– отчаянно сказала штурман, – я для вас как враг! Хуже немца! Смотрите, как на фашиста. А я не фашист! Я сержант Красной армии! Мы оба воюем! Я делала, что говорили, а вы хмуритесь! Я все время боюсь, что вы меня бросите! Проснусь, а вас нет! Улетели… Думайте что хотите, но это так!
– Ляжешь на лавке! – сказал Богданов, отступая. – Кровать одна, она ко мне привыкла.
Он перенес на лавку перину, следом – подушку. Перина оказалась широкой – хватило постелить и сверху накрыться. Богданов завернулся в покрывало и собрался спать, но Лисикова не дала.
– Товарищ лейтенант! – сказала горячим шепотом. – Извините! Не хотела вас обидеть. Нашло.
– Бывает! – сказал Богданов.
– О вас везде только и говорят. Всякое. Я не все поняла, но считают вас волшебником. Исцелили незрячего!
– Истерическая слепота, – ответил Богданов. – От испуга. Проходит самопроизвольно.
– Другой младенец умирал от лихорадки. Теперь здоровый.
– Я рад за него!
– У меня рана зажила. Осколок был с палец…
– Трава помогла.
– Какая трава! Ко мне ведун во сне являлся, пальцем грозил. Корил, что я жадная, тепло ваше забрала. Следовало самой выздоравливать. Велел к вам не прикасаться…
– Ведун? – спросил Богданов. – Какой ведун?
– Весь в черном, волосы седые. Лицо молодое…
– Лисикова! – сказал Богданов. – Ты комсомолка?
– Да…
– И веришь в колдунов? В чудеса всякие?
– Так ведь было! – обиделась штурман. – Сама видела!
– Вдруг показалось, – сказал Богданов. – Или выводы неправильные. Местным бабам простительно – темные. Но ты студентка, историю изучала! Какой я волшебник?
– Не знаю, как в жизни, но за штурвалом – да!
– Не подлизывайся! – сказал Богданов. – Из экипажа все равно выгоню!
Она всхлипнула, будто подавившись, и зарыдала. Громко, хлюпая носом и шумно втягивая воздух.
«Этого не хватало! – подумал Богданов, прыгая на пол. – Кто меня за язык тянул?»
Он подошел к лавке. Лисикова лежала, уткнувшись лицом в подушку, плечики ее вздрагивали. Богданов коснулся ее руки. Рыдания усилились.
– Я не виновата, мне приказали!.. – бормотала она, всхлипывая. – Он капитан, а я сержант!.. Я не могла отказаться… Он сказал, что вы морально неустойчивый, перелетите к немцам. Велел застрелить, если что… Я никогда не верила… Вы ведь герой… Я вас хвалила, а он ругался. Говорил: плохо смотрю. Словечка плохого про вас не сказала! Даже про крылья… Сказала: от радости качали, как пристань разбомбили…
– Аня! – сказал Богданов. – Я пошутил.
Она затихла. Богданов сел на лавку, погладил ее по плечу.
– Ты хороший штурман и меткий стрелок. Мне такой нужен. Ты храбрая: со мной боятся летать…
– Правда?! – Она села. В лунном свете влажно блеснули глаза.
– Честное комсомольское! – сказал Богданов.
– Товарищ лейтенант!.. – Она сунулась мокрым лицом в его плечо и тут же отшатнулась: – Ведун запретил прикасаться!
Богданов только вздохнул. Послал Бог дитятю…
– Товарищ лейтенант! – сказала она. – Мы ведь вернемся?
– Ведун сказал, как исполним предназначенное…
– Так вы его видели?!
– В пещере, – сказал Богданов, досадуя, что проговорился, – но я не знал, что он ведун.
– Что значит «предназначенное»?
– Думаю, что исполнили. Немецких прихвостней выбили, город вернули. Чего еще? Завтра поскачу к ведуну. Кто бы он ни был, наше появление здесь – его рук дело. Пусть указывает проход обратно! Не захочет говорить – пригрозим. Скажет! Сядем в самолет и отправимся.
– Хорошо бы! – сказала Лисикова.
– Вот о чем нужно подумать, – продолжил Богданов. – Мы отсутствовали долго. Как объяснить в полку?
– Скажем правду!
– То есть?
– Провалились в тринадцатый век!
Богданов хмыкнул.
– Ну… – сказала Лисикова неуверенно. – Возьмем что-нибудь в доказательство.
– Что?
– Саблю… Кольчугу… Шлем.
– Скажут, стащили в музее. На оккупированной территории они разграблены. Здесь нет ничего, чего нету у нас. Ты костяным гребнем расчесывалась, я такой в деревне видел. Шестьсот пятьдесят лет прошло, а все то же. Веретена, прялки, станки-кросны, полотна, сукна, кожи… В нашем времени полно предметов, незнакомых здесь, – тот же пулемет или пистолет. Здесь ничего.
– Как быть? – спросила Аня.
– Надо придумать.
– То есть соврать?
– Немножко.
– Мы комсомольцы!
– Я два раза возвращался из-за линии фронта, – сказал Богданов, закипая. – Каждый раз говорил правду – и что? Не верили! Сажали на гауптвахту, считали шпионом. Думаешь, Гайворонский тебя обнимет? Обрадуется, что воевали за Сборск? Даже показания не запишет! Ему невыгодно. Особистам ордена за шпионов дают. Скажет: прохлаждались у немцев, а может, помогали им! Измену не докажет, но трусость и уклонение от боя пришьет. Трибунал. Меня – в штрафбат, тебя – в лагерь. В штрафбате я выживу, не в таких переделках бывал, вернусь в полк. А ты? Десять лет за проволокой? Нельзя нам про тринадцатый век! Никакие предметы не помогут. Ничего брать не будем!
– А сапожки? – встревожилась Аня.
– Сапожки можно, – уступил Богданов. – Скажем, купили.
– Я согласна! – сказала штурман. – Что говорить?
– Правду, только не всю. Сели на вынужденную в немецком тылу. Отказал двигатель. Ремонтировали… Сами не справились, местные помогали. Ну там кузнец… Починили, взлетели, вернулись.
– Перед взлетом прибежали немцы, а мы их – бомбами и с пулемета!
Богданов засмеялся:
– Тебе бы сказки писать! Или представления на ордена.
– Так мы ж воевали! – обиделась Аня.
– Спи! – Богданов потрепал ее по плечу. – Вояка! Завтра обсудим.
Он вернулся в кровать и завернулся в покрывало.
– Товарищ лейтенант! – послышался шепот. – Вы спите?
– Чего еще? – вздохнул Богданов.
– Вы хороший! Я знала, что вы герой, но теперь вижу, какой вы человек! Настоящий!
– Спи! – посоветовал Богданов.
Он завозился, устраиваясь поудобнее, и не расслышал тихих шагов за дверью. Шаги удалялись. Кто-то подслушал разговор…
7
Евпраксия, первенец князя Андрея, явилась на свет крупной, едва не убив родами мать. Княгиня долго болела, Евпраксию кормили мамки. Сразу две: одной для прожорливой девочки не хватало.
– Ишь сосеть! – жаловалась мамка товарке. – Другую грудь даю, а все не уйметься. Кудыть ей?
– Нехай! – говорила другая. – Крепче будить!
Евпраксия, словно понимая, улыбалась мамкам беззубым розовым ротиком. Те переставали ворчать и начинали сюсюкать. Красивая, полнощекая девочка вызывала умиление.
Вслед Евпраксии княгиня родила мальчика, который почти сразу умер, следующий и вовсе родился мертвым. Более княгиня не беременела. Князь Андрей горевал, но виду не показывал – любил жену. Евпраксия росла одна. Часто хворавшая мать не смотрела за ней строго, Евпраксия больше носилась во дворах, чем сидела в светелке. Во дворах бегали мальчишки: дети бояр, конюхов и кметов. Они играли в свои игры, девчонку не принимали. Евпраксия встревала. Непонятливую вразумляли тычками – у детей нет почтения к титулам. Княжна в долгу не оставалась. Вспыхивала драка. Евпраксия возвращалась домой с поцарапанным лицом и разбитыми губами. Мать ахала и укоряла дочь. Евпраксия слушала, насупившись, назавтра все повторялось. Княгиня пожаловалась мужу, тот позвал дочь. Евпраксия предстала перед отцом в разорванной рубашонке, с синяком на лице. Князь, скрывая усмешку, долго рассматривал строптивую.
– Пошто дралась? – спросил строго.
– Они первые начали! – сказала Евпраксия, по-мальчишечьи шмыгнув носом.
– Хочешь быть с отроками?
– Ага! – подтвердила дочь.
– Тогда учись драться! – сказал князь. – Как и они.
Лицо Евпраксии просияло. Княгиня, узнав, всплеснула руками, но перечить не стала. Чувствовала вину: не родила мужу сына. У князя Андрея был свой расчет. Военному делу на Руси учат крепко, а в порубежных княжествах – вдвойне. Отцы не жалеют сыновей – дорого станет. Что ни год окрест Сборска стычки. Приходят чудь, литва, жалуют и рыцари. Желающих пограбить хватает. Неуки в стычках гибнут… Андрей решил: дочка, распробовав хлеба ратника, остынет и вернется в девичью.
Евпраксию одели мальчиком и отдали дядькам. Князь наказал: дочку учить строго. Дядьки оскалились и обещали. В первый же вечер Евпраксию принесли – сама идти не могла. Мать причитала. На рассвете дочь встала и надела порты, будто не заметив лежащее на лавке платье. К вечеру вернулась в синяках – учили драться на палках. Княгиня побежала к мужу.
– Глаз выбьют или лицо рассадят! – негодовала она. – Кто ее замуж возьмет – кривую и со шрамом?
– В девичью не просится? – удивился князь.
Княгиня только всхлипнула. Андрей позвал дядек и велел за лицом княжны смотреть. В остальном спуску не давать. Дядьки усмехнулись и кивнули.
Андрей ошибся в дочери. Ратное дело Евпраксия не бросила. Спустя год она не уступала сверстникам-отрокам, дядьки сдержанно, но стали ее хвалить. Князь понял, что перемудрил, но отступать было соромно. В конце концов, не повредит. Жизнь в порубежном княжестве суровая, бабы в весях управляются рогатиной не хуже мужиков. Многие из луков стреляют, особенно те, кому грудь не мешает. Жить захочешь – выстрелишь! Мужиков по весям не хватает: кто сгинул в стычках с врагами, кого медведь задрал или волки заели. Бабы били дичь, отгоняли волков, кололи острогой рыбу. Острогой и человека легко приколоть, если под руку сунется…
Дочь подросла, Андрей брал ее на охоту. Княжна скакала за оленями и кабанами, била их копьем и сулицей, охотилась на пролетную птицу. В пятнадцать Евпраксия посадила на рогатину медведя. Загонщики вспороли его из берлоги, княжна подскочила первой. За спиной встали дядьки с рогатинами, но княжна справилась. Медведь ревел, пытаясь дотянуться до обидчицы когтями, дышал зловонной пастью, но княжна, уперев древко в землю, держала его, пока зверь не издох. После охоты Андрей сказал дочери: