В одиннадцатом часу вечера на подмостки наконец вышел прибывший из Осаки знаменитый сказитель Родаю, чье имя было напечатано в программке крупным шрифтом. Начался заключительный номер – фрагмент из спектакля «Матабэй-заика»[105], и тут разразился самый настоящий скандал. Какой-то мужчина в темно-синей куртке со стоячим воротничком, по виду староста артели землекопов, пировавший в компании нескольких своих приятелей, неожиданно вскочил с места и гаркнул кому-то из сидевших на помосте зрителей: «А ну-ка, иди сюда!» Надо сказать, что атмосфера в зале с самого начала была далеко не мирной: публика разделилась на два лагеря – местных патриотов, принявших заезжего гостя в штыки, и тех, кто не испытывал к нему особого предубеждения. При этом всяк норовил выразить свою позицию – кто приветственными возгласами, кто улюлюканьем. Как видно, чей-то выкрик с помоста вывел артельного старосту из себя. «Говорят тебе, иди сюда, гадюка!» – свирепо повторил он, готовый наброситься на противника с кулаками. Приятели попытались его утихомирить, но тот, воинственно вскинув голову и приняв боевую стойку, продолжал негодовать и изрыгать ругательства. Остальные зрители шикали и возмущались, требуя призвать буяна к порядку. В результате выступление осакской знаменитости оказалось безнадежно загубленным.
– Ну что ж, Канамэ-сан, в добрый час.
– Счастливо оставаться! Надеюсь, погода будет вам благоприятствовать. А вы, О-Хиса, постарайтесь не слишком загореть…
О-Хиса улыбнулась ему из-под широкой плетеной шляпы, обнажив потемневшие зубы.
– Кланяйтесь от меня супруге, – сказала она.
Было восемь часов утра. Прощание происходило на пристани, и Канамэ уже успел подняться на корабль, отплывающий в Кобэ.
– Пожалуйста, берегите себя. А когда вы рассчитываете быть дома?
– Пока не знаю, – отвечал старик. – Боюсь, все тридцать три святыни нам не одолеть, так что придется немного урезать программу. Но в любом случае из Фукурá мы поплывем в Токусиму, а оттуда уже направимся домой.
– Не забудьте про трофей – куклу работы местных умельцев.
– Разумеется. На сей раз, уж будьте уверены, я непременно отхвачу что-нибудь этакое, так что приезжайте в Киото посмотреть.
– С удовольствием. Возможно, я наведаюсь к вам в конце месяца. У меня есть кое-какие дела в ваших краях…
Корабль отчалил от пристани, и Канамэ, стоя на палубе, помахал шляпой облаченным в одежды паломников тестю и его спутнице. Чем дальше отодвигался берег, тем труднее было разобрать начертанные толстой кистью на их соломенных шляпах традиционные буддийские изречения, четырьмя лучами расходящиеся из центра:
О-Хиса подняла кверху посох и энергично помахала ему в ответ. Внезапно Канамэ поймал себя на мысли, что, несмотря на столь значительную разницу в летах, эти двое паломников и впрямь производят впечатление дружной пары – того единого целого, которое невозможно разъять на «восток» и «запад».
Но вот уже они повернулись и зашагали прочь от пристани, оставляя за собой чуть слышное позвякивание колокольчиков. Глядя им вслед, Канамэ вспомнил стихи из буддийского гимна, который они усердно разучивали накануне под руководством хозяина гостиницы: «Ныне пускаемся с упованьем в дальний путь, ведущий ко храму, где цветок благого Закона цветет». Чтобы поупражняться в пении гимнов и чтении сутр, старик не без сожаления оставил недосмотренной пьесу «Имосэяма» и с девяти часов вечера почти до полуночи занимался этим столь ревностно, что находившийся рядом Канамэ успел запомнить ритм и характерные интонации. И теперь мелодия этого песнопения зазвучала у него в голове, соединившись с образом О-Хиса, какой он увидел ее нынче утром: в наручах[108] из белого шелка хабутаэ[109], в таких же шелковых гетрах на ногах и соломенных сандалиях, ремешки на которых ей помогал затянуть гостиничный служка.
Первоначально Канамэ намеревался провести на Авадзи всего один день, но в итоге задержался на два, а потом и на три дня – не только ради кукольных представлений, но еще и потому, что ему было интересно наблюдать за стариком и О-Хиса. Женщины экспансивные, склонные к нервическим реакциям с годами начинают утомлять и вызывают у противоположного пола чувство отторжения. Насколько приятнее, наверное, видеть рядом с собой существо, которое можно любить просто и без хлопот, как любят куклу. При том, что Канамэ не питал иллюзий относительно своей способности уподобиться тестю, стоило ему оглянуться на собственную семейную жизнь с бесконечными размолвками и необходимостью всякий раз делать хорошую мину при плохой игре, как жизнь старика – его путешествие на Авадзи в поисках старинной куклы, в сопровождении женщины, похожей на куклу, в одеждах, напоминающих костюмы кукол, – стала казаться ему верхом блаженства, дающегося само собой, без всяких усилий. Ах, если бы и он так мог!
День выдался на редкость погожий, но поскольку увеселительный вояж в это время года служит роскошью, доступной лишь немногим, прогулочный пароход, оборудованный каютами люкс – европейскими на верхней палубе и японскими внизу, – был почти пуст. Канамэ облюбовал для себя каюту японского стиля и вытянулся на циновках, подложив под голову саквояж. Тихо плещущие за бортом волны выписывали на потолке мерцающий узор, а ясные, по-весеннему спокойные воды окрашивали затененную каюту в голубые тона. Время от времени мимо проплывал силуэт какого-нибудь островка, и тогда вместе с запахом моря до Канамэ долетал аромат цветущих растений. Неизменно щепетильный по части своего внешнего вида да к тому же непривычный к путешествиям, он даже в эту короткую поездку захватил с собой запасной костюм. Собираясь в дорогу, он оделся по-японски, но теперь вдруг передумал и поспешно облачился в серую фланелевую пару, благо, кроме него, в каюте никого не было. Затем он снова лег и проспал часа полтора, пока его не разбудил доносившийся сверху лязг якорной цепи.
Пароход причалил к пристани Симагами около одиннадцати часов утра, и хотя время было еще раннее, вместо того чтобы ехать домой, Канамэ отправился в гостиницу «Ориенталь» и впервые за все эти дни плотно пообедал, после чего просидел еще с полчаса за рюмкой бенедиктина. В голове у него слегка шумело, когда он подъехал на такси к заведению миссис Брент, расположенному в верхней части города, и нажал ручкой зонтика на кнопку звонка.
– Добро пожаловать! Но почему вы с саквояжем? – поинтересовался вышедший ему навстречу прислужник.
– Я только что с корабля.
– Изволили путешествовать?
– Провел несколько дней на острове Авадзи. Скажи-ка, любезный, а Луиз у себя?
– Да. Кажется, она еще не вставала.
– А что хозяйка?
– Она вон там.
Прислужник указал рукой на дальний конец холла, откуда был выход в сад и где на крыльце, спиною к ним, сидела миссис Брент. Обычно, едва заслышав голос Канамэ, хозяйка спускалась со второго этажа, грузно ступая по лестнице, и говорила ему какую-нибудь любезность, но сегодня она почему-то даже не обернулась в его сторону.
Дом миссис Брент, темноватый, с высокими потолками и просторными комнатами, был построен, должно быть, в середине прошлого века, одновременно с открытием порта, и когда-то наверняка выглядел весьма импозантно, но с тех пор он успел изрядно обветшать и стал похож на старинный замок с привидениями. Зато видневшийся за распахнутой дверью сад пышно зеленел свежей майской листвой, и солнечные лучи играли в пепельных буклях пожилой дамы, подсвечивая серебром то одну, то другую прядь.
– В чем дело? – спросил Канамэ у прислужника. – Что она там высматривает?
– Хозяйка нынче расстроена. Все время плачет.
– Плачет?
– Вчера она получила с родины телеграмму о смерти младшего брата и с тех пор сама не своя… За все утро даже не пригубила своего любимого виски. Может, побеседуете с ней немного?
– Добрый день, мадам, – произнес Канамэ, приблизившись к миссис Брент. – Я знаю о вашей утрате…
Под сенью высокой, усыпанной лиловыми цветами мелии из влажной земли сквозь бурьян пробивались густые кустики мяты. Миссис Брент говорила, что листья этой травы хорошо добавлять в блюда из баранины и в пунш, поэтому ее не выпалывали. Глядя на покрасневшие веки старухи, которая сидела, уставившись прямо перед собой, и время от времени молча подносила к лицу белый жоржетовый платочек, впору было подумать, что слезы на ее глазах вызваны терпким запахом мяты.
– Право, мадам… Мне очень жаль, примите мои соболезнования.
– Благодарю вас.
Из глаз миссис Брент, обрамленных глубокими складками отвислой кожи, выкатились две слезы, прочерчивая за собой прерывистые блестящие дорожки.
Канамэ слышал, что европейские женщины любят поплакать, но впервые видел это воочию, и его вдруг пронзило щемящее чувство – так действует на нас порой печальная мелодия какой-нибудь незнакомой чужеземной песни, и наше сердце невольно отзывается на эту печаль.
– А где умер ваш брат?
– В Канаде.
– Сколько лет ему было?
– Кажется, сорок восемь или сорок девять, может быть, пятьдесят. Что-то около того.
– Да, мог бы еще жить и жить… Значит, вам предстоит ехать в Канаду?
– Нет, никуда я не поеду. Какой теперь в этом смысл?
– И как долго вы не виделись?
– Уже лет двадцать. Последний раз мы встречались в девятьсот девятом году, в Лондоне. Но мы все время переписывались…
Если брату миссис Брент было около пятидесяти, сколько же могло быть ей самой? Канамэ знал ее уже лет десять, если не больше. Когда-то, еще до землетрясения, разрушившего Иокогаму, она держала там два заведения – в Яматэ и Нэгиси, – в каждом из которых работало по пять, а то и по шесть девушек. Кроме того, ей принадлежала эта вилла в Кобэ, а также филиалы в Шанхае и Гонконге. Курсируя между Японией и Китаем, она вела свой бизнес на широкую ногу, но постепенно у нее возникли проблемы со здоровьем, и дела пошли под откос.