппенбах гонял меня раз семь. Я страшно утомился. Штаны под камзолом спадали. Курить в перчатках было неудобно.
Но вот мучения кончились. Галина протянула мне термос. Затем мы поехали на Таврическую.
– Там есть пивной ларек, – сказал Шлиппенбах, – даже, кажется, не один. Вокруг толпятся алкаши. Это будет потрясающе. Монарх среди подонков…