«А вот и повышенная стипендия, — мысленно отметил я. — Поздравляю тебя… студент Усик».
В прошлой жизни я ни одну сессию не закрыл на «отлично». Да и без троек закончил только первый курс. Потому что со второго года обучения в институте навалились заботы о хлебе насущном. Родителям месяцами не платили зарплату — они не могли финансировать все мои «хочу». А мои запросы росли день ото дня. Гулянки, девочки — всё это требовало немалых финансовых затрат. Приходилось крутиться-вертеться. Учёбе уделял ровно столько времени, чтобы не выперли из института. Статус отличника теперь стал для меня новшеством. В прошлом я никогда не считал себя «ботаником». Хотя и не появлялся в списках на отчисление.
Стипендии отличника и троечника в девяностых годах отличались (будут отличаться?) незначительно. Что той, что другой не хватало и на дневную норму продуктов. Прожить на стипендию не представлялось возможным. Да и высшее образование тогда ценилось всё меньше. Потому я не видел смысла стремиться к получению красного диплома. Готовился лишь к «главным» экзаменам — тем, из-за не сдачи которых мог попрощаться со студенческим билетом. Но их всегда сдавал на «отлично» (раз уж готовился к ним). По остальным предметам получал («автоматом» или при помощи наглости) тройки — как говорится: на халяву и уксус сладкий.
Я не бросил в прошлом учёбу лишь потому, что видел на примере приятелей отца, какие возможности может дать хорошая должность на предприятии. И ещё на первом курсе поставил себе цель «забраться повыше». В этой же, новой жизни, я долгоиграющих целей перед собой ещё не ставил. Учёба пока была для меня лишь способом заработка. Потому что стипендия была сравнима с зарплатами на предприятиях. А работка не пыльная — ходи себе на лекции, да почитывай конспекты. До двадцать пятого января я не заморачивался с иными целями, кроме спасения Пимочкиной. Лишь подготовил для них почву в виде повышенной стипендии.
Из нашей группы закончили с одними лишь «отлично» в зачётке только я и Альбина Нежина — Пимочкина умудрилась схлопотать «хорошо» на истории КПСС. Славка Аверин тоже «оступился» на последнем экзамене — доцент внял его просьбе и поставил ему «удовлетворительно» (что старосту не слишком и расстроило). А вот Пашка Могильный добился своей цели: сохранил стипендию в прежнем размере. На повышенную он не замахивался изначально. Поэтому вернулся в общагу из института весёлым и довольным.
На радостях он поделился со мной новостью о том, что Ольга пригласила его к себе в гости. Девушка хотела во время каникул познакомить Пашу со своими родителями. А тридцатого января Мигильный собирался сделать Фролович предложение. Почему именно тридцатого января — он и сам не понимал. Но планировал определиться со своим будущим уже во время зимних каникул. В Ольгином согласии выйти за него замуж, Паша не сомневался. Но он пока терялся в догадках на счёт даты свадьбы.
После экзамена по истории КПСС мои соседи по комнате задержались в общежитии: собирались в комнате девчонок отметить сдачу своей первой сессии. Меня они тоже пригласили на вечеринку, но… неохотно. Слава Аверин высказал надежду, что девчонки не воспротивятся моему появлению в их комнате. А Паша Могильный предложил «замолвить за меня словечко» перед комсоргом. Но я заверил парней, что устал после экзамена и никуда идти не намерен. Выдержал их вялые уговоры — пожелал парням хорошо повеселиться.
Слава и Паша разъехались по домам в субботу днём — семнадцатого января. Оставили мне гору продуктов, пожелали не скучать на каникулах. Заглянуть ко мне в общежитие до возобновления учёбы не пообещали. Сообщили, что вернутся первого февраля. Так что комната на две недели поступала в моё полное распоряжение. Случись такое в девяностых — я был бы на седьмом небе от счастья (уже в день отъезда парней привёл бы туда подружку). Но в этой жизни я мог на каникулах разве что читать в одиночестве «Как закалялась сталь».
Потому что не собирался, как Паша, кому-либо «делать предложение». А то предложение, которое я сделал бы той же Королеве, в нынешние времена называли «аморальным поведением». И карали за него если не исключением из института, то изъятием комсомольского билета. В канун Дня студента, когда в своё тело мог вернуться его бывший владелец (я всё чаще задумывался над такой возможностью), расставаться с комсомольским значком я не хотел. Потому что это имело все шансы закончиться первомайским взрывом.
Неделя после отъезда парней выдалась скучной и спокойной. Я занимался на спортплощадке около школы. Наведывался по вечерам в комнатушку вахтёров — гонял чаи с её обитательницами (Пимочкина нас на каникулах пирожками не баловала). Потом допоздна читал всякую ерунду — лишь бы не погружаться в размышления о будущем: не любил напрягать мозг понапрасну. Ну и смотрел эротические сны с участием Альбины Нежиной (это для меня уже стало привычным явлением).
О том, что буду делать после поездки в Пушкинский парк на встречу с Пимочкиной и маньяком, я намеренно не думал. Мысленно очертил границу: жизнь до двадцать пятого января и после. Ту, что «до», старался заполнить (расщедрился даже на поход в тир). А вот обо всём, что «после» — задумаюсь, когда вернусь из парка в общежитие. Быть может, вновь наведаюсь в гости к Королеве, попробую разгадать причину изменений в её поведении (до двадцать пятого января думал об этом чаще, чем о «маньяке с молотком»).
Очередного воскресения ждал с нетерпением. Словно соскучился по встречам с маньяками, мечтал пощекотать себе нервы новым опасным приключением. «Или хочу вновь увидеть комсорга?» — думал я. Признавался себе в том, что всё же скучал по Пимочкиной. Я редко видел Свету во сне (в эротических снах — ни разу!). Но всё же привык к её назойливому вниманию (и к пирожкам с ливером — тоже). И даже с удовольствием повидался бы с ней. Но к Славке её не ревновал, потому что так и не разглядел в Пимочкиной женщину.
Чем ближе был День студента, тем чаще я прокручивал в мыслях всё то, что помнил о смерти старшей сестры моей институтской кураторши. Почему-то в мыслях называл погибшую именно так — не ассоциировал образ погибшей девушки с той Светой Пимочкиной, которую теперь знал лично. И всё больше волновался: не изменил ли я будущее настолько, что изменил дату или время встречи комсорга с её убийцей. Ведь так и осталось неизвестным, почему поздно вечером двадцать пятого января Света очутилась в Пушкинском парке.
Людмила Сергеевна утверждала: её старшая сестра не сказала родителям, куда и зачем пошла. Но Гомонова помнила, что Света вечером была задумчива, в хорошем настроении. И даже улыбалась, что редко случалось после её возвращения из общежития на каникулы. Ушла Светлана Пимочкина из дома тайком, в начале одиннадцатого. Людмила Сергеевна тогда ещё не спала, но скрыла от родителей поздний поход сестры, о чём позже жалела. О том, что Светы нет в её комнате, родители узнали только утром — перед уходом на работу.
В субботу, за день до Дня студента, я вновь и вновь пытался представить, что именно заставило (заставит?) Свету Пимочкину уйти поздно вечером из дома. Чему комсорг могла бы сейчас улыбнуться? Я лишь догадывался, как она поживала после нашего с ней «того самого» разговора — из тех фраз, которыми обменивались Слава и Паша. Мне парни о Пимочкиной не рассказывали — я о ней не расспрашивал. Понятия не имел, как далеко продвинулся Аверин на пути завоевания её руки и сердца (добрался ли до первого поцелуя?).
Семнадцатилетняя девица в моём представлении могла сбежать вечером от родителей лишь по одной причине: спешила на встречу с объектом своего обожания. Вот только в этот раз объект (под ним я всё ещё подразумевал себя — не Аверина) не спешил с ней увидеться (так она думала: я не собирался извещать её о своих планах на завтра). Да и в том, в другом варианте нынешнего Дня студента, вряд ли её позвал на свидание лишённый комсомольского билета Саша Усик — если только не с целью проломить ей череп.
«А если всё же тогда она рванула на встречу с Комсомольцем?» — думал я. Меня терзали сомнения, что Пимочкина могла сейчас «загадочно» улыбаться вечером по иному поводу — не при мысли о свидании со мной. И сам себе отвечал: «Тогда завтра я её не увижу». Потому что в этот раз Саша Усик её туда не позовёт. Ведь если в той реальности Пимочкину убил Комсомолец (Людмила Сергеевна склонялась именно к этому выводу), то настоящий «маньяк с молотком» в Пушкинский парк завтра не явится.
Двадцать пятого января я не пропустил занятия на спортивной площадке. И даже пошёл «погонять чаи» с вахтёршей — вот только заглянул в коморку к женщине раньше, чем обычно. Вернулся к себе в комнату в хорошем настроении, но непривычно взволнованным. Переоделся в чистое бельё, натянул отглаженные брюки и рубашку. Была у меня мысль надеть старые вещички Комсомольца (очень уж не хотел бы испачкать новое пальто кровью — всё равно чьей). Но посчитал, что если завтра вернусь, то смогу в будущем обновить гардероб. А если вдруг… вернусь уже не я, то в чём он станет ходить — меня не волновало.
Не мог избавиться от мысли, что время моего пребывания в теле Александра Усика ограничено сегодняшним днём. Не представлял, откуда взялась и на чём основывалась эта догадка. Но то и дело мусолил её в голове: прикидывал, что не допустил всех тех неприятностей, о которых читал в папках Людмилы Сергеевны Гомоновой. Осталось только спасти её сестру и обезвредить «маньяка с молотком» — на этом моя «полезность» в теле Комсомольца исчерпывалась. А значит, тело вновь могло вернуться к прежнему владельцу. Ведь никто не обещал, что я получу его в вечное владение. Непонятно как получил его. И точно так же мог с ним расстаться.
«И всё же нужно было съездить к Королеве, — думал я, спускаясь по ступеням в третьем корпусе общежития. — Мозги девчонке я пудрить, конечно, не стал бы — не сейчас. Просто бы поболтали… наверное. Ну, или хоть чаем бы