меня угостила. Хотя мои конфеты, наверняка, давно слопала». Сообщил вахтёрше, что вернусь «попозже». Не сомневался: женщина впустит меня в корпус в любое время. Ещё засветло явился на автобусную остановку. Порадовался, что нет мороза — навскидку, градусов пять ниже нуля — в парке не замёрзну. Нужный мне автобус подъехал буквально тотчас же — не прождал его и минуты. Я посчитал этот факт хорошей приметой.
Глава 33
Пушкинский парк в тысяча девятьсот семидесятом году показался мне едва ли ни родным местом. Он в точности походил на себя из будущего. Все те же узкие извилистые аллеи, по которым я прогуливался в девяностых (и позже — под руку с Людмилой Сергеевной). Та же тишина: с наступлением темноты умолкли даже птицы. Похожие деревья (сейчас голые, лишь припорошенные снегом): возможно, предки тех, кого я видел в другие времена, или же попросту их размеры не изменились со временем. «Или твой рост, Димочка изменился, — напомнил я сам себе. — И смотришь ты теперь на парк не с прежней двухметровой высоты».
Шёл по безлюдному парку, всё больше недоумевая по поводу того, что именно сегодня понадобится здесь Свете Пимочкиной. Не видел ни парочек, что могли бы сейчас прогуливаться в полумраке (исправные фонари в этом времени были редким явлением не только в парках). Ни мамаш с колясками (те если и бродили здесь, то при свете дня). Не заметил и патрулей народной дружины (вот уж кому тут было самое место), которым здесь следовало оберегать подобных мне редких прохожих от хулиганов (и от маньяков). Не встретил и собачников (сейчас домашних псов в Зареченске проживало в десятки раз меньше, чем будет их тут лет через тридцать).
Шёл я налегке — без чемодана и прочих вещиц, что обычно прихватывал с собой на свидания с маньяками. Кутался в новое пальто, на котором пестрел позабытым Авериным в общежитии шарф (шарф будет его взносом в дело спасения комсорга). В кроличьей шапке — не в будёновке. В этот раз я решил не надевать свой супергеройский костюм, оставил оба суконных шлема в общежитии (старый спрятал в чемодан, а подарок Пимочкиной хранил на видном месте в шкафу). Так же как и не взял с собой обрез — если сегодня в своё тело вернётся настоящий Комсомолец, то ему не придётся объяснять, почему он прогуливался по парку с огнестрельным оружием.
План засады я составил ещё в прошлом году — с того времени он не претерпел изменений. Я не ходил на рекогносцировку, как перед охотой на Горьковского душителя. Потому что знал: памятник Александру Сергеевичу Пушкину стоял на том же месте, что и в будущем. А что бы ни росло вокруг него в этом времени — на мою задумку это почти не повлияет. Потому что лучшего места для засады, чем притаиться за памятником я не представлял. Разве что выстроил бы избу из снега, затаился в ней. Но не видел смысла в подобном строительстве: сгодится и каменный постамент с бюстом Великого поэта.
Пимочкину убили (попытаются убить) рядом с памятником. Об этом говорила Людмила Сергеевна. И даже показывала мне точное место, где нашли тело её сестры. Следователь, что вёл дело об убийстве Пимочкиной, утверждал, что Света умерла именно там. Её убили одним ударом — на снегу осталась лужа крови (и молоток). Снегопада в тот день не было (в этом я пока убеждался) — следы почти не замело: ни следов волочения, ни «кровавой дорожки» тогда не нашли. Либо маньяк в тот раз действительно допустил ошибку (не рассчитал силу удара). Либо Светлану Пимочкину и не собирались насиловать — только убить (Комсомолец?).
Кудрявая голова поэта возвышалась над утоптанной тропой-тротуаром в том самом месте, где я и рассчитывал её обнаружить. В окружении выглядывавших из сугробов скамеек (в этом времени их на зиму из парка не убирали). Всё же Людмила Сергеевна меня не обманула: с двадцать пятого января тысяча девятьсот семидесятого года и до моей последней встречи с Гомоновой в Пушкинском парке мало что изменилось — не сменил прописку и памятник. Я кивнул Пушкину, словно старому приятелю. Не обиделся, что Александр Сергеевич мой жест проигнорировал: в этом времени моё присутствие игнорировали всё чаще — я стал к этому привыкать.
Около памятника увидел небольшую почти очищенную от снега площадку. Дворник убрал с неё сугробы либо утром, либо днём. Но к вечеру площадку перед бюстом Пушкина всё же припорошило — ровно настолько, чтобы каждый, проходивший по ней, оставлял там свои следы. «Маньяку тут будет удобно расправиться со Светой Пимочкиной, — подумал я. — Не придётся убивать её на узкой тропинке». Если комсоргу назначили встречу у памятника, то томиться в ожидании она будет именно на этой площадке: более удобного места я поблизости не видел. Неподалёку от каменного поэта даже светил фонарь!
Я вновь усомнился, что Света могла прийти сюда просто на вечернюю прогулку. Нынешний Пушкинский парк — не самое приятное время для отдыха одиноких комсомолок. Такой вывод я сделал, глядя на окутанные полумраком аллеи. Приходить сюда вечером следовало либо для того, чтобы выгулять собаку (лучше — бойцовской породы, с которой не так страшно было бы девицам вышагивать мимо тёмных деревьев), либо на встречу с любовником (тут некому будет уличить молодёжь в аморальном поведении). «А ещё здесь неплохо охотиться на маньяков, — подумал я. — Стоило всё же прихватить обрез — на всякий случай».
Прикинул, что свет фонаря едва дотягивался до памятника — пространство за Пушкиным окутывал полумрак. Этим обстоятельством я и собирался воспользоваться. Я и раньше планировал использовать для засады место за постаментом. Теперь же убедился: оно действительно идеально подходило для моей цели. Со светлого островка около памятника что-либо рассмотреть в темноте не получится (если не буду мельтешить на фоне снежного покрова). А вот для меня площадка под фонарём будет, как на ладони. Главное, чтобы моё место засады не приглянулось и маньяку. Но я всё же думал, что тот не станет прятаться — изобразит случайного прохожего.
Я взглянул на часы. Людмила Сергеевна говорила, что Света покинула дом в начале одиннадцатого. Идти от её дома до парка — минут сорок. Получалось, что до появления Пимочкиной мне куковать наедине с памятником ещё несколько часов. «Ты ждал этого дня почти пять месяцев, — сказал я сам себе. — Подождёшь и ещё несколько часиков. Свежий воздух, пусть и излишне прохладный — пойдёт тебе на пользу, Димочка. Прочистит тебе мозги. Чтобы в следующий раз ты не умничал, а всё же прихватил с собой нормальное оружие — не только эту никчёмную железку. Если какой-нибудь следующий раз для тебя всё же будет».
Сунул руку в карман, нащупал кастет. Испытывал его на маньяках уже дважды. Но результаты испытаний не радовали — пятьдесят на пятьдесят: Каннибала вырубил, Гастролёра лишь оцарапал. «Во второй раз помешала случайность, — оправдывал я эффективность свинчатки. — Кто же знал, что он не вовремя дёрнется?» Я поправил Славкин шарф, огляделся. На аллеях парка никого не заметил. Хотя кого я мог увидеть, стоя под фонарём? Прогулочным шагом направился мимо памятника. Отходил подальше от освещённого участка. Не спешил пока прятаться за постамент — выжидал, когда глаза привыкнут к темноте.
На месте я не стоял — неторопливо бродил, прислушиваясь к ночным звукам и вглядываясь в полумрак. Лишь дважды я заметил на аллеях прохожих: две группы людей проследовали в направлении ближайшей автобусной остановки (меня не увидели) — не таились, разрывали тишину громкими голосами. Никаких признаков присутствия маньяка не обнаружил. Хотя тот, если и находился уже в парке, то наверняка, подобно мне не маячил на освещённых участках (я бы на его месте поджидал жертв не в самом парке, а на входе в него). Изредка я чиркал спичками (заслоняя собой огоньки), посматривал на циферблат наручных часов.
Вернулся к памятнику в половине одиннадцатого — если в этой реальности всё пошло прежним путём, то Света Пимочкина уже направлялась в мою сторону. Подошёл к постаменту, умудрившись не ступить на ярко освещённый участок. Спрятался за памятником — высокие сугробы с трёх сторон заслонили меня от любопытных и случайных взглядов. Пальцы в ботинках превращались в ледышки, не смотря на едва ли не нулевую температуру и предусмотрительно надетые в три слоя носки. Я разминал их — ускорял кровоток (но старался не скрипеть при этом снегом). Прикинул: мне предстояло прятаться в засаде около часа.
Раньше не считал Пушкинский парк столь безлюдным местом. Или же я попросту не приходил сюда зимними вечерами, как и подавляющее большинство жителей Зареченска. Я простоял за постаментом больше получаса — по освещённой площадке возле памятника не прошёл ни один человек. Люди здесь ночью не ходили, потому что им тут попросту нечего было делать в воскресенье вечером. Если и срезали путь, то делали это не рядом с каменным Пушкиным — по другим аллеям, где я и видел сегодня две шумные компании. Идти вглубь парка зимней ночью не имело смысла. Меня всё больше удивляло, почему маньяк решил поохотиться именно здесь.
Я подышал на озябшие руки — выпустил изо рта похожие на табачный дым клубы пара. Подумал: «Он бы ещё ночью на кладбище молодых девиц искал. Больной придурок. Мёрзни тут теперь из-за него». Я всё меньше верил, что чей-то извращённый разум мог догадаться поджидать женщин в ночном зимнем парке. Это всё равно, что ловить рыбу в бачке унитаза — может и удобно, но бесполезно. Если только маньяк не знал наверняка, что его жертва сюда явиться. А ещё он примерно представлял, когда именно она это сделает. Я считал такое возможным, только в том случае, если сам убийца Свету сюда и заманил.
Вариант с участием Комсомольца мне казался всё более реалистичным. Ведь Усик легко мог завлечь в парк влюблённую в него Пимочкину. У Александра был явный повод злиться на комсорга (быть может, ещё и на Аверина). А первого мая на праздничной демонстрации парень доказал, что способен убить человека. «Так мне можно было сегодня и не дёргаться?» — промелькнула в голове мысль. Если Комсомолец подделал почерк маньяка (Слава Аверин подробно излагал на одной из вечеринок, как «маньяк с молотком», по его мнению, убивал своих жертв), то я помёрзну до полуночи и преспокойно вернусь в общежитие.