Но зато какие глазки
У идейного врага.
Эх, не шуми под ветром, поле,
Не дрожи, кленовый лист,
Ох, ты, дроля, милый дроля,
Почему ж ты не марксист?..
До вечера Боб Кларк ждал у ворот на лавочке, но Джон Смит так и не появился.
Боб Кларк расстегнул пуговку на вороте, снял пиджак и задумался. Потом он рассеянно откусил кусок сливочного мороженого и внезапно съел его целиком.
– Что же делать, – опомнился шпион, – как же я теперь без мороженого? Один в незнакомом городе. Загляну-ка я в Третьяковскую галерею. Столько слышал от разных туристов, а побывать не довелось.
Так он и сделал.
Наутро Джона Смита вызвал к себе полковник Громобоев. Он шагал по кабинету, задорно напевая:
Я суровый контрразведчик,
Не боюсь глубоких речек,
Не боюсь высоких крыш,
А боюсь я только мышь!
Джон Смит вошел.
– Кто вы такой? – спросил полковник.
– Майор Джон Паркер Смит, сотрудник американской разведки.
– Люди делом занимаются, а ты?..
– Я больше шпионить не буду, – сказал Джон Смит.
– Почему это вдруг?
– Мне надоело.
– А много ль ты успел набедокурить? – спросил полковник.
– Да как вам сказать, порядочно. Месяц назад в ресторане стул опрокинул, шуму было. Потом как-то раз за автобусом бежал, толкнул старушку. Стукнула она меня кошелкой по спине, но ничего, отлежался. Вот, кажется, и все.
Полковник задумался. В кабинете тикали часы. По карнизу шумно прогуливался голубь.
– Ладно, – сказал наконец Громобоев, – можешь идти.
– То есть как? – не понял диверсант.
– Ты свободен. Коллектив благодари. Химчистка № 7 берет тебя на поруки.
Бывший шпион недоверчиво взглянул на офицера, но тот с улыбкой кивнул ему и придвинул к себе бумаги, давая понять, что разговор окончен.
Джон Смит попрощался дрогнувшим голосом, направился к дверям, потом вернулся и сказал:
– Гражданин полковник, мне стыдно злоупотреблять вашим благородством, но один вопрос не дает мне покоя. Дело в том, что у меня есть домашнее животное.
– Какое именно? – спросил Громобоев.
– Да так, – ответил Джон Смит, – волчишка небольшой. Нельзя ли о нем позаботиться? Приобщить к созидательному труду?
– Ну что ж, – сказал полковник, – будет какой-нибудь склад охранять.
– Вы понимаете, какая штука, – возразил недавний диверсант, – он у меня, вообще-то, работник кабинетного толка.
– А как по характеру?
– Тонкий лирик со склонностью к унынию.
– Минутку, – сказал полковник и набрал короткий местный номер. – Майор Кузьмин? Говорит полковник Громобоев. Как у нас с медперсоналом в детских учреждениях? Острая нехватка? Ясно. Ну вот, – обратился он к Джону Смиту, – пускай оформляется в детские ясли на улице Чкалова, 5.
Через минуту Джон Смит вышел на улицу и быстрой походкой зашагал домой.
Полковник Громобоев встал, подошел к окну и взглянул сверху вниз на нашу землю, которая крутится испокон века, таская на себе нелегкую поклажу – человечество!
Роль
Около двенадцати спиртное кончилось. Лида достала из шкафа треугольную коробку с надписью «Русский бальзам».
Дорожинский повертел в руках крошечные бутылочки и говорит:
– Это все равно что соблазнить малолетнюю…
Дорожинскому было пора идти, он нам мешал. Сначала я думал, что ему нравится Лида. Но когда он поинтересовался – где уборная, я решил, что вряд ли. Просто он не мог уйти. Знал, что пора, и не мог. Это бывает…
На кухне был диван, и Лида предложила:
– Оставайся.
– Нет, – сказал Эдик, – я буду думать, чем вы там занимаетесь.
– Не говори пошлостей, – сказала Лида.
– А что я такого сказал? – притворно удивился Дорожинский.
Он заявил, что хочет выкурить сигарету. Все молчали, пока он курил. Я – оттого, что злился, а Лида всегда была неразговорчивой.
Я боялся, что он захочет чаю.
Наконец Дорожинский сказал: «Ухожу». Затем, уже на лестнице, попросил стакан воды. Лида достала «Нарзан», и Эдик, стоя, выпил целую бутылку…
– Ушел, – сказала Лида, – наконец-то. Мне ужасно хотелось побыть с тобой наедине. Знаешь, что я ценю в наших отношениях? С тобой я могу помолчать. С остальными мужчинами все по-другому. Я знаю – от меня чего-то ждут. И если угощают, например, шампанским, то это ко многому обязывает. А с тобой я об этом не думаю. Просто хочу лежать рядом, и все…
– Хорошенькое дело, – сказал я.
– Глупый, – рассердилась Лида, – ты просто не в состоянии оценить…
С Лидой у меня все это продолжалось год или чуть больше.
Работала она бортпроводницей. К своей работе относилась чрезвычайно добросовестно. Работа для нее была важней любви.
В этом смысле Лида напоминала актрису или балерину. Будущее для нее определялось работой. Именно работой, а не семьей.
Иногда ей приходилось летать двенадцать часов в сутки. Она смертельно уставала. Вернувшись, могла думать только о развлечениях.
Как выяснилось позже, она меня не любила. Но я звонил ей каждый день. Лишал ее возможности увлечься кем-нибудь другим.
Лида была привлекательна, этого требовала работа стюардессы. В ее привлекательности был какой-то служебный оттенок. Высокая и стройная, Лида умело пользовалась косметикой. Она следила за ногтями и прической. Случись пожар – она не вышла бы из дому в штопаных чулках.
Голос у нее был одновременно ласковый и требовательный. Лицо не казалось глупым, даже когда она танцевала или вертелась перед зеркалом.
Как-то раз я ждал ее ночью в аэропорту. Сначала через узкий турникет высыпали пассажиры. Затем я ждал еще минут пятнадцать. И наконец увидел Лиду. Она шла рядом с тремя пилотами. Она была в изящном форменном пальто и сапожках. На пилотах были теплые куртки. Все они казались усталыми и молчали, четыре товарища после нелегкой работы…
Лиде, как я понимаю, было тоскливо со мной. Достоинства, которыми я обладал, ей не импонировали. Например, я был эрудитом. Вот и сейчас у меня был наготове подходящий афоризм Шопенгауэра. Что-то о равновесии духовных и плотских начал.
Но Лида шепнула: «Я поставлю чайник». И ушла на кухню.
Я не зря так много говорю об этой женщине. Правда, не она – центральная героиня рассказа. Однако все произошло у нее дома. И к тому же она мне все еще нравится.
Около часа ночи раздался телефонный звонок. Лида прибежала из кухни, схватила трубку.
– Тошка! – закричала она. – Радость ты моя! Откуда? На съемках? Ну конечно, приезжай. Какой может быть разговор?! Едешь до Будапештской, шестнадцать, квартира – тридцать один… Все, жду!..
Я сказал:
– Это что же, выметаться мне или как?
– Зачем? – сказала Лида. – Тошку мы уложим на кухне. Она же понимает…
– Я думал, Тошка – это он.
– Что значит – он?
– Например, Тошка Чехов.
– Тошка – актриса. Работает на Малой Бронной. Снимается в кино. Помнишь – «Мужской разговор», «Назову тебя Юркой»?.. Она играет женщину, которая падает на рельсы.
– Не помню, – сказал я.
– Она в купе с Джигарханяном едет.
– Не помню.
– Картина Одесской студии. «Назову тебя Юркой». Может, ты и фильма не видел?
– Нет, – сказал я…
Через полчаса телефон зазвонил снова.
– Господи, – кричала Лида, – до чего же ты бестолковая! Если автобусом, то до Будапештской. А в такси – до проспекта Славы, шестнадцать…
– Роскошная дама, – засмеялась Лида, – такси ей подавай…
Антонина Георгиевна мне сразу не понравилась.
Крупная, рыжая, в модной блузке с пятном на груди, она чересчур шумела. А увидев меня, как закричит:
– Это тот самый Генрих Лебедев, который украл из музея нефритовую ящерицу?!
– Нет, – смутилась Лида, – ты все перепутала.
Возникла неловкая пауза. Мне удалось сдержаться.
– Я, – говорю, – представьте себе – другой, еще неведомый избранник.
– Чего это он? – поразилась гостья.
– Не обращай внимания, – сказала Лида.
Антонина Георгиевна подошла к столу. Зябко поеживаясь, сложила руки на груди. Потом спросила:
– Хоть выпить-то есть?
– Все кончилось, – сказала Лида, – поздно. Тебе уже хватит.
– Что значит – хватит? Я только начала. Нельзя послать этого типа?
– У меня нет денег!
Эту фразу я почему-то счел нужным выговорить громко и отчетливо. С каким-то неуместным вызовом… И даже с оттенком торжественной угрозы.
– Денег навалом, – брезгливо обронила гостья.
– Все равно, – сказала Лида, – уже третий час ночи. Рестораны закрыты…
Коробку с «Русским бальзамом» она незаметно поставила в шкаф.
– Ну и жизнь в этой колыбели революции! – сказала гостья.
Затем потребовала чаю и начала рассказывать о себе. Воспроизвожу ее рассказ дословно. Он прерывался восторженными восклицаниями Лиды. А также моими скептическими репликами. Итак:
«Весь этот год – сплошной апофеоз! Людка Чурсина завалила пробу. Браиловский вызывает меня. Я отказываюсь, но еду. Людка в трансе. Платье у нее такое страшненькое, а я целый гардероб везу. Туфель – двенадцать пар, нет, вру, одиннадцать. Явилась, значит, с чемоданом на площадку. Браиловский кричит: „Шапки долой! Перед вами – актриса!“ Общий восторг! Короче, Людка – в трансе. Я – в люксе. Приносят сценарий. Я три страницы прочитала и говорю: „Дрэк, а не сценарий. Где фактура? Где подтекст, вашу мать?..“ Собираю шмотки и в аэропорт. Браиловский в трансе. Людка прыгает от счастья… Через три недели сижу в ЦДЛ. Заходит Евтушенко с Мариной Влади…»
– Женька Евтушенко? – спросила Лида.
«Ну… Высоцкий был на съемках. Заходит Евтушенко. Естественно, шампанское, коньяк… Знакомит с Мариной. У Марины, я посмотрела, ни грамма косметики, один тон. Я, говорит, Марина Влади. Ты представляешь? А я сижу в открытом платье и ни звука. У Женьки шары вот такие…»
Несколько раз мы с Лидой переглядывались. Затем она сказала: