— Есть, конечно. Потому что вот чего твари в отличии от банд разбойников не делают, так это — не грабят подчистую всё добро из домов. Им это добро…
— Не нужно, — докончил её немудрёную мысль варвар. — Я уже понял. Кстати, хотел спросить на досуге. Вы почему обосновались на этой дороге, а не на главной? Вот там-то вы уж точно могли бы «привлечь внимание путешественников»! И султанов.
— Мы… — она вновь покусала тонкие губы. — Сам видел: нас оставалось всего пятеро. Ну, мужчин. У нас не было достаточно сил, чтоб нападать там! Потому что не путешествуют сейчас к нам в Порбессию купцы без солидного отряда охраны. Вот именно — наёмников. Ну, или своих вооружённых слуг. Почти профессионалов. А самое главное — тогда нам негде было бы жить. Потому что наша деревня… Наша бывшая деревня — всего в двух часах ходьбы быстрым шагом. А на коне — час.
— Ладно. Залезай. — Конан, уже сидевший в седле, подал руку. — Поедешь спереди. Чтоб лучше указывать дорогу.
— Ага, хи-итрый, да? Думаешь, если буду сидеть спереди, я, чтоб не оборачиваться каждый раз, буду меньше говорить?!
Конан, не думавший, что его маленькую невинную хитрость раскусят так быстро, усмехнулся:
— Похоже, сработаемся. Ладно, давай руку.
Через примерно полчаса езды то ли жаркое летнее солнце, то ли усталость, то ли ровный и неторопливый шаг коня подействовали на Резеду усыпляющее. Она, вначале ёрзавшая и ворчащая то на «неудобное седло», то на слепящее солнце, то на жар от груди варвара, теперь мирно откинулась на эту самую грудь и, нагло пользуясь тем, что руки Конана, держащие поводья, одновременно удерживали и её хрупкое тело, словно в коконе, расслабилась, будто и правда — спала в привычной с детства и мягкой, постели. Нижняя челюсть трогательно отклячилась, и женщина даже похрапывала, а туловище чуть прогибалось в такт шагам коня. Миниатюрная головка, повёрнутая чуть боком и покоящаяся сейчас как раз между грудных мышц Конана, тоже слегка раскачивалась — в такт шагам. Было и правда похоже, что Резеда доверяет киммерийцу.
А ведь только вчера хотела убить!
Ох, женщины…
Конан понимал, конечно, что чем дольше они будут общаться, тем больше проблем у него может возникнуть позже. Уже после завершения этой «миссии».
Потому что он волей-неволей привыкнет к женщине. И она и её дальнейшая судьба станут ему небезразличны.
Он не слишком любил такие взаимоотношения.
Наёмник должен быть свободен!
Если у него есть какие-то привязанности, связи или родственники и близкие — он сильно рискует. Что в критический момент этих самых родственников или близких людей враги могут взять, например, в заложники. И использовать в нужный момент как весьма весомый аргумент. Заставив колебаться. Сомневаться. Бояться за чужие жизни, вместо того, чтоб рубиться без оглядки!
А колеблющийся или сомневающийся воин — мёртвый воин.
Киммерийцу вовсе не улыбалось, чтоб у кого бы то ни было появилось орудие, с помощью которого можно было бы влиять на его поступки и решения. Правда, он пока не сомневался, что женщина просто хочет привязать его к себе — для себя.
Потому что думает, как обычно, с чисто женским коварством и нелогичностью: «Ага! Если эта волосатая обезьяна влюбится в меня, я смогу его заставить отомстить за моих родных и земляков, даже если чёртов султан не захочет заплатить столько, сколько эта наглая сволочь заломит!»
Разумеется, в таких раскладках есть и доля истины: Конан привык исполнять дело, за которое ему — не важно, заплатили или нет, но — которое он обещал исполнить. И исполнить с максимальной точностью. И ответственностью. Иначе кто бы доверял ему?!
И — главное! — платил?!
Он действительно не сомневался: его репутация сейчас работает на него! И раз молва о нём дошла и сюда, значит, не зря он старался. И такая слава наверняка позволит…
Хорошо поторговаться!
Деревню Резеды варвар увидал с холма.
В том, что она или покинута или вот именно — вырезана до последнего человека, усомниться было невозможно. Потому что запустение и атмосфера безлюдности проступали во всём: тут не нужны были наблюдательность Конана и его внимание к деталям.
Проезжая по чуть видной тропке к крайним домам, Конан успел рассмотреть всё.
Действительно, тут когда-то росли неплохие сады, от которых сейчас остались только брёвна корявых стволов с обломанной кроной и остатками бурых комьев на корявых, беспомощно лежащих на поверхности корнях. Кто-то явно не поленился вырвать из земли все эти старые и наверняка неплохо плодоносившие фруктовые деревья, да так, чтоб они уж наверняка погибли. А для гарантии пообрубали с них всю крону. Которую, похоже, сожгли — Конан видел несколько пепелищ больших костров на пустырях у окраин.
Окна домиков, словно бельмами, смотрели на главную улицу пустотой маленьких квадратов и прямоугольников — похоже, зимой здесь холодно, и тогда их, как и на родине варвара, просто затыкают пробками-затычками из тряпья… На дороге между домами валялись какие-то тряпки — вещи и их обрывки, осколки битой посуды, части сбруи и разных хозяйственных вещей и предметов: похоже, грабежом тут не пахло, а вот ожесточённым, но неравным сопротивлением…
Садики и огородики у домиков выглядели ничуть не лучше: даже бурьян, которым заросло всё то, что было высажено на грядках, пожелтел и сморщился — да оно и понятно: без постоянного полива тут наверняка ничего расти и не могло. Нужно будет спросить Резеду, откуда бралась вода — ни арыков, ни родников Конан в округе не видел.
Впрочем, откуда вода, он догадался быстро: в центре посёлка, куда он вскоре прибыл, имелся колодец. Вернее, то, что когда-то было овальной формы колодцем: кладка из неотёсанных каменных блоков, когда-то скреплённых известью, была разбита, и осколки и обломки явно сброшены вниз.
— Резеда. Резеда, говорю! Проснись. Приехали.
Женщина у него на груди вскинулась было, но, быстро оглядевшись, почему-то не поспешила слезть, а снова кинулась на эту самую грудь, разрыдавшись уже в голос и причитая:
— Мама! Мама… Отец… Гульсина, Матлюба… Тётя Зульфиия. Дядя Ривкат…
Конан молчал. Его руки, как бы действуя сами по себе, мягко охватили тоненькие трясущиеся плечики и придерживали, пока слёзы не иссякли и женщина не вздохнула:
— Ну вот. Мне и легче. Теперь понятно, чего мне всё это время не хватало: выплакаться всласть на чьей-нибудь могучей груди… Спасибо, Конан.
— Не за что, Резеда.
— Ладно, давай-ка я слезу. Да пойду соберусь.
— Ага. Кстати: ваш колодец — засыпан?
— Да. Оба во́рота сброшены вниз, камни кладки тоже. Да и земли твари насыпали… Он ещё и отравлен. Во всяком случае, наш Бобомурод, когда попробовал воду из той дыры, что нам удалось расчистить, умер в страшных муках. Всего за полчаса.
— Откуда же вы берёте теперь…
— Воду? Из подземных кувшинов-адобов. Ну, глиняные кувшины, обожжённые в наших огромных печах, каждый — вёдер на десять. В таких и вода всегда прохладная. Наша семья как раз и занималась… Мы — гончары. Ну, были… Так вот: у нас на всякий случай в каждом дворе было несколько таких, закопанных в землю до горловины, кувшинов. На всякий случай. Да и чтоб не ходить каждый раз к колодцу и не крутить ворот, поднимая ведро с пятидесяти футов…
— Разумная предосторожность. А они — не?..
— Нет. Мы проверяли. Да твари, как мне кажется, и не искали их. А то бы нашли.
— Понятно. Ну, веди.
Дом Резеды стоял ближе к дальнему концу селенья. Ничем особым он не выделялся: мазанка и мазанка из кирпича-сырца, крытая поверху перекрытиями из корявых и прогнувшихся стволов и увязанной тюками соломы из стеблей камыша, присыпанных почти футовым слоем самой обычной земли. Очень даже практичное строение. Зимой в таких домах тепло, летом — прохладно. Резеда, шедшая впереди, обернулась, махнула Конану:
— Привяжи коня вон к той изгороди. Заходи.
Киммериец привязал коня к тому, чему явно польстили, назвав изгородью: трём жердинам на трёх же столбах. Похоже, скота родные Резеды не держали: тут не было даже хлева. Зато имелось несколько вот именно — печей для обжига. Двор оказался, правда, настолько хорошо утоптанным, что сорняки до сих пор тут не проросли. Правда, они наверстывали своё в так называемом огороде: крохотной делянке размером всего с несколько комнат. Конан мысленно усмехнулся: морковь, лук, укроп, кинза, душистый перчик, шафран, мята…
Только для себя — никакой продажей тут близко не пахло.
Он вошёл в дом. Его делила примерно посередине тощенькая и повидавшая виды перегородка из ткани: передняя и задняя комнаты. Ну правильно: мужская и женская «половины». Чисто условные: всё равно почти всё происходящее за тряпочкой слышно…
В доме оказалось прохладно и темно: свет проникал внутрь лишь через вход и два квадратных окошка площадью не больше, чем хорошее блюдо. Зимой, похоже, их затыкали всё-таки не тряпками, а крышками, как от бочек: те стояли на полу у проёмов. Но сейчас по дому гуляли сквозняки, а из мебели ему на глаза попался лишь длинный и широкий восточный столик-дастархан, за которым обычно нужно сидеть на карачках или сложив ноги так, как делают вендийские йоги. Располагался столик на невысоком досчатом помосте-айване, занимавшем почти полкомнаты. Конан сталкивался: под таким айваном обычно хранилось всё добро семьи, если таковое удавалось нажить, а ночью помост превращался в спальное место.
— Заходи, Конан. Я уже переоделась. И собралась.
Конан прошёл во вторую комнатку. Она оказалась ещё меньше: узкая и совсем уж тёмная пещера. Тоже разделённая напополам помостом-айваном. Похоже, женским. Но тут имелись хотя бы подобия полок на стенах: на них лежали свёрнутые курпачи — восточные тоненькие матрацы, на которых, похоже, и спало всё семейство.
Сейчас посередине комнатки стояла небольшая сума — обычная походная котомка, размером намного меньше, чем у самого варвара, а над ней — Резеда.
— И это — всё?
— Да. Немного, да?
— Да. — Конан много чего подумал о тщете всего сущего в общем и нищенском существовании аграрных поселений в частности, но больше ничего не сказал, подхватив суму с полу и выйдя. Резеда молча последовала за ним, на прощанье даже не оглянувшись.