— Или отправит тебя в тюрьму.
Развёл руками.
— Или отправит меня в тюрьму, — сказал я, — если стану злоупотреблять спиртным и бить женщин. Такой вариант меня тоже устроит. Так что не принимай меня за Робина Гуда, Нежина. То, что я вчера сделал — сделал, прежде всего, ради себя. Ты мне за это ничего не должна. Твоя мама — тоже. Уяснила?
Прислушался: не раздавались ли в коридоре шаги Паши Могильного.
— Уяснила.
— Вот и чудесно.
Я опустил взгляд на книгу, перевернул страницу. Посмотрел на изображение круглолицего мальчишки в пионерском галстуке — на пририсованные ему предыдущими читателями учебника большие, как у слона, уши. Усмехнулся. Сделал вид, что продолжил чтение и позабыл о присутствии в комнате Королевы. Не без удивления понял, что всё же обиделся на Нежину — потому что ожидал от Альбины иной реакции на свой вчерашний поступок. «Стыдно, Димочка», — сказал сам себе. Но не устыдился.
— Усик, — напомнила о себе Альбина. — И это всё, что ты хотел мне сказать?
Поднял на неё глаза. Пробежался взглядом по её бровям, щекам, губам. Вдруг подумал: «И всё же она мне нравится. Как женщина. Я старый извращенец».
— Вообще ничего не хотел тебе говорить, — ответил я. — Это ты донимаешь меня расспросами. Мешаешь мне готовиться к экзамену.
— К какому экзамену? — спросила Альбина. — Экзаменационная неделя давно закончилась.
— Вот именно, что давно, — сказал я (понимал, что говорю ерунду, но продолжил гнуть свою линию). — Новая — всего через три месяца. Если тебе нечего мне больше сообщить…
— Есть.
— Говори.
— Прекрати лезть в мою жизнь, Усик! — сказала Альбина. — Я в твоей помощи не нуждаюсь. Со своими проблемами справлюсь сама. Ты меня понимаешь?
Нежина дёрнула головой — её волосы заискрились в свете электрической лампы.
— Понимаю, — сказал я. — И обязательно обдумаю твою просьбу.
Улыбнулся (изобразил холодную «протокольную» улыбку).
— И даже не стану вновь напрашиваться к тебе на чаепитие, — сказал я. — Сомневаюсь, что твоя мама будет счастлива меня видеть.
— Это точно.
— Не буду тебя задерживать. Рад был повидать тебя, Нежина. Молодец, что зашла. Теперь ты знаешь, где меня искать… если вдруг понадоблюсь. Не хлопай дверью, когда будешь уходить.
Вернулся к чтению учебника. Не поинтересовался реакцией Королевы на мои слова. Но не услышал и возмущённых фраз. «Ох и сволочь же ты, Дима, — подумал я. — Оскотинился ты в прошлой жизни». Перевернул страницу. Увидел, как носки сапог Нежиной резко повернулись к выходу. Не поднял лицо — лишь зевнул. Сапоги Альбины исчезли из моего поля зрения. Отметил: я услышал шаги Королевы, но не расслышал от неё слов прощания. Запоздало подумал о том, что нужно было всё же напоить Нежину чаем. Но отложил книгу в сторону лишь после того, как хлопнула дверь.
— Дома попьёт, — пробормотал я. — Там целая пачка чая осталась. Мне за этот «Индийский» Могильному ещё деньги придётся возвращать.
Не успел я встать с кровати, как дверные петли снова скрипнули.
В комнату шагнул Паша Могильный.
Он замер около порога — вновь выглянул через дверной проём. Повернулся ко мне. Посмотрел на мою забинтованную руку, на мой распухший нос, на заклеенный пластырем лоб.
И спросил:
— Мне показалось… или из нашей комнаты вышла Королева?
Историю своего ранения я за вечер пересказал трижды. Первый раз в красках описал сражение с вооружённым бандитом Пашке. На нём и обкатал историю — Могильный помог мне довести её до ума, завалив наводящими вопросами. Славе Аверину досталась уже улучшенная версия, в которой я выглядел не просто жертвой, а лишь слегка растерявшимся от неопытности бойцом. Ну а примчавшаяся меня осматривать Пимочкина получила похожую на гангстерский боевик историю, в которой я «дрался аки лев» против жестокого и хладнокровного грабителя. Света повздыхала, рассматривая мой помятый «фейс». А я отметил, что в эти выходные пирожков с ливером от неё так и не получил.
В понедельник я встретил Нежину в институте. Она поздоровалась со мной холодно. Но этот факт я посчитал скорее хорошим признаком, нежели наоборот. Потому что мог и вовсе не удостоиться приветствия за своё поведение в воскресенье. Напомнил себе слова Александра Сергеевича Пушкина: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей…». Уверен: поэт разбирался в дамской психологии лучше меня — я решил и в этом случае довериться его суждениям.
Скрыть от соседей по комнате визит Королевы я не сумел. Но и не разболтал его причину. Хотя истинную причину вчерашнего появления в общежитии Альбины не понимал и сам (ну не для того же, чтобы поворчать на меня, она проехала в автобусе через четверть города?). Наплёл Славе и Паше что-то о подготовке к экзамену по математике, о каких-то задачах и примерах. Парни покивали в ответ, улыбнулись. Но расспросы прекратили. Могильный не удержался — уважительно похлопал меня по плечу.
В расписании на эту неделю первой парой поставили физику. Староста раздобыл ключ от аудитории — студенты шумной толпой ринулись через дверной проём занимать места. В прошлом полугодии я примелькался преподавателям, собрал нужные записи в зачётку (первое время ты работаешь на зачётку — потом она на тебя). Потому покинул первые ряды — занимал теперь места по соседству с Могильным и Авериным. Не успел я бросить на столешницу сумку с тетрадями, как Слава толкнул меня локтем.
— Смотри, — сказал он.
Староста указал на только что перешагнувших порог аудитории студентов. Пришли Пимочкина и Фролович. Мы больше не сопровождали их по пути в институт (от чего я не сильно и расстраивался). Паша помахал рукой Ольге — та улыбнулась ему в ответ. Пимочкина в нашу сторону не взглянула. Потому что была увлечена беседой с невысоким кудрявым пареньком — щуплым и невзрачным (густые чёрные кудри — пожалуй, единственное, что показалось мне в нём примечательным).
— Видел? — спросил Аверин.
Я понял, что Слава говорил о Светином собеседнике.
— Кто это?
— Гомонов, — просветил меня староста. — Из подземщиков. Она с ним уже трижды в кино ходила. Два раза — ещё когда ты, Санёк, был в больнице. Пашка сказал, что и вчера они вместе гуляли.
— Пимочкина? — переспросил я. — С этим?
Вновь взглянул на развлекавшего комсорга беседой юношу — оценивающе. Ничего особо привлекательного в том снова не обнаружил. Первокурсник из группы «подземные горные работы» показался мне блеклым, точно выцветшая на солнце картинка и вовсе не красавцем (узкоплечий, но не тощий: не совсем уж толстяк — скорее полный; с глуповатым взглядом и выпиравшими вперёд крупными зубами). Пимочкина придерживала парня за локоть, её лоб маячил на уровне его макушки.
— И ведь даже по морде ему нет смысла бить, — сказал Аверин. — Ты же знаешь Светку. С побитой рожей он будет нравиться ей ещё больше.
Кафедру высшей математики я посетил на большой перемене. Застал там Попеленского. Тот вёл оживлённую беседу с коллегами (спорили на математическую тему — обсуждали размер гонорара, выданного неизвестному мне профессору за статью в научном журнале). Преподаватели перекрикивали друг друга, размахивали дымящимися сигаретами и папиросами, точно дирижёрскими палочками (или словно волшебными — как в фильмах о магической академии и волшебниках). Я будто призрак проскользнул мимо спорщиков, увернулся от сигарет, наглотался дыма. Не без труда привлёк к себе внимание Феликса. Виктор Феликсович обернулся, сфокусировал взгляд на моём лице, недовольно нахмурился.
— Что вам нужно студент Усик? — спросил он.
Я объяснил ему, что принёс самостоятельную работу — ту, что забыл сдать в пятницу.
— Вон мой стол, — сказал Попеленский. — Отнесите туда.
Он указал в угол комнаты, где под портретом бородатого учёного (не единственным в этом кабинете) стояла громоздкая настольная лампа (освещала столешницу, заваленную канцелярскими принадлежностями и листами бумаги). Феликс тут же позабыл обо мне, вернулся к спору с коллегой — заявил тому, что публиковать большую статью выгоднее по деньгам, нежели разбивать текст научной работы на части. Я не слушал, какие доводы в пользу своей версии озвучил его собеседник — поспешил в указанном Виктором Феликсовичам направлении (думал, тот пошлёт меня в совсем иное место). Положил на стол Попеленского исписанную от первой до последней страницы толстую «общую» тетрадь (девяносто шесть листов). И подумал: «Процесс пошёл».
Глава 41
Во вторник, во время очередной перемены я вышел из аудитории, чтобы понаблюдать за Светланой Пимочкиной. Остановился около стены (не скрывал своего интереса к Свете и её собеседнику), смотрел на комсорга, прислушивался к своим ощущениям. Вспоминал, о чём вчера вечером говорили мне Слава и Паша (парни утверждали, что у Светы с «этим Гомоновым» «всё серьёзно», что те «ходили вместе» уже не первую неделю). Глядел со стороны, как Света улыбалась, как смотрела на своего собеседника едва ли не восторженно, как то и дело прикасалась к его локтю (точно так же она раньше трогала при разговоре мою руку). И пытался разобраться: испытывал ли я сейчас ревность.
Мне было не «всё равно» — это я уже признал (сам для себя). Следил я за ворковавшей около окна парочкой не равнодушно. Некие чувства при виде Светиного интереса к парню я точно испытывал. Вот только вертевшееся на языке слово «ревность» никак не подходило для обозначения моих эмоций. Я не злился, как Слава Аверин, не строил в уме коварных планов. Но и не остался равнодушным. Похожие ощущения у меня были, когда я наблюдал за общением своего старшего сына с его подругой. Отмечал тогда, что её «слово» перевешивало моё. Понимал, что больше не был для сына непререкаемым авторитетом. Вот так же теперь и с Пимочкиной. Я словно подсматривал за общением своей дочери с ухажёром.
Отметил я и тот факт, что в пятницу Света не очень-то уделяла внимание этому Гомонову. В свой первый учебный день после выписки из больницы я не видел Пимочкину и Гомонова вместе в институте во время перемен (или не обращал на эту пару внимания?). А сам часто в тот день общался с комсоргом. Та справлялась о моём здоровье, суетилась вокруг меня — привычно… почти. Только сейчас я сообразил, что взгляд Пимочкиной уже тогда показался мне необычным. Светлана словно не понимала, как ей следует вести себя в моём присутствии (это я понял теперь). Вспомнилось, как Света посматривала на меня — виновато, будто не решалась в чём-то признаться. Или я всё это только что придумал?