[2]), ощутимо присутствует в подходе Конан Дойля ко всем аспектам дела Слейтера.
Талант диагноста, который Конан Дойль привнес в расследование, он воспринял от своего преподавателя из медицинского колледжа, Джозефа Белла — живого прототипа Шерлока Холмса. В череде невыдуманных головоломок, медицинских и уголовных, полученная от Белла выучка пришлась Конан Дойлю как нельзя кстати. «У меня есть наклонности к наблюдению — и к анализу, — говорит Холмс при первой встрече с Ватсоном. — Благодаря давней привычке цепь умозаключений возникает у меня так быстро, что я пришел к выводу, даже не замечая промежуточных посылок. Однако они были, эти посылки»[3].
Так же обстояло дело и в случае со Слейтером. Опубликованные материалы Конан Дойля и архивные письма по теме обнаруживают именно холмсовскую манеру: поиск мелких зацепок, важность которых недооценили другие расследователи, обнаружение логических нестыковок в действиях полиции и обвинителей, внимание к опровергающим доказательствам и глубокое понимание их ценности, а также — как сказал бы Холмс — способность наблюдать, а не просто видеть. И все это для того, чтобы шаг за шагом распутывать цепь косвенных улик, затянутую на шее Слейтера.
Кроме того, «Конан Дойль, свидетель защиты» рисует портрет самого Слейтера, отсутствующий в немногочисленных прошлых повествованиях о деле, из-за чего этот герой стал чем-то вроде главной загадки в своей же собственной истории. Книга пытается восполнить этот пробел с помощью трогательных писем, которыми в течение почти 20 лет обменивались сидящий в тюрьме Слейтер — во многих отношениях типичный иммигрант — и три поколения его любящей семьи в Германии.
Переписка эта, в которой печаль соседствует с радостью, позволяет многое узнать. Мы видим вдумчивого, эмоционального человека, пытающегося держаться за свою веру там, где на протяжении долгого времени он был единственным евреем. Мы видим человека, разрывающегося между необходимостью подчиниться судьбе и необходимостью не терять надежды. Мы также видим, постоянно и неотступно, внешние признаки надвигающегося безумия. Еще более неотступно перед нами маячит тот факт, что даже после освобождения Слейтер никогда больше не увидит своей семьи: немецкое гражданство для него утрачено, и домой ему не вернуться. Однако при всей тягостности такого запрета не исключено, что благодаря ему Слейтер в итоге остался жив.
Наконец, эта книга исследует вопрос, донимавший многих защитников Слейтера и остающийся без ответа более сотни лет: если полиция Глазго уже через неделю знала, что убийца не Слейтер, то почему его продолжали обвинять в преступлении и даже едва не казнили?
Ответ на этот вопрос отчасти кроется в том, как велись уголовные расследования на заре ХХ века: дело Слейтера попало на переломный момент в криминалистике, и это обстоятельство в итоге сыграло против него. Также он связан с викторианским мышлением, поскольку история Слейтера, в которой закат аристократизма XIX века соединился с бунтарскими настроениями прогрессивного XX века, по сути своей является повестью о викторианской морали. И хотя дело Слейтера началось в Эдвардианскую эпоху и продолжалось до «века джаза», оно, несомненно, является плодом периода, называемого «долгим XIX веком». Он продлился до Первой мировой войны и, возможно, даже захватывает несколько лет после нее.
В это время происходили резкие изменения в различных областях общественной жизни: бурно развивались наука и медицина, модернизировалась полиция, в литературе появился детективный жанр. Для той эпохи фигура Конан Дойля была в высшей степени показательна, будто создана по мерке. Однако тому времени была свойственна и ностальгическая оглядка на прошлое, которое не знало ни оружия массового уничтожения, ни других сомнительных достижений науки. Конан Дойль с его склонностью к либерализму и традиционализму и с одновременным превознесением научных методов и верой в потусторонний мир, к которой среди треволнений эпохи обращались многие викторианцы, воплощал собой ту двуликую, как Янус, эпоху полнее других.
В истории Слейтера, растянувшейся на два десятилетия, отразились как положительные черты, составлявшие дух того времени, — отвага, справедливость, верность научным принципам, так и отрицательные: классовые предрассудки, ханжеское отношение к полу, ксенофобия, национализм, антисемитизм. Понятия же чести, репутации, джентльменского поведения, которыми была пронизана вся эпоха, более других соображений руководили поступками — благородными и не очень — многих действующих лиц, включая Конан Дойля и Слейтера. Тесные взаимоотношения этих двоих достигли кульминации в 1929 году, когда общение, в остальном целительное и сближающее, завершилось, по словам Конан Дойля, «болезненным и отвратительным исходом» именно в связи с вопросом чести.
По сути «Конан Дойль, свидетель защиты» — книга о классовой принадлежности: о тех резких оценочных суждениях, подобных сомнительным диагностическим инструментам, которые в любую эпоху используются для отделения «своих» от «чужих». В частности, дело Слейтера иллюстрирует, какими способами эти грубые классифицирования — иконографии инакости — отражают характер эпохи и страхи, присущие культуре большинства. Кроме того, его история — иллюстрация того, каким образом эти предрассудки укрепляются законодательной властью и судами.
Дело Слейтера, вобравшее в себя страсти и предубеждения викторианских времен, по сей день остается поразительным двусторонним зеркалом той эпохи. Более того (и, начиная работу над книгой полдесятилетия назад, я не могла предвидеть такого исхода), история Слейтера с ее конфликтом между разумом и крайне коварной разновидностью неразумия, называемой также этнической нетерпимостью и проявившейся в общественной практике «расиализации преступности», стала точнейшим отражением и нашей эпохи.
ПрологЗаключенный 2988
В день 23 января 1925 года Уильям Гордон, незадолго до того известный как заключенный 2988, был освобожден из Питерхедской тюрьмы — викторианской крепости на суровом северо-восточном берегу Шотландии. Гордон, скорее всего, остался бы неизвестен истории, если бы не важная анатомическая подробность: он носил зубной протез. Под протезом, скатанная в крошечный свиток и обернутая для сухости в обрывок лощеной бумаги, в тот день скрывалась отчаянная записка от такого же каторжника. Тюремщики, тщательно обыскавшие Гордона перед освобождением, даже не подумали посмотреть на десны. И записка, благодаря которой со Слейтера почти через три года снимут приговор к пожизненной каторге, попала в свободный мир.
Все прежние попытки освободить Слейтера предпринимались его адвокатами, нынешний же отчаянный замысел принадлежал ему самому. Записку, написанную карандашом на клочке тонкой оберточной бумаги, он тайком передал Гордону во время собрания в тюремном дискуссионном клубе. Неприметный бумажный катышек был здесь единственным верным способом сообщить друг другу информацию: как и в большинстве английских тюрем того времени, в Питерхеде поддерживался режим принудительного молчания. Заключенным, которых круглые сутки охраняли вооруженные стражи, позволялось разговаривать друг с другом лишь в случаях, напрямую связанных с работой. К 1925 году Слейтер уже успел получить наказание за попытку перекинуться несколькими словами с другим заключенным через вентиляционное отверстие между камерами.
Записка Слейтера, ныне ломкая и выцветшая, сохранилась в архивах Библиотеки Митчелла в Глазго. Демонстрируя характерное для Слейтера правописание, пунктуацию и синтаксис, она гласит:
Гордон старина, всячески желаю вам всего наилучшего и если захотите то пожалуйста сделайте для меня что можете. Выскажите английской общественности свое мнение обо мне, касательно личности и также в других отношениях. Вы тесно общались со мной 15 лет и потому вполне к этому способны.
Дружище, держитесь подальше от тюрьмы, но особенно от этой богом забытой дыры. Прощайте Гордон, мы, пожалуй, вряд ли увидимся вновь, но будем жить в надежде, что может быть и по-другому.
P. S. Пожалуйста не забудьте списаться или встретиться с Коннан Д…
Наказ Слейтера Гордон выполнил; это можно заключить по второму посланию — анонимному письму, дошедшему до Питерхеда в середине февраля. Адресованное Слейтеру, оно сообщало:
Лишь несколько строк в попытке вас подбодрить. У вас верные друзья во внешнем мире, которые делают ради вас все возможное, поэтому не теряйте стойкости. Сэр Артур Конан Дойль велел передать, что все его симпатии на вашей стороне и вся сила его участия ляжет на весы от вашего имени… Нам хотелось бы получить от вас весточку, если вам позволено писать. Пока же не теряйте мужества и надежды на лучшее и будьте уверены, что мы делаем для вас все возможное.
Тюремщики задержали это письмо, авторство которого, как они считали, принадлежало Гордону. Но, хотя Слейтер этого не знал, его взволнованное послание выполнило свою миссию: оно убедило Конан Дойля, уже давно предпринимавшего энергичные, но безрезультатные попытки смягчить наказание, вновь взяться за дело.
Преступление, из-за которого Оскар Слейтер едва избежал виселицы, представляло собой, по словам недавно умершего писателя ХХ века, «случай убийства, которое в уголовной истории часто называли беспримерным». Преступление было ошеломляюще жестоким, его жертва — рафинированной, состоятельной и изрядно эксцентричной. Стремясь побыстрее раскрыть дело, полиция вскоре объявила, что нашелся подозреваемый: 36-летний Оскар Слейтер, который в тот год приехал в Глазго с молодой любовницей, считавшейся певицей варьете, но в действительности, вероятно, зарабатывавшей проституцией.
В Глазго Эдвардианской эпохи Слейтер по всем меркам соответствовал образу преступника. Иностранец родом из Германии, при этом еврей и фат. Его сомнительный образ жизни оскорблял чувства современников: Слейтер объявлял себя то дантистом, то торговцем драгоценными камнями, однако на жизнь зарабатывал, по мнению окружающих, азартными играми. Даже прежде описываемого убийства полиция Глазго наблюдала за ним в надежде арестовать его как сутенера. (Выражаясь в благопристойной манере, свойственной тому времени, ему собирались вменить в вину «безнравственное ведение дома».)