Иван заплакал и пошел на сеновал, где конек его лежал.
Горбунок, его почуя, дрягнул-было плясовую; но как слезы увидал, сам чуть-чуть не зарыдал.
— «Что, Иванушка, не весел? Что головушку повесил?» — говорил ему конек, у его вертяся ног. — «Не утайся предо мною, все скажи, что за душою, я помочь тебе готов. Аль, мой милый, нездоров! Аль попался к лиходею?»
Пал Иван к коньку на шею, обнимал и целовал.
— «Ох, беда, конек!» — сказал, — «царь велит достать Жар-птицу в государскую светлицу. Что мне делать, Горбунок?»
Говорит ему конек:
— «Велика беда, — не спорю; но могу помочь я горю. От того беда твоя, что не слушался меня.
Пожурив своего хозяина, конек взялся однако выручить его из беды. Горбунок знал где водится эта чудная птица и знал как ее поймать и потому не мудрено, что к сроку, назначенному царем Иван вошел в хоромы к Царю с большим мешком.
— «Что, достал-ли ты Жар-птицу?» — царь Ивану говорит, сам на спальника глядит. А уж тот, нешто от скуки, искусал себе все руки.
— «Разумеется, достал», — наш Иван царю сказал.
— «Где-ж она?»
— «Постой немножко, прикажи сперва окошко в почивальне затворить, знаешь, чтобы темень сотворить».
Тут дворяне побежали, и окошки затворяли… Вот Иван мешок на стол.
— «Ну-ка, бабушка, пошел!»
Свет такой тут вдруг разлился, что весь люд рукой закрылся.
Говорит Ивану царь: — «Вот, люблю дружка-Ванюшу! Взвеселил мою ты душу».
Через три потом недели, вечерком одним сидели в царской кухне повара и служители двора; попивали мед из жбана, да читали Еруслана.
Стали потом рассказывать сказки и один из слуг рассказывал. между прочим, сказку О прекрасной Царь-девице.
— «У далеких немских стран есть, ребята, океан. По тому ли океану ездят только басурманы: с православной же земли не бывали николи ни дворяне, ни миряне на поганом океане. От гостей же слух идет, что девица там живет; но девица не простая, дочь, вишь, месяцу родная, да и солнышко ей брат. Та девица, говорят, ездит в красном полушубке, в золотой, ребята, шлюпке, и серебряным веслом самолично правит в нем; разны песни попевает и на гуслицах играет…»
Спальник тут с палатей скок и со всех обеих ног во дворец к царю пустился, и как раз к нему явился.
— «Я с повинной головою, царь, явился пред тобою. Не вели меня казнить, прикажи мне говорить!»
— «Говори да правду только».
— «Мы сегодня в кухне были, за твое здоровье пили, а один из дворских слуг нас забавил сказкой в слух. В этой сказке говорится о прекрасной Царь-девице. Вот твой царской стремянной поклялся твоей брадой, что он знает эту птицу, — так он назвал Царь-девицу, — и ее, изволишь знать, похваляется достать.»
— «Гей, позвать мне стремянного.»
А посыльные дворяна побежали по Ивана; в крепком сне его нашли, и в рубашке привели.
— «Говорят, что вот сейчас, похвалялся ты для нас отыскать другую птицу; сиречь, молвить, Царь-девицу… Смотри, если ты недели в три не достанешь Царь-девицу в нашу царскую светлицу, то, клянуся бородой, ты расплатишься со мной».
Иван заплакал и пошел на сеновал, где конек его лежал.
Конек узнав в чем дело, снова взялся помочь горю.
На другой день, утром рано, разбудил конек Ивана:
— «Гей, хозяин, полно спать! Время дело исправлять!»
Вот Иванушка поднялся, в путь-дорожку собирался, взял ширинки и шатер, да обеденный прибор — весь заморского варенья, и сластей для прохлажденья; все в мешок дорожный склал, и веревкой завязал. Потеплее приоделся, на коньке своем уселся; вынул хлеба ломоток и поехал на восток, по тое-ли Царь-девицу.
Едут целую седмицу. Напоследок, в день осьмой, приезжают в лес густой, выбегают к океану, на котором белый вал одинешенек гулял. Тут Иван с конька слезает. А конек ему вещает:
— «Ну, раскидывай шатер, на ширинку ставь прибор из заморского варенья и сластей для прохлажденья. Сам ложися за шатром, да смекай себе умом. Видишь, шлюпка вон мелькает… То царевна подплывает. Пусть в шатер, она войдет, пусть покушает, попьет; вот как в гусли заиграет, — знай, уж время наступает: ты тотчас в шатер вбегай, ту царевну сохватай, и держи ее сильнее, да зови меня скорее.
Я на первый твой приказ прибегу к тебе как раз; и поедем… Да смотри же, ты гляди за ней поближе. Если-ж ты ее проспишь, так беды не избежишь».
Тут конек из глаз сокрылся, за шатер Иван забился, и давай дыру вертеть, чтоб царевну подсмотреть.
Ясный полдень наступает; Царь-девица подплывает, входит с гуслями в шатер и садится за прибор.
— «Хм, так вот та Царь-девица! Как же в сказках говорится (рассуждает стремянной), что куда красна собой Царь-девица, так, что диво! Эта вовсе не красива: и бледна-то, и тонка, чай, в обхват-то три вершка. А ножонка-то ножонка! Тьфу-ты! словно у цыпленка! Пусть полюбится кому, я и даром не возьму».
Тут царевна заиграла, и столь сладко припевала, что Иван, не зная как, прикорнулся на кулак; и под голос тихий, стройный засыпает преспокойно.
Запад тихо догорал.
Вдруг конек над ним заржал и, толкнув его копытом, крикнул голосом сердитым:
— «Спи, любезный, до звезды! Высыпай себе беды! Не меня, ведь, вздернут на кол!»
Тут Иванушка заплакал и, рыдаючи просил, чтоб конек его простил:
— «Отпусти вину Ивану, я вперед уж спать не стану».
— «Ну, уж Бог тебя простит!» — Горбунок ему кричит: — «Все поправим, может статься, только чур не засыпаться; завтра, рано по утру, к златошвейному шатру приплывет опять девица — меду сладкого напиться; если ж снова ты заснешь, головы уж не снесешь».
Тут конек опять сокрылся; а Иван сбирать пустился острых камней и гвоздей от разбитых кораблей, для того, чтоб уколоться, если вновь ому вздремнется.
К златошвейному шатру Царь-девица подплывает, шлюпку на берег бросает, входит с гуслями в шатер и садится за прибор…
Наш Иван в шатер вбегает, косу длинную хватает…
— «Ой, беги, конек, беги! Горбунок мой помоги!»
Вмиг конек к нему явился:
— «Ай, хозяин, отличился! Ну, садись же поскорей. Да держи ее плотней!»
Вот столицы достигают. Царь к царевне выбегает, за белы руки берет, во дворец ее ведет, и садит за стол дубовый и под занавес шелковый; в глазки с нежностью глядит, сладки речи говорит.
А царевна молодая, ничего не говоря, отвернулась от царя. Царь нисколько не сердился, но сильней еще влюбился, на колень пред нею стал, ручки нежно пожимал и балясы начал снова:
— «Молви ласковое слово! Чем тебя я огорчил? Али тем, что полюбил?»
— «О, судьба моя плачевна!» — говорит ему царевна. — «Если хочешь взять меня, то достань ты мне в три дня перстень мой из океана».
— «Гей! позвать ко мне Ивана!» — Царь поспешно закричал и чуть сам не побежал.
Вот Иван к царю явился. Царь к нему оборотился и сказал ему:
— «Иван! Поезжай на океан: в океане том хранится перстень, слышь ты, Царь-девицы. Коль достанешь мне его, задарю тебя всего».
Тут Иван хотел идти.
— «Эй, послушай! По пути», — говорит ему царевна, — «заезжай ты поклониться в изумрудный терем мой; да скажи моей родной: дочь ее узнать желает, для чего она скрывает по три ночи, по три дня лик свой ясный от меня? И зачем, мой братец красный, завернулся в мрак ненастный и в туманной вышине не пошлет луча ко мне? Не забудь же!»
— «Помнить буду, если только не забуду; да ведь надо же узнать — кто те братец; кто те мать. Чтоб в родне-то нам не сбиться».
Говорит ему царевна: «Месяц — мать мне, солнце — брат».
— «Да смотри, в три дня назад!» — царь-жених к тому прибавил.
На другой день наш Иван, взяв три луковки в карман, потеплее приоделся, на коньке своем уселся, и поехал в дальний путь…
Вот въезжают на поляну прямо к морю-океану; поперек его лежит чудо-юдо рыба-кит. Все бока его изрыты, частоколы в ребра вбиты, на хвосте сыр-бор шумит, на спине село стоит: мужики на губе пашут, между глаз мальчишки пляшут, а в дубраве меж усов, ищут девушки грибов».
Вот конек бежит по киту, по костям стучит копытом. Чудо-юдо рыба-кит так проезжим говорит, рот широкий отворяя, тяжко, горько воздыхая:
— «Путь дорога, господа! Вы откуда и куда?»
— «Мы послы от Царь-девицы, едем оба из столицы», — говорит киту конек, — «к солнцу прямо на восток, во хоромы золотые».
— Так нельзя-ль, отцы родные, вам у солнышка спросить: долго-ль мне в опале быть, и за кои прегрешенья я терплю беды́, мученья?»
— «Ладно, ладно рыба-кит!» — наш Иван ему кричит.
Тут Иван с землей простился и на небе очутился, и поехал, будто князь, шапка на бок, подбодрясь.
— «Посмотри-ка Горбунок, видишь, вон где, на восток, словно светится зарница… Чай, небесная светлица… Что-то больно высока?» — так спросил Иван конька.
— «Это терем Царь-девицы, нашей будущей царицы!» — Горбунок ему кричит. — «По ночам здесь солнце спит, а полуденной порою месяц входит для покою».
Вот конек во двор вбегает; наш Иван с него слезает, в терем к месяцу идет и такую речь ведет:
— «Здравствуй, Месяц Месяцович! Я — Иванушка Петрович, из далеких я сторон и привез тебе поклон.
Ты скажи моей родной: дочь ее узнать желает, для чего она скрывает по три ночи, по три дня лик какой-то от меня; и зачем мой братец красный завернулся в мрак ненастный, и в туманной вышине не пошлет луча ко мне? Так, кажися? Мастерица говорить красно царица; не припомнишь все сполна, что сказала мне она».
Месяц с радости заплакал, ну Ивана обнимать, целовать и миловать.
— «Ах, Иванушка Петрович! — молвил Месяц Месяцович: — «Ты принес такую весть, что не знаю чем и счесть! А уж как мы горевали, что царевну потеряли!.. Оттого-то видишь, я по три ночи, по три дня в темном облаке ходила, все грустила, да грустила, трое суток не спала, крошки хлеба не брала; оттого-то сын мой красный, завернулся в мрак ненастный, луч свой жаркий погасил, миру Божью не светил: все грустил, вишь, по сестрице, той ли красной Царь-девице. Что, здорова ли она? Не грустна ли, не больна?»