И вот спустя годы все началось сызнова. В первый момент Канамэ не поверил своим ушам. «Что произошло на сей раз? – подумал он. – Чего она добивается?» Быть может, ему только казалось, что Мисако смирилась, а на самом деле все эти годы она не оставляла надежды вернуть себе мужнину любовь и лишь теперь поняла, что это невозможно? «Ну до чего же глупа!» – в сердцах воскликнул он про себя и, как и встарь, переждал эту сцену в молчании. Но в последующие ночи повторилось то же самое. В конце концов Канамэ не выдержал и сердито заметил ей, что она мешает ему спать.
В ответ на его раздражение Мисако разрыдалась в голос. «Простите меня, – проговорила она сквозь слезы. – Все это время я кое-что от вас скрывала». В каком-то смысле признание жены застигло Канамэ врасплох, но вместе с тем принесло и невероятное облегчение, как будто его вдруг освободили от пут или сняли с плеч тяжелую ношу. Ему представилось, что он вышел в широкое поле и наконец может вздохнуть полной грудью, – чтобы поверить в реальность этого ощущения, он даже перевернулся на спину и набрал в легкие побольше воздуха.
По словам Мисако, пока что ее чувства к Асо не выходили за рамки сугубо платонических, и у Канамэ не было причин ей не верить, тем не менее признания жены было достаточно, чтобы он мог считать: теперь в нравственном отношении они с нею квиты. Что же, выходит, он сам бросил ее в объятия другого мужчины? Если так, то ему следовало содрогнуться от собственной низости. Но нет, – по сути дела, он лишь втайне надеялся, что нечто подобное рано или поздно произойдет, но при этом ни разу не высказал своей надежды вслух и уж тем более не предпринял ничего, чтобы подстрекнуть Мисако к измене. Мучимый неспособностью любить ее той любовью, на которую вправе рассчитывать всякая замужняя женщина, Канамэ утешал себя мыслью, что когда-нибудь рядом с ней появится мужчина, способный дать этому несчастному, обделенному лаской существу то, чего не в силах дать он. Однако, зная характер Мисако, он не слишком-то верил в подобную перспективу.
«А у вас есть кто-нибудь?» – спросила Мисако мужа после того, как рассказала ему об Асо. В голосе ее сквозила надежда, как будто сокровенные помыслы супругов вступили в тайную перекличку.
«Нет, у меня никого нет», – ответил Канамэ.
Если он и мог хоть в чем-то считать себя по-настоящему виноватым перед женой, то, пожалуй, лишь в том, что, ожидая от нее супружеской верности, не находил нужным распространять это требование на себя. «У меня никого нет», – сказал он, а между тем то и дело заводил на стороне интрижки с женщинами сомнительной репутации, движимый то сиюминутной прихотью, то физиологической потребностью.
Для Канамэ женщина существовала только в двух ипостасях – либо богини, либо игрушки. Собственно говоря, его отношения с женой потому и не заладились, что она не была для него ни тем, ни другим. Не будь Мисако его женой, он, вероятно, мог бы воспринимать ее как игрушку, но она была его женой и в этом качестве не вызывала у него интереса.
«Видишь ли, я всегда уважал твое достоинство, – сказал Канамэ жене в ту ночь. – Меня можно сколько угодно упрекать в недостатке любви, но по крайней мере я никогда не использовал тебя ради собственной утехи».
«Да, я знаю. И я благодарна вам за это… Но мне хотелось чувствовать себя хоть чуточку любимой… Даже если бы вы видели во мне всего лишь средство для утехи», – проговорила Мисако и горько заплакала.
Однако и после этого разговора Канамэ не стремился содействовать дальнейшему сближению Мисако с Асо. Он лишь дал ей понять, что не считает себя вправе обвинять ее в безнравственности и, сколь бы далеко она и ее избранник ни зашли в своих отношениях, ему ничего не останется, как смириться.
Заняв такую позицию, он фактически благословил жену на измену. Между тем Мисако ждала от него не понимания, не чуткости, не великодушия. «Я не знаю, что мне делать, – призналась она. – Я страшно растеряна. Если вы велите мне прекратить отношения с ним, у меня пока еще есть такая возможность». Куда больше ее устроило бы, если бы в ту минуту Канамэ повел себя как деспот и потребовал: «С этим безобразием должно быть покончено!» Даже если бы он не стал обвинять ее в «безнравственности», а просто назвал ее поведение «неразумным», этого было бы довольно, чтобы она выбросила Асо из головы. По правде говоря, именно этого она и добивалась. Не для того чтобы разжечь любовь в сердце мужа, столь явно ею пренебрегавшего, но в тайной надежде обуздать с его помощью вспыхнувшее в ней чувство к Асо. Но когда она вплотную подступилась к Канамэ с вопросом: «Так что же мне делать?», – тот лишь вздохнул и пробормотал в ответ: «Ах, если бы я знал…»
С тех пор Асо стал регулярно бывать у Мисако, она все чаще отлучалась из дома и возвращалась все позже, но Канамэ не делал попыток вмешаться и не выказывал недовольства. Впервые в жизни Мисако узнала, что такое любовь, и ей предстояло решать самой, как распорядиться этим чувством. Шли дни, и временами ночной сумрак спальни оглашался звуками ее рыданий. Она плакала от отчаяния, не в силах выносить каменное равнодушие мужа, но и не находя в себе отваги очертя голову броситься в омут новой любви. Как правило, это происходило после того, как она получала письмо от Асо или где-нибудь с ним встречалась, и тогда Канамэ был вынужден ночь напролет слушать ее придушенные вопли.
Однажды, спустя, должно быть, полгода с их первого объяснения, Канамэ позвал ее в гостиную, расположенную на первом этаже европейской половины дома: «Нам нужно поговорить». На столике в плоской вазе стояли китайские нарциссы, горела электрическая печка, было ясное зимнее утро. Они сели, глядя друг на друга из-под припухших век: Мисако опять проплакала всю ночь до рассвета, Канамэ тоже не сомкнул глаз. Он думал объясниться с ней еще ночью, но побоялся разбудить сына, к тому же Мисако, у которой и днем-то глаза были на мокром месте, в темноте могла совсем потерять власть над собой, поэтому он счел за лучшее отложить разговор до утра.
«Я давно уже собирался кое-что с тобой обсудить», – сказал Канамэ, при этом голос его звучал так бодро и беззаботно, словно он приглашал жену на пикник.
«Да, я тоже хочу кое-что с вами обсудить», – отозвалась Мисако почти теми же словами и, улыбнувшись мужу краешками покрасневших от бессонницы глаз, придвинула свое кресло поближе к печке.
Супруги говорили откровенно и, как выяснилось, сходными путями пришли к сходным выводам. Их брак не зиждется на взаимной любви, – начал Канамэ, – тем не менее они признают друг за другом определенные достоинства, изучили характеры друг друга, и не исключено, что лет через десять или двадцать, на пороге старости, они смогли бы обрести гармонию в своих отношениях, но стоит ли тратить жизнь на достижение этой призрачной цели? «Я тоже так считаю», – согласилась Мисако. Оба были согласны и в том, что оставаться вместе из одной только любви к сыну – глупо. Но когда Канамэ прямо спросил жену, хочет ли она развестись, та поставила ему встречный вопрос: «А вы?» Оба понимали, что развод был бы наилучшим выходом из положения, но ни тому, ни другому не доставало смелости это признать, каждый досадовал на свое малодушие и тем вернее загонял себя в тупик.
У Канамэ не было причин выдворять жену из дома; если бы инициатором развода стал он, его наверняка замучила бы совесть, поэтому он предпочел занять выжидательную позицию. Кроме того, он считал: поскольку у Мисако есть человек, с которым она намерена соединить свою судьбу, ей и следует произнести решающее слово.
Для Мисако же все выглядело иначе: мысль о том, что у мужа нет женщины, с которой он мог бы создать новую семью, и что, следовательно, из них двоих только она будет счастлива, не позволяла ей сделать первый шаг. Да, она не была любима мужем, однако нельзя сказать, чтобы он как-то особенно ее третировал. Конечно, человеку всегда хочется большего, чем он имеет, но на свете так много по-настоящему несчастных жен, и если взглянуть на вещи под этим углом зрения, то, в сущности, она не имела права роптать; отсутствие же пылкой любви со стороны Канамэ все-таки не могло служить достаточным оправданием для того, чтобы бросать мужа и сына.
Одним словом, при мысли о разводе каждый из них претендовал на роль жертвы, желая обеспечить себе наименее уязвимое положение. Но почему эти двое взрослых людей находили стоявшую перед ними задачу столь непосильной? Почему боялись осуществить то, что казалось единственно разумным? Не был ли это всего лишь страх перед необходимостью разорвать так долго связывавшие их узы? Но боль разрыва скоротечна, опыт множества прошедших через него пар показывает, что со временем она утихает… «У нас все не как у людей: вместо того, чтобы беспокоиться о будущем, мы изводим себя сиюминутными страхами», – заключили супруги с усмешкой. «В таком случае, – предложил Канамэ, – нам надо готовить себя к разрыву постепенно, исподволь, так, чтобы он произошел по возможности незаметно для нас обоих». Вероятно, в прежние времена, рассуждал он, неспособность человека перетерпеть горечь разлуки воспринималась не иначе как проявление инфантильности или нелепой сентиментальности. В наше время, однако, умение достигнуть поставленной цели с наименьшими эмоциональными издержками считается признаком ума. Канамэ полагал, что они с Мисако не должны стыдиться собственного малодушия, – им следует принять это как данность и соответствующим образом прокладывать себе дорогу к счастью. Он перечислил по пунктам ряд условий, которые сформулировал для себя заранее, готовясь к этому разговору:
1. Пока что для всех вокруг Мисако должна по-прежнему сохранять видимость супруги Канамэ.
2. Равным образом Асо должен выглядеть в глазах окружающих не более чем ее добрым знакомым.
3. Мисако свободна в своей любви к Асо, как духовной, так и телесной, однако лишь в тех пределах, в каких это не грозит вызвать осуждение со стороны общества.
4. Если по прошествии года или двух окажется, что отношения Мисако и Асо имеют перспективу завершиться счастливым браком, Канамэ, взяв на себя всю полноту ответственности, постарается добиться согласия родни Мисако и официально передаст ее Асо.