КОНЕК-ГОРБУНОК.Русская сказка в изложении по П. Ершову.
Жил старик в одном селе. У старинушки три сына: старший умный был детина, средний сын — и так, и сяк, младший вовсе — был дурак.
В долгом времени, аль вскоре, приключилося им горе: кто-то в поле стал ходить и пшеницу шевелить. Мужички такой печали отродяся не видали, — стали думать, да гадать, как бы вора соглядать.
Вот, как стало лишь смеркаться, начал старший брат сбираться; вынул вилы и топор, и отправился в дозор. Ночь ненастная настала; на него боязнь напала, и со страхом наш мужик закопался под сенник.
Ночь проходит, день приходит; с сенника дозорный сходит, и, облив себя водой, стал стучаться под избой.
Братья двери отворили, караульщика впустили.
Караульщик помолился, вправо, влево поклонился, и, прокашлявшись, сказал:
— «Всю я ноченьку не спал; дождь вот так ливмя и лил, рубашенку всю смочил. Впрочем, все благополучно».
Похвалил его отец.
Стало снова смеркаться: средний брат, взял вилы и топор, и отправился в дозор. Ночь холодная настала, дрожь на малого напала, зубы начали плясать, — он ударился бежать.
Но вот утро. Он к крыльцу.
Братья двери отворили, караульщика впустили. Караульщик помолился, вправо, влево поклонился, и сквозь зубы отвечал:
— «Всю я ноченьку не спал; ночью холод был ужасный: всю я ночку проскакал, было слишком несподручно… впрочем, все благополучно».
И сказал ему отец: «ты, Гаврило, молодец!»
Стало в третий раз смеркаться, надо младшему сбираться; он и усом не ведет, на печи в углу поет.
Подошел отец к нему, говорит ему:
— «Послушай, побегай в дозор, Ванюша; я куплю тебе лубков, дам гороху и бобов».
Тут Иван с печи слезает, малахай свой надевает, хлеб за пазуху кладет, караул держать идет.
Ночь настала; месяц всходит; поле все Иван обходит, озираючись кругом, и садится под кустом. Звезды на небе считает, да краюшку уплетает.
Вдруг о-полночь конь заржал… караульщик наш привстал, посмотрел под рукавицу, и увидел кобылицу.
И, минуту улуча, к кобылице подбегает, за волнистый хвост хватает, и прыгнул к ней на хребет — только задом наперед.
Кобылица молодая, очьми бешено сверкая, змеем голову свила, и пустилась, как стрела.
Наконец, она устала.
— «Ну, Иван» (ему сказала), «коль умел ты усидеть так тебе мной и владеть. Дай мне место для покою, да ухаживай за мною, сколько смыслишь. По исходе же трех дней, двух рожу тебе коней; да еще рожу конька, ростом только в три вершка, на спине с двумя горбами, да с аршинными ушами.
Двух коней, коль хошь, продай, но конька не отдавай ни за пояс, ни за шапку, ни за черную, слышь, бабку. На земле и под землей он товарищ будет твой; он зимой тебя согреет, летом холодом обвеет; в голод хлебом угостит; в жажду медом напоит. Я же снова выйду в поле, силы пробовать на воле».
— «Ладно», — думает Иван, и в пастуший балаган кобылицу загоняет, дверь рогожей закрывает, и, лишь только разсвело, отправляется в село.
Вот он всходит на крыльцо, вот хватает за кольцо, что есть силы в дверь стучится, чуть что кровля не валится, и кричит на весь базар, словно сделался пожар. Братья с лавок повскакали, заикаяся вскричали:
— «Кто стучится сильно так?»
— «Это я, Иван-дурак!»
Братья двери отворили, дурака в избу впустили, и давай его ругать, — как он смел их так пугать!
А Иван наш, не снимая ни лаптей, ни малахая, отправляется на печь и ведет оттуда речь про ночное похожденье: всем ушам на удивленье:
— «Всю я ноченьку не спал, звезды на небе считал; месяц ровно тоже светил — я порядком не приметил. Вдруг приходит дьявол сам, с бородою и с усам; рожа словно как у кошки, а глаза-то что те плошки! Вот и стал тот черт скакать и зерно хвостом сбивать; я шутить ведь не умею, и вскочил ему на шею. Уж таскал же он, таскал, чуть башки мне не сломал! Но и я ведь сам не промах, слышь, держал его как в жомах. Бился, бился мой хитрец и взмолился наконец: — «Не губи меня со света! Целый год тебе за это обещаюсь смирно жить, православных не мутить». — Я, слышь, слов-то не померил, да чертенку и поверил».
Тут рассказчик замолчал, позевнул и задремал.
Братья, сколько ни серчали, не могли — захохотали, ухватившись под бока, над рассказом дурака; сам старик не мог сдержаться, чтоб до слез не посмеяться, хоть смеяться, так оно старикам уж и грешно.
Много ль времени аль мало с этой ночи пробежало, — я про это ничего не слыхал ни от кого. Ну, да что нам в том за дело, — год-ли, два-ли пролетело, ведь за ними не бежать, — станем сказку продолжать.
Раз Данило (в праздник, помнится, то было), затащился в балаган. Что-ж он видит? — Прекрасивых двух коней золотогривых, да игрушечку — конька, ростом только в три вершка, на спине с двумя горбами, да с аршинными ушами.
Вот Данило в дом бежит и Гавриле говорит: «Посмотри, каких красивых двух коней золотогривых наш дурак себе достал: ты и слыхом не слыхал.
Кони ржали и храпели, очи яхонтом горели; в мелки кольца завитой, хвост струился золотой, и алмазные копыта крупным жемчугом обиты. Любо-дорого смотреть! Лишь царю-б на них сидеть.
Ну, Гаврило в ту седмицу отведем-ка их в столицу. Там боярам продадим, деньги ровно поделим».
Братья разом согласились, обнялись, перекрестились, и вернулися домой.
Вот иконам помолились, у отца благословились, взяли двух коней тайком и отправились тишком.
Вечер к ночи пробирался, на ночлег Иван собрался; и с прискочкой, словно пан, боком входит в балаган.
Все по-прежнему стояло, но коней как не бывало; лишь игрушка Горбунок у его вертелся ног, хлопал с радости ушами, да приплясывал ногами.
Как завоет наш Иван, опершись о балаган…
Тут конек ему заржал, «Не тужи, Иван (сказал); велика беда — не спорю; но могу помочь я горю; Братья коников свели; на меня скорей садись, только знай себе держись; я хоть росту небольшого, да сменю коня другого».
На конька Иван садится, уши в-загреби берет, что есть мочушки ревет. Горбунок-конек встряхнулся, да в два мига, коль не в миг, наш Иван воров настиг.
Братья как бы испугались, зачесались и замялись; а Иван им стал кричать:
— «Стыдно, братья, воровать! Хоть Ивана вы умнее, да Иван-то вас честнее: он у вас коней не крал».
Старший, корчась, тут сказал:
— «Дорогой ты, брат, Иваша! Сколь пшеницы мы ни сеем, чуть насущный хлеб имеем; а коли неурожай, так хоть в петлю полезай. Вот в такой большой печали мы с Гаврилой толковали, так и этак мы решали, наконец вот так вершили: чтоб продать твоих коньков хоть за тысячу рублев.
— «Ну, коль этак, так ступайте, — говорит Иван, — «продайте златогривых два коня, да возьмите-ж и меня.»
Братья больно покосились, да нельзя же! — согласились.
Стало на небе темнеть; воздух начал холодеть.
Вот Данило вдруг приметил, что огонь вдали засветил. На Гаврилу он взглянул, левым глазом подмигнул и прикашлянул легонько, указав огонь тихонько.
Все пустяк для дурака: он садится на конька, бьет в круты бока ногами, теребит его руками, изо всех горланит сил… Конь взвился и — след простыл.
— «Буди с нами крестна сила! — закричал тогда Гаврило, оградясь крестом святым, — что за бес такой под ним!»
Огонек горит светлее, Горбунок бежит скорее. Вот уж он перед огнем. Светит поле словно днем; чудный свет кругом струится, но не греет, не дымится. Диву дался тут Иван.
Говорит-ему конек:
— «Вот уж есть чему дивиться! Тут лежит перо Жар-птицы. Но для счастья своего не бери себе его: много! много непокою принесет оно с собою».
— «Говори ты! Как не так»! — про себя ворчит дурак и подняв перо Жар-птицы, завернул его в тряпицы, тряпки в шапку положил, и конька поворотил.
Братья целу ночь не спали, а Иван под воз присел, вплоть до утра прохрапел.
Тут коней они впрягали, и в столицу приезжали, становились в конный ряд, супротив больших палат.
Как увидел коней городничий, тотчас же поехал ко двору, доложить Царю о чудных конях.
Царь умылся, нарядился, и на рынок покатился. За царем стрельцов отряд.
Вот он въехал в конный ряд. На колени все тут пали, и ура! царю кричали.
— «Эй, ребята! Чьи такие жеребята? Кто хозяин?»
Тут Иван руки в боки, словно пан, из-за братьев выступает и, надувшись, отвечает:
— «Эта пара, царь, моя, и хозяин — тоже я».
— «Ну, я пару покупаю; продаешь ты?»
— «Нет, меняю».
— «Что впромен берешь добра?»
— «Два-пять шапок серебра».
Повели коней в конюшни десять конюхов седых, все в нашивках золотых. Но дорогой, как на смех, кони с ног их сбили всех, все уздечки разорвали и к Ивану прибежали.
Царь отправился назад, говорит ему:
— «Ну, брат, пара нашим не дается; делать нечего, придется во дворце тебе служить; всю конюшенну мою я в приказ тебе даю. Что согласен?»
— «Так и быть, стану, царь тебе служить. Только, чур со мной не драться и давать мне высыпаться, а не то, я был таков!»
Тут он кликнул скакунов и пошел вдоль по столице, сам махая рукавицей. И, под песню дурака, кони пляшут трепака; а конек его — Горбатко так и ломится в присядку, к удивленью людям всем.
Начальник над конюшней подглядел однажды, ночью, когда Иван чистил своих коней — что у него в шапке спрятано жароптицево перо. Он, во время сна Ивана, украл это перо и доставил царю, объяснив при этом что Иван похваляется достать и самую Жар-птицу. Царь страшно рассердился, что Иван хранил у себя такое богатство.
— «Ну, для первого случа́ю, я вину тебе прощаю», — царь Ивану говорит: — «Я, помилуй Бог, сердит! И с сердцов иной порою чуб сниму и с головую. Так, вот, видишь, я каков! Но — сказать без дальних слов — я узнал, что ты Жар-птицу в нашу царскую светлицу, если-б вздумал приказать, похваляешься достать. Ну, смотри-ж, не отпирайся, и достать ее старайся».