– Не знаю. Я, вообще-то, музработник.
– С вашими данными я бы подумал о Голливуде.
– Там своих хватает. А главное – им уж больно тощие нужны.
– Я поговорю с друзьями, – обещал Зарецкий.
Потом он сказал:
– У меня к вам дело. Я заканчиваю работу над книгой «Секс при тоталитаризме». В этой связи мной опрошено более четырехсот женщин. Их возраст колеблется от шестнадцати до пятидесяти семи лет. Данные обработаны и приведены в систему. Короче – я буду задавать вопросы. Отвечайте просто и без ложной застенчивости. Думаю, вы понимаете, что это – сугубо научное исследование. Мещанские предрассудки здесь неуместны. Садитесь.
Зарецкий вытащил портфель. Достал оттуда магнитофон, блокнот и авторучку. Корпус магнитофона был перетянут изоляционной лентой.
– Внимание, – сказал Зарецкий, – начали.
Он скороговоркой произнес в микрофон:
– Объект четыреста тридцать девять. Шестнадцатое апреля восемьдесят пятого года. Форест-Хиллс, Нью-Йорк, Соединенные Штаты Америки. Беседу ведет Натан Зарецкий.
И дальше, повернувшись к Марусе:
– Сколько вам лет?
– Тридцать четыре.
– Замужем?
– В разводе.
– Имели половые сношения до брака?
– До брака?
– Иными словами – когда подверглись дефлорации?
– Чему?
– Когда потеряли невинность?
– А-а… Мне послышалось – декларация…
Маруся слегка раскраснелась. Зарецкий внушал ей страх и уважение. Вдруг он сочтет ее мещанкой?
– Не помню, – сказала Маруся.
– Что – не помню?
– До или после. Скорее все-таки – до.
– До или после чего?
– Вы спросили – до или после замужества.
– Так до или после?
– Мне кажется – до.
– До или после венгерских событий?
– Что значит – венгерские события?
– До или после разоблачения культа личности?
– Вроде бы после.
– Точнее?
– После.
– Хорошо. Вы занимаетесь мастурбацией?
– Раз в месяц, как положено.
– Что – как положено?
– Ну, это… Женские дела…
– Я спрашиваю о мастурбации.
– О господи! – сказала Маруся.
Что-то мешало ей остановить или даже выпроводить Зарецкого. Что-то заставляло ее смущенно бормотать:
– Не знаю… Может быть… Пожалуй…
С нарастающим воодушевлением Зарецкий говорил:
– Отбросить ложный стыд! Забыть о ханжеской морали! Человеческая плоть священна! Советская власть лишает человека естественных радостей! Климакс при тоталитаризме наступает значительно раньше, чем в демократических странах!..
Маруся кивала:
– Еще бы…
Зарецкий вдруг совсем преобразился. Начал как-то странно шевелить плечами, обтянутыми лиловой бобочкой. Вдруг перешел на звучный шепот. Задыхаясь, говорил:
– О Маша! Ты – как сама Россия! Оскверненная монголами, изнасилованная большевиками, ты чудом сохранила девственность!.. О, пусти меня в свою зеленую долину!
Зарецкий двинулся вперед. От его кримпленовых штанов летели искры. Глаза сверкали наподобие хирургических юпитеров. Магнитофон затих, тихонько щелкнув.
– О, дай мне власть, – шептал Зарецкий, – и я тебя прославлю!
Маруся на секунду задумалась. Пользы от этого болтливого старика – не много. Радости – еще меньше. К тому же надо спешить за ребенком.
Зарецкий положил ей руки на талию. Это напоминало приглашение к старомодному бальному танцу.
Маруся отступила. Ученый человек, и так себя ведет. А главное, пора идти за Левой…
Зарецкий был опытным ловеласом. Его тактические приемы заключались в следующем. Первое – засидеться до глубокой ночи. Обнаружить, что автобусы не ходят. Брать такси – дороговато… Далее – «Разрешите мне посидеть в этом кресле?» Или – «Можно я лягу рядом чисто по-товарищески?..» Затем он начинал дрожать и вскрикивать. Оттолкнуть его в подобных случаях у женщин не хватало духа. Неудовлетворенная страсть могла обернуться психическим расстройством. И более того – разрывом сердца.
Зарецкий плакал и скандалил. Угрожал и требовал. Он клялся женщинам в любви. К тому же предлагал им заняться совместной научной работой. Порой ему уступали даже самые несговорчивые.
Так бывало ночью. В свете дня приемы часто оказывались недействительными.
Маруся сказала:
– Я скоро приду.
Через минуту появилась, одетая в строгий бежевый костюмчик.
Зарецкий, хмурясь, уложил магнитофон в портфель. Затем таинственно и мрачно произнес:
– Ты – сфинкс, Мария!
– Почему же свинство?! – рассердилась Муся. – Это что еще за новости! А если я люблю другого?
Зарецкий саркастически расхохотался, взял жетон на метро и ушел.
С этого дня Марусе уже не было покоя. Женихи и ухажеры потянулись вереницей.
Видимо, свободная женщина распространяет какие-то особенные флюиды. Красивая – тем более.
Мужчины заговаривали с ней всюду, где она появлялась. В магазинах, на автобусной стоянке, перед домом, около газетного киоска. Иногда американцы, чаще – соотечественники.
Они звонили ей по телефону. Являлись в дом с какими-то непонятными предложениями. Даже посылали ей открытки в стихах. Например, диссидент Караваев прислал ей такое стихотворение:
«Марусь! Ты любишь Русь?!»
С Караваевым Маруся познакомилась в аптеке. Он пригласил ее на демонстрацию в защиту Сахарова. Маруся сказала:
– С кем я оставлю ребенка?
Караваев рассердился:
– Если каждый будет заботиться только о своих детях, Россия погибнет.
Маруся возразила:
– Наоборот. Если каждый позаботится о своем ребенке, все будет хорошо.
Караваев сказал:
– Вы – типичная эмигрантка, развращенная Западом. Думаете только о себе.
Маруся задумалась. «Один говорит – сама Россия, изнасилованная большевиками. Другой – эмиграция, развращенная Западом. Кто же я на самом-то деле?..»
Караваев предложил ей сообща вести борьбу за новую Россию. Маруся отказалась.
Издатель Друкер тоже призывал ее к борьбе. Но – за единство эмиграции.
Он говорил:
– Нас мало. Мы разобщены и одиноки. Мы должны объединиться на почве русской культуры.
Друкер пригласил Марусю в свое захламленное жилище. Показал десяток редких книг с автографами Георгия Иванова, Набокова, Ходасевича. Преподнес ей злополучного «Фейхтвагнера». И вновь заговорил насчет единства:
– Нас объединяет многое. Язык, культура, образ мыслей, историческое прошлое…
Марусе было не до этого. Объединение с Друкером не разрешало ее жизненных проблем. Интересовало Марусю главным образом не прошлое, а будущее. Она предложила:
– Будем друзьями.
Друкер, криво улыбаясь, согласился.
А вот таксисты действовали более решительно. Перцович говорил ей:
– Летим во Флориду, о’кей? Беру на себя дорогу, гостиницу и развлечения, о’кей? Покупаю модельные туфли, о’кей?
– Но у меня ребенок.
– Это не моя забота, о’кей?
– Я подумаю…
Еселевский вел себя поскромнее. Действовал с меньшим размахом. Предложил ей дешевый мотель на Лонг-Айленде. А вместо туфель – развесной шоколад из деликатесного магазина.
Будучи отвергнут, Еселевский не расстроился. Кажется, даже вздохнул с облегчением…
Лучше всех повел себя Баранов. Оказался самым благородным. Он сказал:
– Я зарабатываю долларов семьсот в неделю. Двести из них систематически пропиваю. Хотите, буду отдавать вам сотню. Просто так. Мне это даже выгодно. Пить буду меньше.
– Это неудобно, – сказала Маруся.
– Чего тут неудобного, – удивился Баранов, – деньги есть… И не подумайте худого. Женщины меня давно уже не интересуют. Лет двадцать пять назад я колебался между женщинами и алкоголем. С этим покончено. В упорной борьбе победил алкоголь.
– Я подумаю, – сказала Маруся.
Евсей Рубинчик тоже предложил содействие. И тоже бескорыстно. Обещал ей временную работу. Он спросил:
– Вы рисуете?
– Смотря что, – ответила Маруся.
Рубинчик пояснил:
– Надо ретушировать цветные фотографии.
– Как это – ретушировать?
– Подкрасить губы, щеки… В общем, чтобы клиенты были довольны.
Маруся подумала – дело знакомое.
– А сколько мне будут платить?
– Три доллара в час.
Рубинчик обещал позвонить.
Религиозный деятель Лемкус тоже заинтересовался Марусей. Сначала он подарил ей Библию на английском языке. Затем сказал, что Бог предпочитает неустроенных и одиноких. Наконец, пообещал хорошие условия в иной, загробной жизни.
– Когда это будет! – вздыхала Маруся.
– На то Господня воля, – опускал ресницы Лемкус.
Он же любил повторять, что деньги – зло.
– Особенно те, – соглашалась Маруся, – которых нет…
Хозяин магазина «Днепр» Зяма Пивоваров иногда шептал ей:
– Получены свежие булочки. Точная копия – вы…
Торговец недвижимостью Лернер приглашал:
– Поедем как-нибудь в Атлантик-Сити. Выиграешь тысяч двадцать.
Реализовать свою идею Лернеру пока не удавалось. Он ленился даже записать Марусин телефон.
Так пролетело месяца четыре. Дни тянулись одинаковые, как мешки из супермаркета…
Те же и Гонзалес
К этому времени я уже года полтора был натурализованным американцем. Жил в основном на литературные заработки. Книги мои издавались в хороших переводах. Не случайно один мой коллега любил повторять:
– Довлатов явно проигрывает в оригинале…
Рецензенты мною восхищались, называли советским Керуаком, упоминая попутно Достоевского, Чехова, Гоголя.
В одной из рецензий говорилось:
«Персонажи Довлатова горят значительно ярче, чем у Солженицына, но в куда более легкомысленном аду».
Рецензии меня почти не интересовали. К тому, что пишут обо мне, я совершенно равнодушен. Я обижаюсь, когда не пишут…
И все-таки мои романы продавались слабо. Коммерческого успеха не было. Известно, что американцы предпочитают собственную литературу. Переводные книги здесь довольно редко становятся бестселлерами. Библия – исключительный случай.
Литературный агент говорил мне: