По металлической крыше фургона зашуршали ветки. Нас качнуло, грузовик затормозил. Мы вылезли на свет. За деревьями желтели стены прозекторской. Справа от двери – звонок. Я позвонил. Нам отворил мужчина в клеенчатом фартуке. Альтмяэ вынул документы и что-то сказал по-эстонски. Дежурный жестом пригласил нас следовать за ним.
– Я не пойду, – сказал Быковер, – я упаду в обморок.
– И я, – сказал Альтмяэ, – мне будут потом кошмары сниться.
– Хорошо вы устроились, – говорю, – надо было предупредить.
– Мы на тебя рассчитывали. Ты вон какой амбал.
– Я и галстук-то завязывать не умею.
– Я тебя научу, – сказал Быковер, – я научу тебя приему «кембриджский лотос». Ты здесь потренируешься, а на месте осуществишь.
– Я бы пошел, – сказал Альтмяэ, – но я чересчур впечатлительный. И вообще покойников не уважаю. А ты?
– Покойники – моя страсть, – говорю.
– Гляди и учись, – сказал Быковер, – воспринимай зеркально. Узкий сюда, широкий сюда. Оборачиваем дважды. Кончик вытаскиваем. Вот тут придерживаем и медленно затягиваем. Смотри. Правда красиво?
– Ничего, – говорю.
– Преимущество «кембриджского лотоса» в том, что узел легко развязывается. Достаточно потянуть за этот кончик, и все.
– Ильвес будет в восторге, – сказал Альтмяэ.
– Ты понял, как это делается?
– Вроде бы да, – говорю.
– Попробуй.
Быковер с готовностью подставил дряблую шею, залепленную в четырех местах лейкопластырем.
– Ладно, – говорю, – я запомнил.
В морге было прохладно и гулко. Коричневые стены, цемент, доска МПВО, огнетушитель – вызывающе-алый.
– Этот, – показал дежурный.
У окна на кумачовом постаменте возвышался гроб. Не обыденно-коричневый (под цвет несгораемого шкафа), а черный, с галунами из фольги.
Ильвес выглядел абсолютно мертвым. Безжизненным, как муляж.
Я показал дежурному галстук. Выяснилось, что он хорошо говорит по-русски.
– Я приподниму, а вы затягивайте.
Сцепленными руками он приподнял тело, как бревно. Дальше – путаница и суета наших ладоней… «Так… еще немного…» Задравшийся воротничок, измятые бумажные кружева…
– О’кей, – сказал дежурный, тронув волосы покойного.
Я вытащил значок и приколол его к темному шевиотовому лацкану. Дежурный принес крышку с шестью болтами. Примерились, завинтили.
– Я ребят позову.
Вошли Альтмяэ с Быковером. У Фимы были плотно закрыты глаза. Альтмяэ бледно улыбался. Мы вынесли гроб, с отвратительным скрипом задвинули его в кузов.
Альтмяэ сел в кабину. Быковер всю дорогу молчал. А когда подъезжали, философски заметил:
– Жил, жил человек и умер.
– А чего бы ты хотел? – говорю.
В вестибюле толпился народ. Говорили вполголоса. На стенах мерцали экспонаты фотовыставки «Юность планеты».
Вышел незнакомый человек с повязкой, громко объявил:
– Курить разрешается.
Это гуманное маленькое беззаконие удовлетворило скорбящих.
В толпе бесшумно сновали распорядители. Все они были мне незнакомы. Видимо, похоронные торжества нарушают обычную иерархическую систему. Безымянные люди оказываются на виду. Из тех, кто готов добровольно этим заниматься.
Я подошел к распорядителю:
– Мы привезли гроб.
– А кабель захватили?
– Кабель? Впервые слышу.
– Ладно, – сказал он, как будто я допустил незначительный промах. Затем возвысил голос, не утратив скорби: – По машинам, товарищи!
Две женщины торопливо и с опозданием бросали на пол еловые ветки.
– Кажется, мы больше не нужны, – сказал Альтмяэ.
– Мне поручено выступить.
– Ты будешь говорить в конце. Сначала выступят товарищи из ЦК. А потом уж все кому не лень. Все желающие.
– Что значит – все желающие? Мне поручено. И текст завизирован.
– Естественно. Тебе поручено быть желающим. Я видел список. Ты восьмой. После Лембита. Он хочет, чтобы все запели. Есть такая песня – «Журавли». «Мне кажется порою, что солдаты…» И так далее. Вот Лембит и предложит спеть ее в честь Ильвеса.
– Кто же будет петь? Да еще на холоде.
– Все. Вот увидишь.
– Ты, например, будешь петь?
– Нет, – сказал Альтмяэ.
– А ты? – спросил я Быковера.
– Надо будет – спою, – ответил Фима…
Народ тянулся к выходу. Многие несли венки, букеты и цветы в горшках. У подъезда стояли шесть автобусов и наш фургон. Ко мне подошел распорядитель:
– Товарищ Шаблинский?
– Он в командировке.
– Но вы из «Советской Эстонии»?
– Да. Мне поручили…
– Тело вы привезли?
– Мы втроем.
– Будете сопровождать его и в дальнейшем. Поедете в спецмашине. А это, чтоб не мерзнуть.
Он протянул мне булькнувший сверток. Это была завуалированная форма гонорара. Глоток перед атакой. Я смутился, но промолчал. Сунул пакет в карман. Рассказал Быковеру и Альтмяэ. Мы зашли в буфет, попросили стаканы. Альтмяэ купил три бутерброда. Вестибюль опустел. Еловые ветки темнели на желтом блестящем полу. Мы подошли к фургону. Шофер сказал:
– Есть место в кабине.
– Ничего, – говорит Альтмяэ.
– Дать ему «маленькую»? – шепотом спросил я.
– Никогда в жизни, – отчеканил Быковер.
Гроб стоял на прежнем месте. Некоторое время мы сидели в полумраке. Заработал мотор. Альтмяэ положил бутерброды на крышку гроба. Я достал выпивку. Фима сорвал зубами крошечную жестяную бескозырку. Негромко звякнули стаканы. Машина тронулась.
– Помянем, – грустно сказал Быковер.
Альтмяэ забылся и воскликнул:
– Хорошо!
Мы выпили, сунули бутылочки под лавку. Бумагу кинули в окно.
– Стаканы надо бы вернуть, – говорю.
– Еще пригодятся, – заметил Быковер.
…Фургон тряхнуло на переезде.
– Мы у цели, – сказал Быковер.
В голосе его зазвучала нота бренности жизни.
Кладбище Линнаметса расположилось на холмах, поросших соснами и усеянных замшелыми эффектными валунами. Глядя на эти декоративные каменья, журналисты торопятся сказать: «Остатки ледникового периода». Как будто они застали и хорошо помнят доисторические времена.
Все здесь отвечало идее бессмертия и покоя. Руинами древней крепости стояли холмы. В отдалении рокотало невидимое море. Покачивали кронами сосны. Кора на их желтоватых параллельных стволах шелушилась.
Никаких объявлений, плакатов, киосков и мусорных баков. Торжественный союз воды и камня. Тишина.
Мы выехали на главную кладбищенскую аллею. Ее пересекали тени сосен. Шофер затормозил. Распахнулась железная дверь. За нами колонной выстроились автобусы. Подошел распорядитель:
– Сколько вас?
– Трое, – говорю.
– Нужно еще троих.
Я понял, что гроб – это все еще наша забота.
Около автобусов толпились люди с венками и букетами цветов. Неожиданно грянула музыка. Первый могучий аккорд сопровождался эхом.
К нам присоединилось трое здоровых ребят. Внештатники из молодежной газеты. С одним из них я часто играл в пинг-понг. Мы вытащили гроб. Потом развернулись и заняли место в голове колонны. Звучал похоронный марш Шопена. Медленно идти с тяжелым грузом – это пытка. Я устал. Руку сменить невозможно.
Быковер сдавленным голосом вдруг произнес:
– Тяжелый, гад…
– Пошли быстрее, – говорю.
Мы зашагали чуть быстрее. Оркестр увеличил темп. Еще быстрее. Идем, дирижируем. Быковер говорит:
– Сейчас уроню.
И громче:
– Смените нас, товарищи… Але!
Его сменил радиокомментатор Оя.
В конце аллеи чернела прямоугольная могила. Рядом возвышался холмик свежей земли. Музыканты расположились полукругом. Дождавшись паузы, мы опустили гроб. Собравшиеся обступили могилу. Распорядитель и его помощники сняли крышку гроба. Я убедился, что галстук на месте, и отошел за деревья. Ребята с телевидения начали устанавливать приборы. Свет ярких ламп казался неуместным. В траве чернели провода. Ко мне подошли Быковер и Альтмяэ. Очевидно, нас сплотила водка. Мы закурили. Распорядитель потребовал тишины. Заговорил первый оратор с вельветовой новенькой шляпой в руке. Я не слушал. Затем выступали другие. Бодро перекликались мальчики с телевидения.
– Прямая трансляция, – сказал Быковер. Затем добавил: – Меня-то лично похоронят как собаку.
– Эпидстанция не допустит, – реагировал Альтмяэ. – Дорога к смерти вымощена бессодержательными информациями.
– Очень даже содержательными, – возмутился Быковер.
Слово предоставили какому-то ответственному работнику газеты «Ыхту лехт». Я уловил одну фразу: «Отец и дед его боролись против эстонского самодержавия».
– Это еще что такое?! – поразился Альтмяэ. – В Эстонии не было самодержавия.
– Ну, против царизма, – сказал Быковер.
– И царизма эстонского не было. Был русский царизм.
– Вот еврейского царизма действительно не было, – заметил Фима, – чего нет, того нет.
Подошел распорядитель:
– Вы Шаблинский?
– Он в командировке.
– Ах да… Готовы? Вам через одного…
Альтмяэ вынул папиросы. Зажигалка не действовала, кончился бензин. Быковер пошел за спичками. Через минуту он вернулся на цыпочках и, жестикулируя, сказал:
– Сейчас вы будете хохотать. Это не Ильвес.
Альтмяэ выронил папиросу.
– То есть как? – спросил я.
– Не Ильвес. Другой человек. Вернее, покойник…
– Фима, ты вообще соображаешь?
– Я тебе говорю – не Ильвес. И даже не похож. Что я, Ильвеса не знаю?!
– Может, это провокация? – сказал Альтмяэ.
– Видно, ты перепутал.
– Это дежурный перепутал. Я Ильвеса в глаза не видел. Надо что-то предпринять, – говорю.
– Еще чего, – сказал Быковер, – а прямая трансляция?
– Но это же бог знает что!
– Пойду взгляну, – сказал Альтмяэ.
Отошел, вернулся и говорит:
– Действительно, не Ильвес. Но сходство есть…
– А как же родные и близкие? – спрашиваю.
– У Ильвеса, в общем-то, нет родных и близких, – сказал Альтмяэ, – откровенно говоря, его недолюбливали.
– А говорили – сын, племянник…
– Поставь себя на их место. Идет телепередача. И вообще – ответственное мероприятие…