Короче, все мы ожидали драматических событий. И они, как говорится, не замедлили последовать.
Газета напечатала статью под заголовком – «Диверсант у микрофона». Разудалова в статье именовали, например, «кремлевским жаворонком». А его гастроли – «политическим десантом». Автор, между прочим, восклицал:
«О чем поет заезжий гастролер товарищ Разудалов? О трагедии еврейского народа? О томящейся в узилище Ирине Ратушинской? О загубленной большевиками экономике? А может, о карательной психиатрии?
Нет!
Слагает он другие гимны. О труде на благо родины. О пресловутой дружбе. О так называемой любви…
И дирижирует всем этим – комитет госбезопасности!
Зачем нам гастролер с Лубянки? Кто за всем этим стоит? Каким послужит целям заработанная им валюта?!.»
И тому подобное.
Статейка вызвала довольно много шума. Каждый день печатались все новые материалы. Целая дискуссия возникла. В ней участвовали самые значительные люди эмиграции.
Одни сурово требовали бойкотировать концерты. У других сквозила мысль – зачем? Кто хочет, пусть идет. Едим же мы советскую икру. Читаем ведь Распутина с Беловым.
Самым грозным оказался публицист Натан Зарецкий. У него была идея Разудалова похитить. Чтоб в дальнейшем обменять его на Сахарова или Ратушинскую.
Зарецкого поддерживали ястребы, которых оказалось большинство. Ходили слухи, что в концертный зал подложат бомбу. Что у входа будут якобы дежурить патрули. Что наиболее активных зрителей лишат восьмой программы и фудстемпов. Что организатора гастролей депортируют. И прочее.
Я позвонил Марусе:
– Ты идешь?
– Куда?
– На вечер Разудалова.
– Пойду. Назло всем этим чокнутым борцам за демократию. А ты?
– Я и в Союзе был к эстраде равнодушен.
Муся говорит:
– Подумаешь! Как будто ты из филармонии не вылезал…
Потом она рассказывала мне:
«Концерт прошел нормально. Хулиганов было трое или четверо. Зарецкий нес таинственный плакат – „Освободите Циммермана!“. На вопрос: „Кто этот самый Циммерман?“ – Зарецкий отвечал:
– Сидит за изнасилование.
– В Москве?
– Нет, в городской тюрьме под Хартфордом…
Из зала Разудалову кричали:
– Почему не эмигрируешь в Израиль?
Разудалов отвечал:
– Я, братцы, не еврей. За что, поверьте, дико извиняюсь…
Сам он постарел, рассказывала Муся. Однако голос у него пока довольно звонкий. Песенки всё те же. Он любит ее. Она любит его. И оба любят русскую природу…
А потом ему вопросы задавали. И не только о политике. Один, к примеру, спрашивает:
– Есть ли жизнь на Марсе?
Бронька отвечает:
– Да навалом.
– Значит, есть и люди вроде нас?
– Конечно.
– А тогда чего они нам голову морочат? Вдруг опустится тарелка, шороху наделает – и поминай как звали… Почему они контактов избегают?
Бронька говорит:
– Да потому что шибко умные…
В конце он декламировал стихи, рассказывала Муся. Говорит, что собственные:
Ах, есть у Маши настроение —
Постигнуть машиностроение.
Ах, есть у Саши настроение —
Постигнуть Машино строение…*[2]
Короче, говорила Муся, все прошло нормально. Хлопали, вопросы задавали… Скоро ли в России коммунизм построят?
Бронька отвечал:
– Не будем чересчур спешить. Давайте разберемся с тем, пардон, что есть…
Ну и так далее.
Маруся замолчала. Я спросил:
– Ты видела его? Встречалась с ним?
– Да, видела.
– И что?
– Да ничего. Так. Собственно, чего бы ты хотел?
Действительно, чего бы я хотел?..
Концерт закончился в двенадцать. Муся с Левой подошли к эстраде. Рафаэль повел себя на удивление корректно. Побежал за выпивкой.
Толпа не расходилась. Разудалов выходил на сцену, кланялся и, пятясь, удалялся.
Он устал. Лицо его тонуло в белой пене хризантем и гладиолусов.
А зрители всё хлопали. И мало этого, кричали – бис!
Взволнованный певец утратил бдительность. Он спел – «Я пить желаю губ твоих нектар». Хоть эта песня и была запрещена цензурой как антисоветская. С формулировкой – «пошлость».
Муся не дослушала, протиснулась вперед. Над головой она держала сложенную вчетверо записку: «Хочешь меня видеть – позвони. Мария».
Дальше телефон и адрес.
Муся видела, как Разудалов подхватил записку на лету. Движение напоминало жест официанта, прячущего чаевые. Жаль только, лица Марусиного он не разглядел.
На этом выступление закончилось. Но Муся уже вышла с Левушкой под дождь. Увидела, что Рафаэль сидит в машине. Села рядом.
Рафа говорит:
– Я ждал тебя и чуть не плакал.
– Вот еще!
– Я думал, ты уедешь с этим русским.
– С кем же я оставлю попугая?!
– Он так замечательно поет.
– Лоло?
– Да не Лоло, а этот русский тип. Он мог бы заменить тут Леннона и даже Пресли.
– Да, конечно. Мог бы. Если бы он умер вместо них…
Тут появился Разудалов с оркестрантами. Их поджидало два автомобиля. Синий лимузин и голубой микроавтобус.
Разудалов выглядел смущенным, озабоченным. Марусе показалось – он кого-то ищет. Что-то отвечает невпопад своим поклонникам. А может быть, ребятам из посольства. Вдруг она даже подумала – не Жора ли сидит там за рулем микроавтобуса. Разумно ли бросаться ей при всех к советскому артисту? Да еще с ребенком. Незачем компрометировать его. Захочет – позвонит.
Маруся обратилась к сыну:
– Посмотри на этого задумчивого дяденьку с цветами. Знаешь, кто это такой?
Ответа не последовало.
Мальчик спал, уткнувшись в поясницу Рафаэля Чикориллио Гонзалеса.
– Поехали домой, – сказала Муся.
Разудалов позвонил в час ночи из гостиницы. Сначала повторил раз двадцать: «Маша, Маша, Маша…» Лишь потом заговорил дрожащим тихим голосом. Не тем, что пел с эстрады:
– Нас предупредили… Есть такое соглашение, что всех невозвращенцев будут отправлять домой…
Маруся удивилась:
– Разве ты невозвращенец?
– Боже упаси! – перепугался Разудалов. – Я же член ЦК… Ну как ты?
– Как? Да все нормально. Левушка здоров…
Тут наступила маленькая пауза. Уже через секунду Разудалов говорил:
– Ах, Лева!.. Помню… Мальчик, сын… Конечно помню… Рыженький такой… Ну как он?
– Все нормально.
– В школу ходит?
– Да, конечно, ходит… В детский сад.
– Прекрасно. Ну а ты?
– Что я?
– Ты как?
– По-разному.
– Не вышла замуж?
– Нет.
– Родители здоровы?
– Это тебе лучше знать.
– Ах да, конечно… Вроде бы здоровы… Почему бы нет?.. Особенно папаша… Я их года полтора не видел…
– Я примерно столько же… А ты как?
– Я? Да ничего. Пою… Лауреат всего на свете… Язву приобрел…
– Зачем она тебе понадобилась?
– Как это?
– Да я шучу… Ты не женился?
– Нет уж. Узы Гименея, извини, не для меня. Тем более что всех интересует лишь моя сберкнижка… Кстати, что там с алиментами?
– Да ладно… Спохватился… Ты лучше скажи, мы встретимся?
И снова наступила пауза.
Проснулся Рафа. Деликатно поспешил в уборную.
А Разудалов все молчал. Затем уныло произнес:
– Я, в общем-то, не против… Знаешь что? Тут есть кафе в отеле «Рома». Называется «Мариас»…
– Это значит – «У Марии», «У Маруси».
– Потрясающее совпадение. Ты приезжай сюда к одиннадцати, завтра. Я тут сяду у окна. А вы пройдете мимо…
«Господи, – подумала Маруся, – лауреат, заслуженный артист, к тому же член всего на свете… Сына повидать боится. Это ж надо!»
– Ладно, – согласилась Муся, – я приеду.
– Угол Тридцать пятой и Седьмой. В одиннадцать.
– Договорились. Слушай…
– Ну?
– Я синий бант надену, чтобы ты меня узнал.
– Договорились… Что?.. Да я тебя отлично помню.
– Пошутить нельзя?..
– Учти, я тоже изменился.
– То есть?
– Зубы вставил…
Полдень в центре города. Горланящая пестрая толпа. Водовороты у дверей кафе и магазинов. Резкие гудки. Назойливые крики торгашей и зазывал. Дым от жаровен. Запах карамели…
Угол Тридцать пятой и Седьмой. Брезентовый навес. Распахнутые окна кафетерия при маленькой гостинице. Бумажные салфетки чуть трепещут на ветру.
За столиком – мужчина лет пятидесяти. Тщательно отглаженные брюки. Портсигар с изображением Кремля. Обшитая стеклярусом рубашка, купленная на Диленси. Низкие седеющие бакенбарды.
Он заказывает кофе. Нерешительно отодвигает в сторону меню. Валюту надо экономить.
Папиросы у него советские.
К мужчине приближается девица в униформе:
– Извините, здесь нельзя курить траву. Полиция кругом.
– Не понимаю.
– Здесь нельзя курить траву. Вы понимаете – «траву»!
Мужчина не силен в английском. Тем не менее он понимает, что курить запрещено. Притом, что окружающие курят.
И мужчина не задумываясь тушит папиросу.
Негр в щегольской одежде гангстера или чечеточника дружески ему подмигивает. Ты, мол, не робей. Марихуана – двигатель прогресса!
Разудалов улыбается и поднимает чашку. Налицо единство мирового пролетариата…
Стрелка приближается к одиннадцати. За стеклом универмага «Гимблс» – женщина в нарядном белом платье. Рядом мальчик с округлившейся щекой: внутри угадывается конфета. Он твердит:
– Ну мама… Ну пошли… Я пить хочу… Ну мама… Ну пошли…
Маруся видит Разудалова и думает без злобы:
«Горе ты мое! Зачем все это надо?! Ты же ископаемое. Да еще и бесполезное…»
Маруся с Левушкой решительно проходят вдоль окна. Их будущее – там, за поворотом, в равнодушной суете нью-йоркских улиц. Прошлое глядит им вслед, расплачиваясь с официанткой.
Прошлое застыло в нерешительности. Хочет их догнать. Шагает к двери. Топчется на месте.
Есть и некто третий в этой драме. За Марусей крадучись упорно следует невыспавшийся Рафаэль.
Ночной звонок смутил его и растревожил. Он боится, что проклятый русский украдет его любовь.