Конец "черной тропы" — страница extra из 22

ЧАСТЬ ВТОРАЯ1

Июль пришел жаркий и сухой. Не прикрытая ни облачком земля изнывала от зноя, наводя уныние на людей. Удручали хлебные поля, ощетинившиеся тощими колосьями.

С наступлением вечерней прохлады Киричук решил пройтись по городу, хоть немного отвлечься от дум и о предстоящей операции против зверствующих банд Кушака и Гнома, и о новой, назначенной на завтра в ночь ветрече с Угаром, и о соседке по улице Варваре, проявившей к нему особый интерес.

Отдав распоряжение освободить на несколько часов всех сотрудников, занятых в операции, Василий Васильевич позвал с собой капитана Чурина и вышел с ним из управления.

— Вы давно последний раз бродили по городу? — спросил Киричук.

Чурин улыбнулся и промолчал.

— Что, даже не помните?

— У меня, когда бывает время, одно влечение: иду рыбачить на Стырь. Жена поначалу обижалась, а потом как-то отправилась со мной. Вышивала, поглядывала, как я рыбачу, и разок сама взяла удочку, поймала рыбешку. Теперь вместе рыбачим.

— А моей жене на рыбалке не приходилось бывать. Да и мне тоже,— махнул рукой Киричук.

— Вы еще не перевезли семью, Василий Васильевич? Что так?

— К сентябрю дети приедут, к началу нового учебного года. А жене перевод еще не дали... Вы давно в Луцке, Анатолий Яковлевич?

— Два года.

— Много узнали о нем?

—  Тут все на виду,— оглядел Чурин площадь.— Городок небольшой, до войны в нем жило тридцать тысяч человек.

— Меня интересуют достопримечательности города, его прошлое. Луцкий замок, например. Пошли туда, посмотрим, с весны порываюсь.

— В замке я побывал, как только приехал в Луцк, В нем одном весь дух древности,— произнес Анатолий Яковлевич, уводя подполковника по крутой тропе к Въездной башне.— Замок до шестнадцатого века строили, перестраивали. К восемнадцатому он уже был сильно разрушен временем, к тому же сгорел княжеский дворец,— все больше поддавался желанию поделиться своей осведомленностью Чурин. Он считал для себя обязательным глубоко знать прошлое тех мест, где в данный момент жил и работал.

— Я дам вам, Василий Васильевич, свои конспекты и несколько брошюр по истории, географии Волыни,— предложил капитан.— Для работы с Угаром -вам ведь необходимо серьезно подготовиться.

— Дайте, конечно, и конспекты, и литературу,— попросил Киричук. А про себя подумал: «Вот кто поедет с Угаром в Городок, Чурин! Он сможет убедить его в оуновской обреченности».

— Если Угар придет, заниматься им будете вы,— сказал как о давно решенном.

— Почему «если придет»?! Вы не уверены?

— Пожалуй, можно без «если». Завтра в полночь на встречу отправимся вместе. Не упускайте возможности в разговоре все разъяснять ему, разубеждать. Это должно быть чуть ли не главной целью встречи, особенно когда останетесь с ним один на один и отправитесь в Городок.

— Ясно. Сколько лет Угар прожил в Канаде? — вспомнил важную деталь Чурин.

— Около семи. Учтите существенную деталь. Сейчас ему тридцать четыре года. Выходит, родился в тринадцатом. Вернулся из-за границы перед войной, когда ему было двадцать шесть. А в Канаду, значит, уехал девятнадцатилетним. Сумбур у него в голове. Побудьте с ним всюду, где захочет, объясните все, чем заинтересуется.

— Я понял, Василий Васильевич. А что после разговора? Какую гарантию с него возьмем? Что предложим?

— Пусть поможет взять своего эсбиста Шмеля, пока тот чего-нибудь с Тарасовым не сделал. Очень уж опасные предупреждения ему подкладывает.

— Стоящее задание. Но я бы к нему еще добавил требование представить план расположения постоев банд в районе, сведения о количественном составе.

Киричук обернулся к Чурину и мягко подытожил:

— Вот этим я и хотел закончить, догадливый Анатолий Яковлевич.

Словно током поразило Марию Сорочинскую, когда увидела идущих ей навстречу Киричука и Чурина. Первым заметила Стройного — не зря дала ему такое прозвище: подполковник шел, расправив грудь и слегка подав плечи назад, Благой оказался не таким уж полным и благодушным на вид, каким она запомнила его на базаре. Он был хорошо сложен, со смышленым строгим лицом, и, по всему видать, человек напористый, решительный.

Мария и сама не могла понять, почему вдруг рванулась вперед, опустила глаза, кокетливой походкой прошла мимо.

Потом долго, пока не вошла во двор хворого Сороки, обнаружив его, к удивлению, за ремонтом крыши, не могла успокоиться, перебирая в памяти и как взглянул на нее Стройный, и не заметил ли чего подозрительного в ее поведении.

— А ну слазь, притвора шелудивая, думала, в самом деле скопытился, хворает,— прикрикнула на Сороку, мужниного брата Петра, назначенного Зубром для жесткой конспирации Артистки единственным ее связным по всем поручениям. Ведь с ним Мария может встретиться по-родственному сколько угодно. Артистку уводили, отрывали от соприкосновения с теми, кто снабжал информацией и поставлял разведданные Хмурому.

— Чего шумишь? — появился в хате Петро, положил на лавку молоток с гвоздями.— Не на карачках, как видишь. А с утра лежал, бок ноет, как бы снова в больницу не залезть.

— На крышу как петух забрался, мог бы и к нам прийти. Не заставляй просить тебе замену.

— Ума хватит,— распрямился ссутулившийся связной.

— Давай, живо передай Зубру по срочной важную весть. На словах передай: «Из управления безпеки разом ушли по домам двенадцать оперативников, в том числе Стройный. Предполагаю надо ожидать где-то облаву. Артистка».

— Сейчас идти? — спросил Петро.

— Ты все запомнил?

— Ага.

— Повтори!

Сорока повторил коряво, но смысл передал верно.

— Где же ты успела раздобыть такие сведения? — спросил, прищурив глаза, связной.— Тебе же запретили всякие встречи. Я доложу кому надо.

— А ну немедленно неси весть! — вспыхнула Артистка, не имея ни права, ни желания рассказать о том, что былые ее связи действуют надежно, информация поступает через тайник и даже во время встреч на улице.

Возвращаясь через площадь в управление, Киричук заметил неподалеку два запыленных синеватых автобуса и возле них собравшихся с чемоданами и котомками девчат. Парень по бумажке выкрикивал фамилии, называл район области и указывал на автобус, в который следовало садиться.

Василий Васильевич заметил среди присутствующих инструктора Торчинского райкома партии Беловусько. Тот узнал подполковника, вышел навстречу.

— Что у вас тут за хоровод, Федор Ильич? — поинтересовался Киричук.

— В педучилище на распределение приезжал. Я теперь кадрами интеллигенции в районе занимаюсь — духовная работа нынче на селе тоже хлеб насущный. И как вы запомнили мое имя-отчество? Всего-то раз виделись.

— Очень даже просто. У вас левая рука зажила? — не забыл о ранении Киричук.

— Давно уж.

— Ну а имя — ничего удивительного, в молодости, у меня друг-чекист был Федор Ильич, которого на самом деле звали Фарук Исмаилович, в Средней Азии мы работали.

— А я ваше не запомнил, извините.

— Василий Васильевич. Так как там поживает в Баеве председатель колхоза Бубла?

— Здравствует Захар Иванович. У него «ястребки» с песней по селу ходят. Колхоз крепко сколотил. На днях пару комбайнов получил. Вот туда в школу двух учительниц повезу.

— Приятно слышать. Очень важный участок, Федор Ильич, вам поручен. Я бы сказал, наиважнейший в этих краях на сегодня. Кадры учителей — это наши маяки, не Случайно против них особенно злобствуют бандиты.

Киричук направился к стоявшей неподалеку учительнице из села Сосница Полине Алоевой, с которой познакомился лишь вчера, возвращаясь с майором Тарасовым из села Мервы соседнего Берестечковского района после рсмотра южного крыла завтрашней облавы. Говорливая молодая женщина поразила бывалого чекиста удивительной смелостью.

Уже не раз бандиты письменно, а недавно и устно предупреждали учительницу, требуя исчезнуть из села, пока не поздно. Но она не только не оставила школу, где работала и жила, но еще и взяла под свое начало клуб, организовала самодеятельность. Женщина понять не могла, почему лютуют бандиты против самодеятельности. Этот вопрос она и задала тогда приехавшему в Сосницу подполковнику Киричуку.

— Все очень просто: где свет горит, оживление, да еще и песни, там жизнь, к ней тянутся люди. А бандитов больше устраивает темнота в селах, когда люди разобщены, сидят за семью замками. Так на них легче влиять. Человек взаперти послушнее. А ты не даешь им быть покладистыми.

— Не даю, Василий Васильевич. Народ здесь трудолюбивый, понятливый. Он должен бодрость, улыбку видеть на наших лицах постоянно, а не боязнь. Иначе зачем мы здесь.

Василию Васильевичу понравилась такая решительность учительницы. Но все же предостеречь ее он счел своим долгом.

Алоева встретила Василия Васильевича как давнего знакомого.

— Вырвалась на денек. А вас я вспоминала.

— Вы-то не за назначением тут?

— За ним самым. Я же пока одна в школе в Соснице. Вот решила приехать сама за молодым педагогом,— кивнула она на полненькую румянощекую дивчину.— Теперь полегче и повеселей будет. К сентябрю еще двоих обещали прислать. Так что работа закипит.

— У вас прямо-таки в крови наступательный пыл.

— А мы, педагоги, не имеем права на постный вид. Ребятишек воспитывает доброе сердце, улыбка, оптимизм — основа человеческой уверенности.— У нее озорно сверкнули глаза, и она громко, чтобы слышали собравшиеся, выкрикнула: — Унылость не для нас! Унылость — враг! Теперь уже Киричук взял Полину за локоть и тихо, только для нее, сказал:

— Хороший, добрый вы человек, Поля. Только послушайте все-таки меня, будьте осторожней, осмотрительней. Это нам положено рисковать и по убеждению, и по долгу службы, а вам — нет, у вас другая задача.

— Спасибо, Василий Васильевич, я и сама поняла, что перебарщиваю. Да ведь оживление на селе чувствую от своей работы. Со мной кланяться люди стали уважительней. Чуть что, идут с вопросом, просят растолковать. В библиотеке стали брать больше книг.

— Это, конечно, приятно. Ну, счастливо вам,— подал руку подполковник.— Буду в ваших краях, загляну.

2

Участники облавы на рассвете одновременно заняли исходные рубежи от Браны до Мервы — лесистое «донышко» подпирала Львовщина, где расположился заслон «ястребков» на случай, если бандиты попытаются просочиться на отсидку в соседнюю область.

В этом глухом уголке было всего два небольших села и множество мелких хуторов, разбросанных в самых неожиданных местах. Киричук с группой чекистов обосновался в селе, заняв ту самую школу, в которой работала Полина Алоева. Сюда предстояло вести задержанных, присылать связных с донесениями.

Ровно в пять утра началось прочесывание местности, Киричук отдавал последние распоряжения лейтенанту Кромскому на ходу:

— Уточняю, сторож МТС Валуй живет не в Соснице, а за речкой на хуторе, ведет замкнутый образ жизни. Есть данные, что он тесно связан с бандитами, имеет схрон.

— Все ясно, товарищ подполковник. Разрешите действовать,— был готов отправиться со своей группой на выполнение задания нетерпеливый Кромский.

— Поделикатней, прошу без нажима,— предупредил Киричук.

Связной принес донесение от майора Тарасова, со вчерашнего вечера заночевавшего у кромки леса,— там углубилась в чащобу банда Кушака. Начальник райотдела писал:

«Ночью взял отставшего от банды Федьку Шуляка — подручного дьяка Хрисанфа, о местонахождении которого он данных не дает. Сообщил лишь: банда Кушака ушла туда, куда он направлялся, рассчитывая нагнать ее, а где она остановится на привал и куда двинется потом, не знает. До рассвета каких-либо передвижений замечено не было. Предполагаю: банда Кушака притаилась в запасном отсиднике, надо принять все меры, чтобы покончить с ней. Конкретно предлагаю: незамедлительно расширить западное крыло облавы от железнодорожного полотна Браны — Стоянов до шоссе на Журавники, что составит в квадрате шесть на шесть километров — туда указал уход банды арестованный Шуляк на утреннем допросе. Перебазируюсь под хутор Садовый с лесной его стороны, беру под контроль край шоссе в указанном квадрате».

Вручив прибывшему посыльному записку, Киричук требовательно добавил:

— Передайте майору Тарасову, чтоб под конвоем прислал сюда арестованного Шуляка.

Пришло известие от майора Весника с восточного крыла облавы: есть контакт с бандитами, отвечают огнем, отходят на рубеж с Львовщиной. И с западного крыла от майора Рожкова поступила точно такая же весть, только бандитская группа здесь пыталась вырваться на северо-запад, вероятно, за железную дорогу, в тот самый лесной квадрат, взять под контроль который решил предусмотрительный Тарасов.

«Никак Рожков гонит Кушака прямо на засаду»,— предположил Василий Васильевич.

Через полчаса двое «ястребков», доставившие на подводе арестованного Шуляка, сообщили, что Тарасовым захвачен тяжело раненный бандит из группы Кушака. Последняя весть вселяла уверенность, что с самой активной и жестокой бандой можно покончить сегодня же.

Подойдя к подводе, Киричук задал Шуляку единственный вопрос:

— Скажите, где ваш покровитель Хрисанф?

— Далеко Хрисанф,— с вызовом произнес двадцатилетний бандит.— Мы всегда за Кушаком тащились. На этот раз отстали далеко. За мной следом шел Хрисанф. Когда схватили меня, не пойму, как он увернулся.

Киричук поверил в сказанное и, поняв, что ни о какой погоне уже и речи быть не может, велел отвести арестованного в подвал.

Мимо школы раза два прошел босоногий мужичок неопределенного возраста. И стоило Василию Васильевичу скрыться за дверьми — проскользнул следом за ним.

— Товарищ начальник энкэвэдэ! — с ходу обратился он.— Смотрю на вас и маюсь: подойдешь — башку опосля оторвут, но и не подойти нельзя.

— Вы что-то сообщить хотите? — остановил словоохотливого мужичка Киричук.— Я слушаю.

— Куда потащились ваши сквозь лес, как по грибы, когда под носом смотреть надо. Вы потрусите Порфирия Маслака,— и он направился обратно, добавив: — Вы меня не видели, я вам ничего не говорил.

— Минуточку, товарищ, вы кто будете-то? — остановил заявителя Василий Васильевич.

— Это не обязательно, без беды чтоб.

— А что, Маслак с бандитами связан? Постоем у него пользуются?

— Вчера пользовались, нынче не знаю, сами, говорю, потрусите,— к чему-то загнул пальцы на руке мужичок и добавил определенно: — Все проглядели кулака, и энкэвэдэ его не чует. Вникните: у Маслака пять гектаров земли, мельницу на сына переписал, крупорушку — на свояченицу, а маслобойку снохе отдал в подарок. И шито-крыто, все при себе оставил, раскулачивать некого. А в сводке читаем: число хозяйств третьей группы, кулацких, уменьшилось наполовину.

— Толково объясняете,— одобрил Киричук.— И много у вас таких в Соснице прибеднившихся?

— Маслака потрясите, он на других кивнет. Хорошенько потрясите, спросите, почему сдал хлебопоставки шесть центнеров зерна, когда ему десять определили, а надо бы сорок центнеров по его хозяйству и земле.

— Ну, вы это на собрании в колхозе решайте, мы этим не занимаемся.

— Вам видней, но и я не слепой,— тряхнул головой мужичок и выпалил, уходя: — Двое поздно вечером к Маслаку из леса нырнули. Чужие!

На рассвете, когда в село приехали чекисты с солдатами, оуновский пособник Порфирий Маслак понял: начинается облава. И не отходил от окна. Громоздкий, с тугими складками на короткой розовой шее, он тяжело сопел от долгого выжидания, исподлобья смотрел вдоль улицы, страшась прихода чекистов. Боялся этой минуты, ибо двое его опасных гостей не захотели ни покинуть дом, ни спрятаться на горище, а все еще продолжали спорить, как объяснить свое пребывание на хуторе.

Павло Буча нервно жестикулировал, выказывая Антону Сухарю свою пугливую натуру. Он клял рано наступивший вчера вечер,, заставивший их свернуть к Соснице и заночевать у надежного человека, ворчал на своего напарника, не умеющего ходить по лесу быстро и бесшумно, выругал какого-то дохлого старикашку, вместо которого пришлось отправиться в далекий путь и так неудачно влипнуть. Осталось, счел он, бежать.

Сухарь поразил Бучу выдержкой и рассудительным разговором.

— У вас документы, друже Павло, в порядке?

— Да что толку в них! — резко отмахнулся тот.— Каким образом мы здесь, в Соснице? Все равно задержат, начнут проверять. Липовые у меня документы.

— Попытаемся... Да возьмите же вы себя в руки! Нельзя так распускаться,— не понравилась Сухарю отмашка Бучи.— У меня нормальные документы, следую по ним в село Баево под Луцк. _t Вы мой родственник, скажем, двоюродный брат по матери. И едем мы на попутных к дядьке, Мохнарыло Никифору Алексеевичу, тетку зовут Ивга.

— Постой-ка, постой, повтори,— ухватился за подходящий вариант Буча.

Сухарь повторил.

— А зачем в Баево? Да ты там и «ястребка» чуть не кокнул,— повел нормальный разговор взявший себя в руки друже Павло.

— Дом ставить дядьке едем. Да мало ли что нам там надо.

— Так-то оно так... Тогда за стол давай сядем. Эй, Порфирий! — позвал Буча хозяина.— Придумывай, чего мы у тебя торчим, если чека нас тут накроет.

— Свят, свят! Они и меня заметут. Вы уж давайте... Переночевали, а я ничего не знаю.

— Как так? Я тебе сейчас горло прижму, сразу все узнаешь,— пристукнул кулаком по столу Буча и властно предложил: — Неси живо закуску на стол, самогонку да рассказывай, где мы с тобой фашистов громили на исходе войны.

— Я не воевал.

— Где же ты укрывался?

— Ох, друже, идуть до нас трое с винтовками и охвицер с пистолей, прямо в окно уставился,— боком пятился Порфирий, пока резко не крутнул его к себе за плечо Буча и властно не прошипел сквозь зубы:

— Убавь зенки-то, куда вылупил, будто не надивишься никак. Улыбайся, боров! Скажешь, попросились ночевать, пустил до утра. Вот в дорогу кормишь. Живо на стол чего-нибудь давай!

— Не суетись,— теперь уже поправил напарника Сухарь, поглядывая в окно и беспокоясь за исход встречи с чекистами. Угадывал, что их задержат, чего доброго, отвезут в Луцк. И не хотелось думать об этом. Ведь кроме подполковника Киричука его ни один сотрудник госбезопасности на Волыни в лицо не знает.

Постучали в окно. А через минуту Порфирий Маслак с неузнаваемо важным видом вплыл в горницу, где за столом сидели его временные постояльцы, говоря:

— Мои довоенные друзья навестили, путь на Луцк держат, фронтовики, документы в порядке, сам проверял, время такое...

— Прошу предъявить документы,— обратился младший лейтенант к Сухарю.

Порфирий засуетился вокруг стола, но чекист знаком руки остановил его и спросил у Сухаря:

— По документам, Антон Тимофеевич, вы должны проследовать через Луцк в Баево, а получается каким-то образом наоборот — через отдаленную Сосницу на Луцк. Объясните.

— Очень просто. Вот и проездные сохранились, из Баева я уехал пару недель назад, мне перед тем инструктор райкома партии Беловусько предложил стать председателем колхоза, кстати, секретарь сельсовета Мирон Иванович Кормлюк самолично уговаривал меня. Но не решился чего-то я. Вот на родину в Самбор съездил. Не приглянулось там. Решил-таки в Баеве обосноваться. Если не избрали там председателя, соглашусь. Советует и мой родич Павло,— кивнул он в сторону Бучи.— Хотим вместе пятистенку ставить.

Близнюк проверил документы у второго постояльца, положил их в планшетку, вежливо предложил:

— Попрошу вас пройти со мной на сборный пункт, порядок такой.

Досадуя, что нет возможности открыть себя, Сухарь шагал рядом с Бучей к школе, замечая вопросительные взгляды крестьян, враждебно смотрящих на них. Это обстоятельство смягчило огорчение за нечаянно прерванный путь, когда внедрение чекиста в ОУН можно было считать на пороге свершившегося.

Буча шепнул Сухарю:

— Влипли. Я же с оружием. Ух, как нелепо!

— Прошу сюда,— раскрыл кабинет директора школы младший лейтенант Близнюк и пропустил задержанных вперед.

Сухарь от неожиданности застыл на месте: за столом сидел не менее удивленный Киричук. Нахмурив лицо и выказывая огорчение, Антон Тимофеевич всем своим удрученным видом говорил: попался, не знаю, как выкрутиться.

А Близнюк доложил:

— Товарищ подполковник! Задержали двоих посторонних в доме зажиточного крестьянина Маслака. Вот их документы,— младший лейтенант положил бумаги на стол, повторив чуть ли не слово в слово оправдание Сухаря, каким-то образом запомнив и фамилию Беловусько.

Василий Васильевич сразу оценил обстановку. Услышав фамилию инструктора райкома партии, он понял, каким ходом пытается воспользоваться Сухарь, намекая о Баеве, куда следует отпустить его с «родичем» Бучей, сочтя их постой в Соснице случайным — застала ночь.

Задержанных поместили в комнате, где уже находилось четверо доставленных из леса мужчин. Через несколько минут Киричук попросил привести к нему Антона Тимофеевича Сухаря.

Василий Васильевич встретил его один на один, обнял, пожал руку.

— Так что случилось?

— Провожатого прислали за мной. Надо полагать, заочный контакт с Комаром-Дербашем состоялся. Легенда вживается без поправок.

— Нам в самом деле повезло. Только ради этой встречи, выходит, стоило устроить нынешний прочес.

— Не будем затягивать разговор, а то мой неуравновешенный друже Буча неладное чует. Эта публика легко впадает в сомнения.

— Сейчас-то откуда и куда путь держите?

— Тут и не измеришь, сколько они со мной напетляли. Но я точно знаю, проговорился бандит, держали на базе около Подберезья, аж за Гороховом. Оттуда за три дня добрались сюда. Вчера вечером Буча ворчал, не хотел заходить в Сосницу. Как я понял, мы малость не добрались до конечного пункта. Он где-то неподалеку, с краю Волыни или Львовщины. Там уж с вами я не столкнусь.

— Не беда. Прикинем ваш маршрут от Подберезья через Сосницу с выходом на Львовщину. Треугольник местопребывания определим.

— Контакт необходим. Новости скоро будут. Пароль: «Я от В. В.». Просто и понятно.

— Ну, иди. Можешь сказать этому Буче, что я тебя о плене расспрашивал, а также о селе Баеве, о дядьке твоем. Заикнись, мол, удовлетворился тем, что ты знаешь тамошнюю местность. А особенно, скажи, расположило подполковника твое знакомство с инструктором райкома партии Беловусько, человеком в этих краях новым, оуновцам едва ли известным. И все в таком духе. Понятно? Будь здоров! Не волнуйся, не так уж долго мы с тобой балакали. Бучу ровно столько же продержу.

— Почему нас не обыскали? — спохватился Сухарь, вспомнив, как встревожился за свой пистолет его напарник.

— Да ничего,— успокоил Киричук: — Пусть это подтвердит, что мы поверили в ваши документы и доводы. Внешне в вас ничего подозрительного, «лесного» нет. Мы и других, не всех, конечно, не станем обыскивать. Можешь там попозже поинтересоваться с пользой для себя. Вместе с теми, кто нам не нужен, и вас отпустим с извинением. Все будет в чистейшем виде. Счастливо тебе!

Пока привели Бучу, Василий Васильевич успел походить из угла в угол и порассуждать про себя о нечаянной встрече с Антоном Тимофеевичем, так неожиданно появившемся в глухом уголке области.

Буча вошел в кабинет, заложив руки назад и остановившись на почтительном расстоянии от стола.

— Проходите, пожалуйста, садитесь,— Киричук взял документы, раскрыл паспорт и усмешливо посоветовал: — Вы бы опустили руки из-за спины, мы говорим, кому следует это делать.

— Слышал, так положено перед вами,— неспешно опустился на стул Буча и начал приглаживать волосы.

— Осужденному преступнику, Павел Митрофанович, руки положено убирать, а вам-то зачем? Или на то причина есть?

— Какая тут причина, время нынче такое. Для вас всякий, наверное, бандитом глядится. Шаг в сторону сделаешь, а тебя — трах! Вот из этого шкафа.

— Где это вы набрались такой ерунды? — с нажимом отреагировал Киричук, стараясь понять, зачем прожженный оуновец — иначе быть не могло — завел сомнительный разговор. Подчеркнул: — Но мы с вами почти что на равных. Я лишь исполняю служебный долг, а через полчаса мы, может, сойдемся в столовой и будем хлебать борщ, нахваливать повара или от души ругать сына Черчилля Рандольфа за его высказывание о том, что Россия пытается завоевать мир с помощью комбинации из революции и войны.

— Не знаю я никакого сына Рандольфа, мало ли кто чего брешет. Нам бы иттить, мы в Горохов должны заглянуть насчет гвоздей, без них какая стройка.

— Жена, дети есть? — вдруг спросил Киричук.

Буча выжидательно посмотрел ему в глаза, беспокойства не выдал, ответил с чувством:

— Погибла жена, фашист повесил на грушке у хаты. Красноармейцев раненых пострелял, а ее удавил. Бойцов она укрыла. Глаза ей повыкалывали.

— Успокойтесь, Павел Митрофанович.

— Я и толкую, не мог в хате жить, возле которой жинка погибла. Хорошо, хоть детей не нажили.

Киричук сделал вид, что удовлетворился ответом, спросил:

— Как зовут вашего дружка или попутчика, где познакомились с ним?

— С Антошкой-то Сухарем? Мой отец с его матерью брат с сестрой. Мы вместе с ним у нашего дядьки в Баеве лето проводили. Туда и топаем.

«Ну топай, но не спотыкайся, доведи Антона до места»,— про себя улыбнулся подполковник. А Буче сказал:

— Документы у вас в порядке, но малость обождите в той комнате, у меня тут неотложное... Передайте, пожалуйста, мое извинение родичу за невольную задержку, он все-таки настрадался — плен, лагерь. Я скоро.

Сухарь встретил Бучу с таким видом, будто уже не чаял увидеть его живым. Тот крепко и довольно сдавил ему локоть, шепнул, чтобы не слышал длинноносый парень по соседству:

— Наплел я ему все в лад. А главное, по-моему, твоим документам поверил. Они все-таки и не поддельные, и свежие, и необычные.

Сухарь сбил его благодушный настрой, сказав:

— Отчего это он нас еще малость придержать решил? Вдруг позвонит в Баево или в райком Беловусько, а ему сразу о «ястребке»...

— Не пугай! — одернул враз покрасневший Буча и поправил пистолет под пиджаком. Продолжать разговор охота пропала.

Лейтенант Кромский с вчерашним практикантом, а ныне оперативным уполномоченным Сычем и тремя «ястребками» поднялся к заречному хуторку в яблоневом окружении. Здесь жил сторож МТС Валуй с женой и тремя детьми. Имел домину на восемь окон с трех сторон, беленую подсобную хатенку и два сарая.

Во дворе ни детворы, ни хозяина не видать. Откуда-то из-за сарая доносился стук топора, да в сторонке мычала корова. Появилась во дворе хозяйка, бросила курам зерна и убежала в сени.

— Пошли! — подал команду Кромский, и чекисты направились к дому.

Снова соскользнула с крыльца молодая хозяйка, держа чуть прикрытое фартуком эмалированное блюдо. Она быстро ушла в тень вдоль сарая и вдруг, ойкнув, остановилась, испуганно глядя на свернувших с тропы военных во главе с лейтенантом. Засуетилась, прикрывая фартуком блюдо, но материя сползла из-под руки, выказывая аппетитные вареники в сметане.

— Здравия желаю! — козырнул лейтенант.— Хозяин дома?

— Туточки он,— как-то напряженно ответила женщина и пошла за сарай, добавив: — Ступайте в хату, сейчас позову.

Вскоре возвратилась вместе с коренастым, смуглым, угрюмого вида хозяином.

— Мы из управления госбезопасности,— представился Кромский.— Посторонние на хуторе есть?

Хозяин отрицательно помотал головой.

— Разрешите осмотреть дом.— Кромский подал знак Сычу, чтобы следовал за ним, и начал осмотр комнат.

Все здесь было на первый взгляд неприхотливым, зато основательным: большая деревянная кровать, топчаны, лавки, допотопная массивная этажерка и кованый, огромных размеров сундук. О том, что хозяйство здесь крепкое, свидетельствовало обилие кадок, плошек, ларцов, инструмента и всяких необходимых вещей вплоть до прялки с узорчатым колесом, по которому Кромский осторожно провел рукой:

— У нас в доме точно такая же стоит,— и вдруг обратился к хозяйке: — А теперь скажите, кто у вас в сарае?

— Зойка, коровка моя.

— Вареники сейчас ей несли?

— Яки вареники?! — взвизгнула бойкая женщина.

— Да те, которые на ящике возле двери сарая поставили,— сказал Кромский и резко приказал: — Выйти всем во двор!

На крыльце лейтенант сразу заметил — блюдо с ящика исчезло. Понял, что хозяйка успела убрать его.

— Скажите постояльцам своим, не одному же несли столько вареников,— обратился он к женщине,— чтобы сюда до хаты шли. Вокруг чекистов, мол, много.

Хозяйка сникла, за спину мужа встала, и Кромскому ничего не оставалось, как приказать:

— Младший лейтенант Сыч! Охраняйте задержанных.

Он подскочил с пистолетом к двери сарая, распахнул ее и укрылся за косяком. Переждав немного, влетел в сарай, следом за ним трое «ястребков».

В стойле справа находилась корова, у стены слева чуть ли не до крыши навалено сено. Ничего подозрительного Кромский не заметил. Он придирчиво обследовал земляной пол, частыми рядками простучал по нему черенком лопаты. Не мешкая, перекидали сено в пустующий угол. На освободившемся месте земля была как земля.

Вяло жуя, корова косила большие удивленные глаза на незнакомых людей. Кромский успокоительно похлопал ее по боку и направился к выходу, решив обследовать территорию возле сарая, как до его слуха донеслось подозрительно звонкое постукивание. Прислушался: корова переступала передними копытцами, поскальзываясь и норовя встать поустойчивее на деревянной опоре, гулко выдающей под собой пустоту.

Лейтенант поспешно вывел корову из стойла, недоумевая, почему животное в летний ясный день содержится в темноте у кормушки, когда кругом полно свежей травы. И лишь теперь вспомнил, что несколько минут назад эта чернобокая буренка паслась возле сарая. Он сам ее видел, подходя к хутору. Значит, животное только что загнали в стойло. Для чего?

Кромский стал расчищать место под кормушкой, где вскоре обнаружил люк. Но ни уговоры, ни даже строгий приказной тон не подействовали на сторожа МТС Валуя, в схрон к оуновцам он не полез, испуганно твердя: «Убьют».

Передать бандитам предложение о сдаче было некому, И тогда Кромский выстрелил во входной люк из ракетницы. Оттуда повалил дым.

— В схроне! — во всю силу легких закричал лейтенант. — Выходи наверх! Бросай оружие! Сопротивление бессмысленно.

В ответ раздалась автоматная очередь.

На восточном крыле облавы к полудню все было кончено: трое убиты, двое тяжело ранены, в том числе главарь банды, о котором чекисты слышали мало, он недавно объявился в здешних местах. Пятеро молодых, силком уведенных в лес ребят, взяты Живыми, двое из них легко ранены, им сделана перевязка.

Сложнее было на западном крыле облавы. Остатки разгромленной банды Кушака прорвались сквозь заслон на Львовщину. Других данных от майора Тарасова не поступало.

Рассортировав людей — арестованных под стражу, задержанных по подозрению — отдельно, Киричук вышел на крыльцо. Не сиделось ему в четырех стенах, когда там, в лесу, еще бьются с бандитами.

Со стороны речки по дороге рядом с телегой шла группа людей, среди которых Василий Васильевич узнал лейтенанта Кромского.

Подоспела весть от Тарасова:

«Преследование прекратил, настичь Кушака не удалось. Предполагаю, что главарь укрылся в тщательно замаскированном схроне. Прошу разрешения на прочесывание в обратном порядке до северо-восточной кромки леса. Потерь нет. Ранен «ястребок», он отправлен в Горохов. Жду указаний».

— Передайте майору,— сказал Киричук связному,— что разрешаю действовать до шестнадцати часов. И жду его здесь, в Соснице.

У крыльца остановилась телега. На ней Василий Васильевич увидел двоих убитых: рыжеволосого парня и тучного, коротко остриженного дядьку.

Кромский доложил, указывая на стоящих рядом с ним мужчину и женщину:

— Задержанные супруги Валуй содержали под сараем схрон. Бандиты выйти из него отказались. В перестрелке убиты,— кивнул он на тележку,— вот этот, говорит хозяин, из верхов бандеровец по кличке Жога. Три дня назад его рябой Помирчий привел из Смолигова. В схроне изъяты отпечатанные на машинке документы и рукописные листы. На хуторе остались трое детей Валуя. Надо обязать председателя колхоза позаботиться о ребятишках.

— Попросить председателя колхоза,— поправил лейтенанта Киричук.

Прочесывание заканчивалось.

В школьном классе набралось десятка полтора задержанных без явных улик причастности к бандитам, которых, после выяснения личности, пришло время отпустить. Среди них Киричука прежде всего заботили невозмутимый Сухарь и настороженно притихший Буча.

— Товарищи! — обратился подполковник к столпившимся возле двери людям.— От имени Советской власти приношу извинения за вынужденную вашу задержку и проверку личности. Известные вам обстоятельства заставляют нас прибегать к такому принуждению. Надеемся, к этому вы отнесетесь без обиды. Есть у кого жалобы в связи с этим?

— Какие могут быть жалобы, все верно,— осторожно нарушил возникшую тишину Буча.

— Может быть, кому документ нужен о задержке в пути, прошу подойти ко мне.— Василий Васильевич приметил седовласого, но крепкого на вид пасечника, оказавшегося во время боя под огнем банды и выведенного чекистами в безопасное место, а потом — сюда, в Сосницу. Подошел к нему, предложил: — Не уходите, вас мы отправим на машине,

— Не беспокойтесь, делайте свое дело. Родичи у меня тут есть, загляну на час, случай привел.

— Тогда вы свободны, все можете разойтись. Документы получили?

«Наши на месте»,— подумал поравнявшийся с Киричуком Антон Тимофеевич Сухарь. Он шел, не торопясь, будто молча прощаясь с Василием Васильевичем. И Буча не выдержал такой медлительности, выскочил наперед, успев прихватить своего подопечного за руку.

На крыльце оба встали как по команде. Буча стянул с головы кепку, напряженно глядя на двоих убитых, медленно спустился со ступенек и как-то неловко, бочком, не отрывая глаз от тучного покойника, миновал телегу и потом так быстро-быстро пошел по дороге, что Сухарь еле поспевал за ним.

— Да что вы будто сорвались, куда мы бежим?

— У нас нынче все наоборот,— тяжело дыша, хотя прошли самую малость, ответил Буча.— Кого убили! Это подумать только, кто погиб! Жога, верный помощник Хмурого по пропаганде. Но как он сюда угодил? Он же в Смолигове надежно сидел,— терялся в догадке Буча.

Антон Тимофеевич шагал легко и уверенно. Тем более, немного погодя, у его напарника прорвалась обнадеживающая фраза:

— А ты молодец! Ну не совсем ты, а документы твои. Но и ты ничего, перехлестнул ожидания. Вон у лесочка свернем куда надо.

3

Покончить с Кушаком майору Тарасову не удалось. Коварный главарь банды исчез. Скорее всего, считали, он успел выскользнуть из-под крыла облавы до того, как она сомкнулась с цепью заслона.

Эта неудача как ни огорчила Киричука, все-таки не могла заслонить удовлетворительные результаты прочесывания на южном «донышке» области. Взлетом везения , Василий Васильевич счел ликвидацию оуновского пропагандиста на Волыни Жоги. Да и бандитствующих «кушаков» на дюжину стало меньше — разгромлено две банды, ликвидирован очаг пособников, состоялась неожиданная и обнадеживающая встреча с Сухарем — этого вполне достаточно, чтобы считать операцию успешной. Конечно, возьми Кромский Жогу целехоньким, тогда бы...

Но главная, самая удовлетворяющая удача отразилась в короткой фразе сводки: «Потерь нет, легко ранен один».

Изложив результаты операции, Киричук бегло описал основную суть захваченных в схроне документов | и подытожил сказанное:

«...Бесспорно, Жога разрабатывал для банд положения пропагандистского характера, в которых все внимание концентрируется на необходимости поддержания веры в развалившуюся идею борьбы ОУН. Применительно к соображениям сегодняшнего дня, главарям рекомендуется придавать особое значение работе СВ — службы безопасности, обязывая ее постоянно выявлять среди членов ОУН колеблющихся, склонных к измене, а значит — подлежащих уничтожению. В документах особо отмечается ощутимый удар по ОУН».

Принимавший участие в составлении сводки Чурин высказал простую, но важную мысль:

— Думаю, что этими сведениями, прежде всего, и буду давить на Угара, пусть у него от унылых вестей голова трещит.

— Согласен,— принял предложение Киричук и спросил: — Куда же мы его определим на ночлег?

— Домой к себе возьму, куда же еще,— нашел простой выход Чурин.

— Подумать надо хорошенько. Все-таки он, забывать нельзя, своих охранников перестрелял. Может, Кромского под видом родственника на время встреч поселить к вам?

— Лишнее, считаю,— отказался Чурин.— У меня сосед сотрудник МВД, да и Тамара моя не из робкого десятка, очень уважает мою работу.

— Прежде всего, наверное, вас,— вставил Киричук.

— Это само собой. Однажды с ней выезжал для розыска и поимки жены одного крупного бандита. Тамара обнаружила ее в Брюховичах и вместе с ней шла через лес во Львов, а при входе в город у дрожжевого завода я ждал их. Только увидев меня — раньше была под арестом,— эта бандитка догадалась, с кем шла, хотела убежать, но была задержана.

— Молодчина у вас жена! — восхитился Киричук.— Боялись, конечно, здорово за нее?

— Само собой. Как-то мне пришлось сопровождать из тюрьмы бандита. Необходимо было доставить его в Турийск и там по его показаниям провести операцию. Из охраны никого не было. Ехали ночью. Я не спал несколько суток и в вагоне сразу задремал. Тамара сказала, чтобы я не беспокоился, если что — разбудит. Но она тоже не спала вторые сутки, в какой-то момент почувствовала, что не выдержит. Положила голову на колени бандита, и так и ехали. Все закончилось благополучно. Так что не беспокойтесь, Василий Васильевич,— подытожил Чурин.— Встретимся в полночь, пока домой приедем, вы с нами будете. А там и спать-то останется всего ничего.

Пришло время ехать к секретарю обкома партии Профатилову. Еще вчера они договорились о том, что Киричук сразу же по возвращении из Сосницы известит о результатах чекистской операции. Теперь, узнав о захваченных у бандитов документах, Илья Иванович решил срочно ознакомиться с ними.

Профатилов в этот раз не показался Киричуку похожим на партизанского командира. Он выглядел бодро, моложе своих сорока лет, а главное, располагающе, проще.

Быстро пробежав глазами отчет о результатах проведенной операции на юге области, Профатилов стал раскладывать на столе захваченные оуновские бумаги, рассуждая вслух:

— В целом замысел операции осуществлен, можно считать, успешно. Очень досадно, что не поймали Кушака. Его нужно непременно поймать и судить не в зале заседаний, а на площади в Баеве или в Торчине.— Профатилов взял в руки оуновский документ с отпечатанным на машинке текстом, пробежал его глазами и зачитал концовку: «Учитывая необходимость более эффективного использования боевок, предлагается тактика активного перемещения вооруженных групп, что должно создать у населения представление постоянного присутствия силы и действия ОУН». Это уже не от хорошей жизни. Ну зачем, для чего, для кого самообман? Что он им дает? — недоуменно произнес секретарь обкома.

— Тут в «грипсах» есть примечательные признания о больших потерях кадров, о моральном упаде, о частой потере связи,— взял бумаги Василий Васильевич.— Любопытно, Илья Иванович, послушайте: «Со сто пятым связь не надежна: я к нему посылаю, а ответы не приходят. Возможно, по причине постоянного нажима большевиков, или где-то разрыв связи. Наверное, в этом году с ним не удастся свидеться. Большевики всюду, они снуют за нами как привидения, делают все, чтобы подавить и парализовать наши действия. Чрезвычайно быстро реагируют на наши внешние проявления, много верных людей в этом году погибло. Очень тяжело стало с посылкой связных на дальние расстояния, потому что, пока дойдут, могут быть сотню раз схвачены. По этой причине мало надежды на помощь в людях».

— Вполне подходящая оценка чекистской работы, Василий Васильевич! — с веселой искоркой в глазах произнес секретарь обкома.

— Вы обратили внимание: их чаще преследуют не чекисты, а большевики.

— Они выражаются точно,— охотно подхватил Профатилов.— Под большевиками у них обобщенный образ всех и всего советского. Читайте, что там еще интересного?

— Вот наш знакомый Угар слезу пустил. С ним мы планируем выйти на беседу.

— Который с колокольни от вас сбежал? — вспомнил Профатилов.

— Он самый. У него намечается встреча с Зубром. Надеемся вплотную подойти к тому.

— Какую выгоду себе вымаливает |Угар?

— Замаливает, скорей,— уточнил Киричук, ища глазами достойное внимания сообщение Луки Скобы: — «В тэрене разгром, боевки в дальнем отрыве, связь нарушена. Данных о состоянии сил и дальнейших намерениях большевиков не имею. Я докладывал, но не уверен, сработал ли мой канал связи о том, что сам в конце июня бежал из церкви, в которой погибли два моих хлопца...»

Киричук взглянул на секретаря обкома, усмехнулся, говоря:

— Прошлой ночью Угар вот так же начал плакаться. Сам угробил людей и слезу сочувствия пускает: «телохранители погибли». Жалуется на связь: «С других тэренов

больше месяца не получил ни одной почты, не получил и сверху. Вынужден был из-за преследования уйти в «шапа» — шатающуюся партию, потому связь держал случайную. Закрепиться нигде не смог, собираюсь отойти в свой старый тэрен. Идти туда Зубру не советую, предлагаю ему вызвать меня к себе».

— «Шатающаяся партия»,— повторил Профатилов.— Можно подумать, они не все шатающиеся.

— У меня дальняя мысль появилась в отношении Угара,— несколько оживленно поделился Киричук.— Так и скажу ему: осядь в шатающейся партии, там полная свобода передвижения, что нам на руку.

— Это разумно. Удачи вам! — поднялся Профатилов.

4

Возвращаясь с базара и оказавшись возле калитки Варвары, Степанида Ивановна шмыгнула за нее. Хозяйку она увидела в саду на лавочке — та протыкала иголкой ягоды крыжовника. Села рядом:

— Помочь хочу.

— В чем? — удивилась Варвара.

— Познакомиться же тебе не терпелось с моим постояльцем.

— И он что, согласный?

— Наверное, коли я пришла,— с гордым видом распрямилась Степанида Ивановна.

— Что вы там ему наплели?

— Ничего, только сказала, что интересуется, мол, вами женщина, через дом живет. Влечение у нее в глазах прочитала.

— Ой, хитра вы, «в глазах прочитала». Втюрилась, поди, сказали, срамоту на меня навели,— уколола Варвара палец и по-детски сунула его в рот.

— Свят, свят, какая же срамота, любовь штука житейская, потребная.

Варвара звонко расхохоталась.

— Ну и сказанули вы, будто вот об этой миске с крыжовником. Вы когда-нибудь любили, Степанида Ивановна?

Та обиделась:

— Молодая ты смеяться надо мной, Варвара. У меня сын был, утонул, ты знаешь.

— Простите, Степанида Ивановна! Нечаянно вышло, я вроде как на равных с вами.

Старая отмахнулась.

— Ладно уж, сама напросилась.

— Он правда, что ли, хочет видеть меня? Когда прийти-то?

—  Та не знаю, ведь день и ночь работает,— пожала плечами Степанида Ивановна и рассудила: — В выходной давай с утра, к завтраку заходи. Чайку попьем, побалакаем.

— Не могу я в воскресенье, мой дома. Давайте лучше нынче — погляжу, когда он в перерыв явится, и сама приду.

— Это уж как тебе удобней,— поднялась Степанида Ивановна, забеспокоившись, что хватила лишку, кажется, ведь не просил ее о посредничестве постоялец. Но тут же решила — не беда. Не со злом она, с добрым сердцем. От этого худа не будет.

С той минуты, как ушла со двора соседка, Варя то и дело вспоминала о своем обещании прийти познакомиться с подполковником, которого и видела-то издали. Но первоначальное любопытство с беспечным женским баловством сошло, и она спокойно рассудила, зачем ей этот несколько обязывающий визит и встреча с незнакомым мужчиной, да еще из безпеки. Неловко и досадно стало от мысли, что ее приход в чужой дом с легкомысленной целью будет выглядеть унизительным. И Варя сразу отбросила свое намерение.

Однако тайная мысль не исчезла бесследно, заставляя молодую женщину выдумывать себе в угоду завлекательную встречу. И она до того нафантазировалась, что совсем забыла первопричину появления подполковника в своем сознании. А когда вспомнила о Марии, не ревность, а какое-то пное щепетильное чувство задело ее. Оправдывая свое желание необходимостью исполнить просьбу Марии — это она просила, я тут ни при чем.— Варя с облегчением решила сегодня же отправиться развлечься, как сказала она сама себе.

Собираться стала загодя и развела такую канитель, что часа через два, уморившись, устало присела к столу. Сначала вымыла голову, но, разохотившись, забралась в корыто. Потом обнаружила, как огрубели у нее руки и некрасиво обросли ногти, провозилась с ними до злости долго. Когда же добралась до платья и решила погладить его, вспомнила, что кончился древесный уголь. Тут-то ее осенило сбегать за ним к Степаниде Ивановне.

Варе были приятны эти сборы. Она чувствовала облегчение в душе, живость в движениях, небывалую внимательность к самой себе, от которой отвыкла, но не забыла и потому подумала: «Живешь черт-те как, в зеркало глянуть интерес простыл. Да и когда ж мне: то к поросенку, то носом в печку, то за лопату, то за топор. Сгорбатилась вся. А тут, глянь-ко, распрямилась, расфуфырилась, другой показаться захотелось. А может быть, и не другой, а именно той самой, какая есть. Она оглядела себя в трюмо и к своему ужасу заметила, как некрасиво выделяется живот. Все настроение он ей испортил. Но, будучи с девичества человеком изобретательным — удалая голова долго не думает,— Варя живо отыскала мужнин солдатский ремень, опоясалась им под платьем и... осталась довольна.

Достав новые туфли и с трудом напялив их на ноги, Варя опустилась на табурет, поглаживая щиколотку: с зимы заметила, что ноги будто припухать стали.

Сбросив туфли и надев домашние тапочки, она резво отправилась через два дома к Степаниде Ивановне попросить угля для утюга, а заодно и предупредить о сегодняшнем визите.

Со старенькой кастрюлькой в руке Варя влетела в сени и остолбенела, увидев на веранде за столом улыбающуюся хозяйку и подполковника с мягким внимательным взглядом.

— Ой, Степанида Ивановна, я потом...

Проворная хозяйка не дала ей сделать и двух шагов к отступлению, взяла за руку и повела к столу, умильно приглашая:

— Посиди с нами, поешь клубники, у меня ее нынче много поспело.

Подполковник вышел ей навстречу, подал руку.

— Василий Васильевич,— представился.

— Варя,— ответила гостья, потупившись. Но взяла себя в руки, естественно оправдалась: — Гладить собралась, а уголь закончился. Вы не богаты, тетя Стеша? Сейчас пойду принесу,— взяла та у Вари кастрюльку и поспешно удалилась.

— Вы рядом живете? — спросил Киричук. И продолжил: — Степанида Ивановна говорила мне.

— Что говорила? — смутилась Варя.

— Что вы очень вкусный хлеб печете,— ответил Василий Васильевич, выдав улыбающимися губами, что утаил правду.

— Из нынешней муки не спечешь,— ответила женщина, уверенно определив, что постоялец тетки Степаниды человек, безусловно, обходительный.

— Ничего, будет у нас всякая мука: и крупчатка, и ржаная, и блинная.

— Хоть бы пшеничной обыкновенной, чтоб пироги па пироги были похожи.

— Будут пироги, Варя. Жалко, мне скоро на работу, я ждал вас в воскресенье.

— Как — ждали?

— Ну, собирался ждать. Вы хотели меня видеть? — уверенно спросил Василий Васильевич.

— С чего вы взяли?

— Как с чего? — Киричук невольно пожал плечами.

Варе стало неловко. Пересилив себя, она поправилась:

— Вы правы, Василий... я собиралась заглянуть сюда в воскресенье. Степанида Ивановна мне говорила о вас. Любопытно стало. Все-таки вы человек необыкновенный.

— Чем же? — склонил набок голову Киричук, внимательно следя за выражением лица собеседницы.

— Люди из безпеки, из энкэвэдэ, по-моему, необыкновенные, вы в какой-то кромешной тайне, страшной к тому же.

— Ия страшный?

— Да нет, скорее наоборот, не зря вы нравитесь женщинам,— смущенно отвела она взгляд.

— Каким женщинам? Еще новость.

— Ой, вы хитрый, оказывается. Да мы о вас все знаем: как в Луцке появились, кому полюбились.

— Ничего не понимаю,— искренне удивился Киричук.

— Все вы понимаете,— изобличающим тоном, рассерженно заговорила Варя. Спросила: — Вы женатый, конечно?

— Да, у меня два сына. Какое отношение это имеет к нашему разговору?

— К нашему никакого. Мне тоже интересно было познакомиться с вами, поговорить.

— Почему «тоже»?

— Ой, артист, и не моргнете, будь я вашей женой, ей-ей, поверила бы, что вы безгрешны.— Варя поднялась, намереваясь уходить.— Думала, откомплиментите мне, как и Марии, если вы ко всем одинаково любезны. Оказывается, нет, там другого сорта ягода,— направилась женщина в сени и столкнулась с хозяйкой.

— Вот тебе уголек. Ты, никак, уходить нацелилась? Посиди,— направила ее обратно к столу Степанида Ивановна.

— Некогда рассиживаться, скоро мой с работы придет,— выхватила женщина кастрюлю с углем, вопросительно взглянула на Василия Васильевича и явно для Степаниды Ивановны с независимым видом сказала: — Не я интересовалась вами, Василий Васильевич, а наша общая знакомая молочница, которой вы прохода не давали на базаре.

— Так-так,— вырвалось неопределенно у Киричука.— Это уже что-то.

— Вспомнили? Или у вас уже было столько встреч, что путаетесь?

— Нет, Варя, память у меня хорошая,— прояснилось лицо Киричука.— Но вы все же напомните.

— Вот те раз, как будто я с вами, а не она была в ресторане.— Варя увидела, как с неподдельной искренностью изумился этим словам подполковник, и поняла вдруг, что молочница набрехала ей все, а этот милый порядочный человек и знать-то ничего не знает. И она, застыдившись, бросилась в сени, на ходу крикнув: — Простите! Наврала все Машка. Наплела, заблуда!

Всего шаг успел сделать Киричук за выскочившей на крыльцо возбужденной женщиной, сам не зная, что предпринять: то ли догнать и расспросить ее, то ли прежде обдумать услышанное. Он ждал разговора с соседкой Варей, желая выяснить, что за гадкая сплетня появилась о нем, кого так заинтересовала его личность. Сказанные в открытую слова: «Мы о вас все знаем» поначалу не были восприняты им всерьез. Мало ли что сболтнет взбалмошная женщина. Однако неприятная выдумка о базаре и ресторане, «достоверно» прикрашенная неведомой молочницей Марией, заставила Василия Васильевича насторожиться: кто-то нечистоплотный подбирается к нему, ища контакта.

— Налепила чертей, не поймешь кто, куда, с кем? — хихикнула в кулачок, возвратившись на веранду, Степанида Ивановна.— А чего вспыхнула? Видать, с этой Марьей-то наперегонки возле вас крутятся. Свяжись с такими непутевыми. И не надо вам, Василий Васильевич.

— Чего не надо, Степанида Ивановна?

— Пускать их сюда не надо,— увернулась на лету хозяйка.

— Пусть ходят. По крайней мере, будешь знать то, чего с тобой не было.

— С ними узнаешь. А эту Машку я приструню.

Прибежав домой, Варя швырнула в сенях кастрюлю с углем и бросилась в постель, горько рыдая. Она и сама толком не понимала, что с ней творится. Не давало покоя непонятное чувство жалости к самой себе. Не конкретно за что-нибудь, а вообще — за безрадостную судьбу свою. Она будто только теперь поняла причину тщательных сборов на свидание — ох уж эта женская слабость нравиться! — и была обижена самообманом. Стало душно. Пытаясь снять сарафан, Варя стыдливо обнаружила на себе туго затянутый ремень и расхохоталась со всхлипыванием, утирая ладонями слезы.

Понемногу она успокоилась, мысленно все больше обращаясь к Марии. Хотела понять, зачем та наврала про ухаживание подполковника. Для чего посылала ее с обманным поручением в чужой дом. Сама я виновата, решила Варя, Мария просила осторожно поспрашивать тетку Стешу, а меня куда понесло.

Но обида на Марию не проходила, и Варя, накинув жакет, выбежала на улицу, решив немедленно увидеть молочницу.

Солнце застыло в зените. Шальной ветер порывами налетал то с одной, то с другой стороны, завихрялся, вздыбливая и разнося пыль. Земля и воздух ждали влаги.

Варя шла решительной походкой, собираясь сразу, с порога высказать Марии все, что она в данный момент о ней думает. Но наружную дверь ей открыли не сразу.

Внутри кто-то был, потому что навесного замка Варя не увидела. И женщина продолжала барабанить в окно.

Когда Мария открыла дверь, приветливо взглянув на пришедшую, весь пыл у Вари пропал. К тому же за столом в горнице она увидела деверя хозяйки Петра, мужика противного, с маслянистыми глазками и потным длинным носом.

— Ты чего, дорогуша? Случилось что? Садись-ка,— говорила Мария, думая о чем-то своем.

— Ничего, я постою,— с неприязнью глянула на Петра

Варя, без слов сказав, что сидеть с ним за одним столом ей неприятно,

— Успеет, насидится,— грубо пошутил деверь и привычно обтер двумя пальцами потный нос.

Варвару как будто иглой укололи. Она вздрогнула и тут же вспомнила спокойное с удивлением лицо постояльца тетки Стеши, сердито стрельнула на некстати расплывшуюся в улыбке Марию и, не раздумывая, понесла:

— Ты, оладошница базарная! Свистулька ты глиняная!

За что меня в срамоту ввела? Кобелей себе в дурью усладу навыдумывала, а я красней за тебя перед людьми. Ты за кого меня принимаешь, Хивря безмозглая.

«Хивря», да еще «безмозглая» возмутила Марию, которая не в силах была понять причину гневного взрыва обычно спокойной, смешливой женщины. И, не помня себя, так мазнула Варвару по лицу сверху вниз своей тяжелой рукой, что та отлетела к столу.

— Вон! Прибью! Ишь, буркала вылупила, я тебе дам,— замахнулась было Мария снова, но Варвара отбежала за стол, угрозой остановив обидчицу:

— Это мы еще посмотрим, кто кому даст. Он тебе помахает руками, он тебе покажет, как срамить безпеку. Я приведу его сюда завтра.

От одного слова «безпека» Мария вздрогнула, сразу учуяв опасность. Она крепко ухватила Варю за плечи и одним движением усадила на стул, с которого только что вскочил ошарашенный новостью Петр.

— Не ори! Рассказывай,— хлопнула Мария ладонью по столу и села рядом.— Ты от него сейчас?

— От него!

— Чего понесло туда?

— Як Степаниде... он дома торчал, стал расспрашивать, хозяйка ему сказала, что я им заинтересовалась.

— Ну и о чем он тебя спрашивал?

Варя рассказала все, как было, преувеличивая лишь свою неловкость.

— А какая подруга тебя просила узнать о нем, ты сказала? — настороженно и нетерпеливо спросила Мария.

— Нет, я убежала,— не вспомнила Варя, что произнесла имя «Машка» и назвала ее молочницей.

— Ну и не срами меня. Лезть незачем было.

— Кого срамить? Он тебя и не знает,— снова повысила голос Варя и передразнила: — Откомплиментил ей, обходительный, в ресторан звал. Фантазерка! Все наврала!

— Погоди, не морочь голову,— напряженно соображала Мария.— Откуда же тебе известно, что он не знает меня, если ты не говорила, кто я. Значит, был разговор обо мне.

— О тебе не было. Говорили о той, которую он в ресторан и не думал приглашать.

Вмешался внимательно слушавший Петр:

— Тебя, Варька, не поймешь. Речи не было, но было. Шел разговор о Марии, скажи?

— Тебе-то чего надо, морду вытянул, как будто тыщу потерял,— направилась женщина к двери, но Мария заслонила выход.

— Что ты ему наплела обо мне? Разве он тебе скажет о свиданиях со мной, дура, на такой работе человек.

— Да он и не спросил о тебе, нужна ты. А может, тут у тебя другой интерес? — вдруг как будто что-то поняла Варя.— Пусти! — попробовала она пробиться силой.

Петр махнул рукой, давая понять Марии, чтобы отпустила незваную гостью. А когда та ушла, сказал со злостью:

— Доигралась!

Мария смотрела на него задумчиво.

— Что-то же надо делать, соображай,— взвизгнул Сорока.

— Ты слышал, она говорит, обо мне он не спрашивал,— напомнила Мария с надеждой.

— Не спросил, так допросит. Убрать ее надо! — тряхнул лохматой головой Сорока и бросился за дверь.

Стемнело, когда Сорока — Петро Сорочинский,— вернулся в дом брата. Одетый в простенькое под мужичка одеяние — в сапогах, заношенной вельветовой куртке И древнем картузе с козырьком набекрень. Он швырнул у порога тощий мешок и отрешенно уставился на Марию с братом. Те ужинали.

— Что?! — испуганно вырвалось у вскочившей из-за стола Артистки.

— Схватили Шурку-сапожника, скрутили. Варьку он...— Наконец выдавил Сорока, утерев рукавом вспотевшее лицо. Желваки так и ходили у него на скулах.

— Ты его подослал? — испуганно, будто обвиняя, спросила Мария и простонала: — Что вы наделали?!

— А как бы ты хотела? — повысил голос Сорока.— Ты насвистела, наворочала, а я отвечай! Так, Артистка?! Только не хочу я в намордник под цепь, тикаю на волю.

— Толком скажи, не кривляйся,— ухватил его за руку Микола.— Ну?!

—  Варьку топором порешил Шурка-сапожник. Я у калитки стоял. Ушли нормально, только муж Варькин, оказывается, засек, налетел, до угла не дошли. Я убег. Сапожник, может, сегодня-завтра не продаст, но люди меня видели, могут опознать.

— Куда же ты? — понял все Микола, растерянно вернувшись к столу.— Ты давай поешь, к нам-то не враз сунутся. А за что вы ее?

— Это ты супружницу спроси, она тебе подробнее расскажет. Она и тебя, погоди, в бега спровадит, коли успеет.

— Спрошу, не твое дело! — оборвал его Микола,— Куда нацелился, можешь сказать?

— К Зубру подамся, разыщу, больше не к кому, еще не поверят, задушат прежде,— схватив со стола пышную буханку хлеба, Сорока сунул ее в мешок, налил в кружку кипятку, хотел попить, но обжегся.

— Где же ты Зубра сыщешь? — спросила Мария.— Идем, отведу тебя к Сморчку. Я дам знать, пришлют за тобой человека.

— А если тебя возьмут? — резанул Марию по сердцу Сорока, торопливо отхлебывая кипяток.

— За что меня-то?— через силу усмехнулась та.— Я Шурку-сапожника к Варьке не посылала. Другое дело, если ты продашь.

— Меня поймать сперва надо,— отбросил кружку Сорока и, подойдя к мешку, вскинул его на плечо.

— Да куда ты, давай обмозгуем,— хотел отобрать мешок Микола, но брат отстранился.

— И тебе, Мария, бежать надо, и тебе, Микола. Мозгуйте сами.— Петро приоткрыл дверь и ошарашил родичей предательской новостью: — Шурка-сапожник упирался, не хотел на «мокрое» идти. Припугнул я его, с языка сорвалось: Артистка, сказал, требует, ей главный приказал, выполняй!

Мария не успела ухватить Сороку за куртку, больно ударилась о ручку двери и растянулась на пороге. Микола подскочил к ней небывало шустро, помог встать, кинулся в сени, запер дверь и рассудительно успокоил жену:

— Пусть тикает, а ты не бойся! Мы ихних дел не знаем, в случае чего — с Петром ты на ножах, мало ли что он где скажет, а с Шуркой-сапожником я один на починке сталкивался. Да и не известно, продаст ли он. Петра, может, еще потянет, а тебя...

— Пожалеет, хочешь сказать? — думала свое, рассеянно слушая, Мария.— Там, в эмгэбэ, все разговорчивыми становятся.

— Почему в эмгэбэ? — спокойно спросил Микола и усадил жену рядом с собой за стол.— Ты, Маша, погоди трусить. Убийством занимается милиция. Подумай, выгодно Шурке Кухче выдавать себя бандеровцем? Нет. Он Петра будет топить, скажет, не был с Сорочинским, на улице тот пристал к нему.

— Забыл, он говорил, муж Варькин их захватил,— напомнила Мария, тупо глядя перед собой. Всегда вздернутые улыбчивые уголки губ у нее уныло опустились.

— Мало ли что захватил, нам-то какое дело,— стоял на своем Микола.— Ты, Машка, помни и заруби себе: мы за брата не ответчики. Он натворил, смотался, пусть ищут, коли виноват. Мы скромно живем, тихо. Завтра же глины привезу, товару наделаю, ступай на базар, отвлекись, там тебе всегда весело.

— Не велено мне больше на базар.

— Ну и что? Обстановка требует, надо привычным занятием проявить себя. Давай пиши бумагу Зубру, отнесу Сморчку, пусть отправит,— полез за чернильницей Микола.

— Не надо, погоди, голова не соображает,— задержала его рукой Мария.— Ты посиди, поговори со мной. Душа чуяла — быть беде.

— Сон, что ли, плохой видела? — покорно присел возле жены Микола, больше не зная, что сказать.

— Эмгэбэ возле себя на рынке видела, боюсь я туда идти.

Микола остался сидеть с приоткрытым ртом.

— Если заберут меня, тикай и ты, Миколаша. Сразу уходи к Сморчку. Он все тебе устроит. Я заранее предупрежу его.

5

Угар нахоженной дорожкой пришел с темнотой к хутору, в котором жила Куля, и, избегая соблазна заглянуть к ней, направился сквозь березняк к поляне со стожком, в котором решил укрыться до полуночи — назначенного часа встречи с Киричуком. Нишу в стожке он выгребал старательно, не спеша — времени было достаточно. К тому же нужно было успокоиться, отвлечься от перенапряжения последних дней, вызванного особыми обстоятельствами, от которых, возможно, зависела его дальнейшая судьба.

Началось с того, что районный эсбист Шмель снарядил двух террористов подготовить окончательный вариант покушения на майора Тарасова. Помня о разговоре с подполковником Киричуком, Угар дал взбучку Шмелю, ссылаясь на выдуманное указание сверху не вызывать крутых ответных мер МТБ и неизбежных в связи с этим потерь, и потребовал немедленно вернуть террористов. Но не успел он дождаться их возвращения, как получил приглашение от Зубра явиться на встречу через первичный пункт связи в Боголюбах. Насторожился: что бы это значило? Не донес ли на него Шмель? Может быть, Зубр поставил крест на его удачливых побегах от чекистов и уготовил петлю. Эта мысль совсем лишила Угара покоя. Да еще некстати подоспело предупреждение Зубра с грифом «срочно!» о готовящемся «чекистском прочесе в неустановленном районе области», в связи с чем нужно поберечься прежде всего ему, Угару, которого удивительным нюхом чует и с подозрительной промашкой упускает МГБ. Зубр, правда, не давал этих пояснений к своей рекомендации, их Угар додумал сам, заподозрив и в приглашении, и в предостережении опасный для себя подвох. А тут подлил масла в огонь настырный Шмель, сообщив новость о казни эсбиста надрайонного провода Совы: «За предательство интересов ОУН». Это известие окончательно утвердило Угара в решении отказаться от встречи с Зубром.

Устроившись поудобнее в стоге и кое-как прикрыв отверстие сеном, Угар стал ждать. Он невольно подумав о Куле — та сейчас бы бегом примчалась к нему. Но именно Кулю он теперь больше всего не хотел видеть. Его заботливая и предусмотрительная Ганночка с полувзгляда и полуслова поняла бы, что с сердечным дружком творится что-то неладное, завалила бы его вопросами. Он разрешал ей такую вольность.

Сказывалась усталость последних дней — клонило ко сну. И Угар стал до боли тереть виски: еще не хватало проспать условленную встречу.

Осторожные шаги в березняке Угар услышал издалека. Кто-то приближался со стороны дороги. Остановился неподалеку. Присел. Такое соседство не понравилось Угару. Бесшумно ему из стога не вылезть. А как дать знать о себе в назначенный час? Еще пальнет с перепугу незваный сосед. Надо было что-то предпринимать. И Угар стал осторожно освобождать от сена лаз.

Угар объявился с краю березняка у дороги бесшумно и точно в полночь, будто заранее с вечера притаился в кустах, подал голос. Как и предполагалось, пришел один.

Сyxo ответив на «здравствуйте», он без лишних разговоров высказал пожелание «поскорее добраться до места и отоспаться».

Они сели в машину. Легковушка понеслась к Луцку.

— Что так, Лука Матвеевич? Я ожидал вас встретить в бодром состоянии,— участливо заметил Киричук.

— Устал, дел много,— уклончиво пояснил Угар и как бы между прочим поинтересовался: — Ну как ваша облава прошла?

Удивленный такой осведомленностью, Киричук, не подав вида, ответил доверительно:

— На все сто с гаком.

— А как велик гак? — подхватил Угар.

— Это уж сами определите. Вашего пропагандиста Жогу накрыли. Вы не знакомы с ним, Лука Матвеевич?

— Остапа! Жогу! — дернулся Угар.— Не врете?! Да куда же это все ползет? Куда? — он неожиданно сник, затих.

— Успокойтесь, Лука Матвеевич, возьмите себя в руки,— с неодобрением произнес Василий Васильевич и, не щадя бандита, ответил: — Я дам вам для опознания фотографию убитого, вместе удостоверимся. Почему вы так переживаете за Жогу?

— Я и сам не знаю,— нервно признался Угар.— Жога был ушлый конспиратор, смелый. Ваших много пострадало, когда его брали?

— Ни единого человека. Но откуда вы узнали о нашей облаве?

— Узнал. Значит, состоялась-таки она,— с каким-то облегчением произнес Угар.— Выходит, без подвоха предупреждал меня Зубр.

— О чем вы, Лука Матвеевич? — заинтересовался Киричук.

Угар помедлил, собираясь с духом и заговорил тихо, как будто размышляя вслух.

— О возможном вашем налете предупреждал меня Зубр. Докопаться он только не успел, в каком районе набег вы наметили. Может, даже решил, опять за мной гоняться станете. А я уверен был: не по мою душу ваши сборы. Да что там уверен, в другое мозгами шарахнулся: думал, неспроста он меня к себе вызывает,— нервно махнул рукой Угар и стал рассказывать о пережитом за последние дни, не скрывая трусливых своих порывов. Чувствовалось, что он растерян и ждет совета, как быть дальше.

Душевное излияние Угара закончилось уже на квартире Чурина. Стол был накрыт, и Анатолий Яковлевич позвал гостей помыть руки перед ужином.

— Чудно, не верится, с чекистами одним полотенцем утираюсь,— подчеркнуто старательно все делал Угар, выдавая свое желание скрыть нажитую в бегах от людей одичалость. Однако сполоснул лицо и руки без мыла, оставив на белоснежном полотенце темные следы.

Он выглядел уже свежо и привлекательно, Лука Матвеевич Скоба. Правда, плотно облегающий его упитанную фигуру защитного цвета френч с накладными карманами был тесноват и в сравнении с аккуратными гимнастерками чекистов выглядел изрядно поношенным. Да и брюки его, похоже, не помнили утюга.

Вопросительно оглядев накрытый Тамарой Михайловной, женой Анатолия Яковлевича, стол, Угар в упор уставился на хозяина.

— Что? — не понял недоумения Чурин.

— Самогон разве не водится у вас? Душу успокоить бы за полное знакомство,— взял он с тарелки несколько кусочков колбасы и начал жевать, поняв, что выпивки не будет.

— У нас, Лука Матвеевич, закон,— ответил Чурин,— работать со светлой головой.

— Да я и так могу,— со скучным видом продолжал есть Угар.— День у меня сегодня, можно сказать, особенный. Решающий, может быть.

— Приятно слушать,— подхватил оживленно Киричук и спросил: — Вы и теперь не доверяете Зубру? Боитесь встречи с ним?

Угар тряхнул волнистой шевелюрой, выразив отрицание, а на смуглом лице его мелькнуло выражение настороженности.

— Нынче не знаешь, кого больше бояться,— уклонился он от ответа.

— Ну а все же, Лука Матвеевич? — настоял на ответе Киричук и посоветовал: — Не обходите острые углы. Сгладить и выпрямить их мы сможем теперь вместе. Я, например, порекомендовал бы вам ладить с Зубром и встретиться с ним непременно.

— А если он меня удавит? Заманит и... Нет, не пойду к Зубру. Он крутнет своей махалкой с кривым ножичком,— резко всплеснул рукой возле шеи Угар.

— Не преувеличивайте, Лука Матвеевич,— прервал Киричук.— Вы же не трус. К чему ложное впечатление о себе создавать? — Он придвинул вилку к продолжавшему есть руками гостю.— Не кинется же он с порога на вас. Да и мы не позволим. Дадим надежную защиту — Прока.

— Прока? — повторил Угар.— Кто такой? Я что-то слышал о нем. Вспомнил, ой как вспомнил... мне говорила она...

— Кто она? Куля, наверное? — подсказал не без умысла Киричук.

— Вы знаете Ганну? — распрямился за столом Угар, аж грудь поднялась.— Да, конечно, знаете. Уж не работает ли она с вами? Куля... ваша?

— Ну что вы так сразу нервничаете? — мягким голосом остановил его Киричук.— Нет, Куля к нам никакого отношения не имеет. А Прока она знает. Можете ему доверять, как мне.

— А вы уверены, что я вам доверяю? — прищурившись, бесцеремонно спросил Угар.

— Мы с вами, Лука Матвеевич, никогда целиком не доверимся друг другу,— тоже напрямую, без нажима, ответил Киричук.— А то, что сейчас обоюдно нужны друг другу, тоже верно. И не будем осложнять то, что и само по себе для нас не просто.

— Не будем,— понятливо кивнул Угар, а мелькнувшая на его лице улыбка выдала удовлетворение таким ответом.

— Вот и хорошо. Вам нужно и пора отдохнуть. Завтра, вернее сказать, уже сегодня Анатолий Яковлевич устроит вам поездку в Городок под Ровно. Пару дней вам для начала можно себе позволить пожить обычной человеческой жизнью.

— Может, я в первый же день убегу в лес,— неудачно пошутил Угар, сразу заработав замечание подполковника.

— Нет уж, Лука Матвеевич, давайте без фокусов! Мы не развлекать вас везем в Городок, а чтобы глаза раскрыть одичалому, ничего не знающему о советской жизни человеку. И спокойно поговорить.

— Всех-то вы не просветите таким образом, которые в лесу,— вставил Угар.

— Придет время, просветим, спасибо люди скажут,— понравился Киричуку этот поворот разговора.— Это ведь в ОУН жиденькая установка: обработать, завербовать, скрепить кровью, то есть убить кого-то, чтобы страшился наказания Советской власти.

— Надежная привязка должна быть, а как же иначе,— вытирая ладонью губы, подтвердил Угар.

— Мы же вас не скрепляем кровью,— вклинился в разговор Чурин.

— Думаю, успеете после возвращения из Городка, уверенно ответил ему Угар.

— Вот и ошибаетесь,— возразил Киричук.— Ни сами убивать, ни тем более вас посылать на это мы не собираемся. Однако обезвредить вашего эсбиста Шмеля, чтобы обезопасить жизнь майора Тарасова, мы должны поспешить.

— Прибейте его, Христа ради, моей душе легче станет,— скрестив руки на груди и закатив глаза к потолку, попросил Угар.— Я себе Прока в эсбисты продвину, коли он толковый, надежный мужик, говорите.

— Где можем накрыть Шмеля сегодня до утра? — спросил Киричук.

— В селе Смолигове он сейчас.

— У Помирчего?

Угар заинтересованно уставился на Василия Васильевича.

— У Помирчего, спрашиваю? Что вы вдруг примолкли? — повторил подполковник.

— Да ничего, теперь уж что скрывать. Чудеса какие-то. Помирчий не может быть вашим, никак не может, потому Жогу и не взяли у него... Там Шмель сегодня, до рассвета может уйти, смотрите, подполковник, чтоб не «ужалил» он кого-нибудь насмерть.

Василий Васильевич сразу поднялся, заспешил, говоря:

— Мне в самом деле пора. Отдыхайте, Лука Матвеевич, хорошенько приглядитесь, как люди живут и чем дышат. Бедно еще у нас после войны, зато стремление к новому какое, отношение к жизни... Так что не кровью мы вас скреплять хотим.

— Уж не по радио ли заставите выступать? — нахмурился Угар.

Вопрос застал Киричука уже в коридоре. Он обернулся.

— Запомните, Лука Матвеевич, мы вас силком заставлять что-то делать не собираемся,— медленно произнес он.— Желательно, чтобы вы поняли свои заблуждения и захотели искупить свою вину перед народом. А на нашу помощь в добром деле всегда можете рассчитывать. Поняли?

— Уяснил,— подтвердил Угар, кивнув головой.

— Завтра Анатолий Яковлевич ответит вам и на остальные вопросы,— с хорошим настроением уходил Киричук. А перед тем, как Чурин захлопнул за ним дверь, шепнул: — Срочно выезжаю в Смолигов, может, успею накрыть Шмеля. Из Торчина утром позвоню.

Ложиться в постель Угар категорически отказался. Он сбросил подушку на ковровую дорожку и, не раздеваясь, сняв только сапоги, блаженно растянулся на спине, заложив руки под голову. Чурин еле уговорил его снять френч и постелить под себя байковое одеяло.

На брючном ремне гостя открылась кобура с пистолетом. Вот почему он не сразу решился раздеться, понял Чурин, задержав взгляд на оружии. Угар догадливо снял его, подал хозяину:

— Вы молчите, а сам не догадался отдать.

— Ничего, и сейчас не поздно,— взял и отнес в другую комнату пистолет Анатолий Яковлевич.

— Чего-то жутко у вас тут, и мыши в сенях озоруют,— раздался голос Угара.

— Уж не боитесь ли вы мышей? — откликнулся Чурин.

— Крыс пугался, канадских. Нигде таких здоровых не видел, как на ферме Майкла — хозяина, они у него двух овец загрызли.

—  Да не может быть,— не поверил Чурин.— Что же это за крысы?

— Говорю, здоровые, как шакалы с длинными хвостами. Зимой но деревянной лестнице с фермы в поселок не пройдешь, они как зверюги носятся. В хлеву шныряют. Боялся, мне сонному ноги отгрызут.

— Вы в хлеву спали?

— Работал на животноводческой ферме, ну и спал там.

— И зимой?

— Там тепло. Я понимаю, Анатолий Яковлевич... Брат у меня прогорел с торговлей, пришлось в наймы пойти, еле на обратную дорогу денег наскреб.

— Выходит, вы Канаду и не видели?

— Почему не видел? Видел, только что нам там. Брат остался, у него долги. А Майкл — хозяин толковый, ему наплевать на политику. Его зовут на выборы, помню, а он гнать посторонних со двора велит, говорит, я лучше подстригу газон. Почему, скажите?

— Человек дела, время ему дорого.

Угар удовлетворился.

— Потому что хозяин он полный на своей земле и закон государственный на его стороне.

Анатолий Яковлевич ему в ответ:

— Закон, говорите, на его стороне? Хозяина! А на вашей с братом стороне что?

— Мы что, мы сезонные рабочие. Нам бы выбиться в люди.

— Выбиться в люди! На какой же закон вы рассчитывали там, где власть имущих? На обратную дорогу еле денег собрали. Майкл на вас ярмо надевал и кнутом погонял. А в колхозе, которого вы так боитесь и других им стращаете, вам перво-наперво ссуду в рассрочку на десять лет для строительства-обзаведения. Майклы способны на такое? Без интереса у них ничего не делается.

— А у кого делается? Она, вся жизнь-то, голый интерес, чего уж тут крутить,— убежденно отмахнулся Угар и уточнил: — А взамен чем платить? Ну нам вот, нашему брату? Не врешь ты? И какая ссуда?

— Говорю, на целый дом, стройся, живи на здоровье, какой тут может быть обман. Привыкли у себя в ОУН с подвохом да оглядкой, как бы не обдурили, не прибили. Уясните себе, наконец, у Советской власти все в открытую, без тумана. И землю не надо покупать. Работай на здоровье.

— Как бы Лазаря не запеть от такой песни,— не настойчиво противился Угар и тут же выяснил: — Под ссуду, наверное, что-то существенное заложить надо? Вдруг сбегу.

— Что вы вцепились в эту ссуду, как будто она вас здорово заинтересовала? А то пишите заявление.

— У меня своих денег хватит,— с независимым видом отстранился от предложения Угар и, как бы размышляя, добавил: — Кто деньги дает не в рост, а в помощь, тот основательно должен сидеть на своем месте. Ваша власть дает, это хорошо.

6

В это утро Киричук не раз с благодарностью вспоминал вчерашнее требование секретаря обкома отправиться домой отдохнуть. Позади была бессонная ночь. Василий Васильевич не любил и не умел спать сидя. А сейчас он немного вздремнул на заднем сиденье машины, лихо мчавшейся к селу Смолигову. Рядом с шофером ехал майор Рожков, прозванный в управлении главнокомандующим «ястребков». Такое похвальное прозвище Сергей Иванович получил не зря. Он не только помогал создавать вооруженные группы самообороны, но и обучал их на практике боевой сноровке, появлялся прежде всего там, где чувствовал слабинку в организации и где было особенно трудно.

До Смолигова оставалось ехать недолго. Грузовая машина с чекистами и «ястребками» не отставала, приглушенные фары ее согласно кивали вслед легковому «виллису».

Рожков ехал бодрый, посматривая на дорогу. Он успел выспаться, когда к нему заехал Киричук, и теперь мысленно блуждал возле дома Помирчего, вспоминая прилегающую территорию и прикидывая, где бы мог хозяин облюбовать скрытый выход из дома. Колодец? Может быть? Возможно, и под ворохом сушняка на углу огорода. Ведь у всех дрова и тот же сушняк сложены возле сарая или, на худой конец, в предгородье, а не на грядках в дальнем углу, как у него. Землю тут. берегут, клочок обрабатывают с пользой.

Машина въехала в Смолигов, когда начался рассвет. Киричук занервничал, сочтя приезд запоздалым.

Миновали сельсовет. Рожков выскочил из машины возле дома с резными наличниками, в котором жил долговязый Филимон, руководитель смолиговских «ястребков». Село спало.

Василий Васильевич занялся изучением тыльной стороны дома и огорода Помирчего и тут же заметил вывернувшегося из серого рассветного утра лейтенанта Проскуру.

— Вышел из засады, товарищ подполковник,— стал докладывать Павел Гаврилович,— вчера к вечеру в дом Помирчего проник Шмель.

— Не успел еще отсюда испариться, как думаете? — спросил подполковник.

— Я уж и предполагать-то опасаюсь,— признался Проскура и посоветовал: — Куда это на горушку повел Рожков «ястребков»? Надо по низине их подальше поставить, а то кто их знает, этих «схронников».

— Добро, Павел Гаврилович, идите к Рожкову и расставьте людей, как считаете нужным. А что, собаки не слышно?

— В будке запер.

Простукивая и осматривая каждый квадратный метр на дальних задах дома, Киричук с чекистами неспешно продвигался к огороду Помирчего. Со стороны могло показаться, что саперы ищут оставшиеся после войны мины.

И вдруг сонную округу тихого рассветного утра огласил взрывной басовитый голос «ястребка». Он стоял во дворе оцепленного дома и размахивал руками.

Киричук живо направился к нему со стороны огорода.

— Зачем понесло во двор? Запрещаю! — напустился на «ястребка».

Не вникая в замечание, тот с веселым видом затараторил:

— Нашел! Понимаете? И где нашел?!

— Что нашли? Говорите толком,— остановил его Киричук. Чего ищем, нашел,— сбавил восторженный тон «ястребок» и пояснил: — Надумал я пока что поесть. Сала шматок развернул, положил на крыльцо. А рыжий кот из-под руки хвать сало и в калитку. Я за ним.

— Погодите, я вас о деле спрашиваю,— перебил словоохотливого рассказчика Василий Васильевич.

— Бросил кот сало, я подбежал к нему, винтовку на минутку поставил на землю и услышал гул под прикладом, прикрытую пустоту. Рядом постучал — плотная земля. Опять на том месте — пустота. Пошарил — крышка лаза. Приподнял, а под ней дыра. На крышке опилки.

Киричук направился вдоль плетня к тому месту, где торчал приподнятый край ляды. Она, наподобие чугунной крышки от канализационного колодца, лежала возле тропы, присыпанная опилками. Рядом стояли дровяные козлы. Они, очевидно, прикрывали крышку лаза.

Беспокойная догадка мелькнула у Василия Васильевича: кто-то ночью выходил наружу и не поставил козлы обратно на место, а хозяин Помирчий не успел доглядеть нарушенную маскировку. Значит, Шмель ушел.

Однако горевать было рано и некогда. Приказав Рожкову получше смотреть за домом, а обнаруженный лаз держать под прицелом, Киричук направился за ворота, к крыльцу. Следом за ним спешили Проскура, Сыч и Близнюк.

В дверь долго стучать не пришлось. Ее открыл угрюмый, обросший щетиной Ефим Помирчий. Высокий, сутулый, он уперся руками в дверные косяки и неучтиво буркнул:

— Опять притащились?

— С проверкой! Кто в доме? — спросил Киричук.— Посторонние есть?

— Нет.

— Оружие?

— Пушка на крыше! Ты прошлый раз оставил.

Помирчего обыскали и оставили сидеть на сундуке в углу горницы. Сюда же привели его жену, неспокойную старушку, и больную слабоумную дочь, которая во все глаза смотрела на незнакомых мужчин, хихикая и смущаясь.

Намаявшийся в засадах возле дома Помирчего лейтенант Проскура воспрянул духом от участия в живом деле и теперь на месте устоять не мог: то беспокойно осматривал с Близнюком горище, то дотошно оглядывал пристройку с чуланом, в котором подозрительно громоздко стоял несдвигаемый ларь, доверху засыпанный мукой.

Между тем Киричук отвел женщин обратно в переднюю, решив, что там им будет спокойнее.

— Переищете здесь, а если что потребуется, скажите,— объяснил он.

— Добро, господарь. Стрелять будешь, пожалей Маньку, отпусти к крестной. Девка уже напугана, рассудка лишилась.

Манька слушала с открытым ртом, не смеялась.

— Бах-бах,— произнесла она, пряча испуганное лицо.

— Кто под полом? Сколько их? — спросил напрямую Киричук.

Старуха перекрестилась.

— Не знаю, ничего не знаю. Ищите сами,— трясла она перед собой руками.

Присев рядом и положив пожилой женщине руку на плечо, подполковник с мягкостью предложил:

— Скажите правду. Мы знаем, что у вас схрон и прорыт ход к огороду. Мы сняли с лаза ляду, сходите посмотрите.

— Зачем же мне ее смотреть, если вы его уже обнаружили,— понапористей ответила старуха.

— Где еще выходы из схрона? Здесь, в доме, где выход?

Появился Рожков, деловито доложил:

— «Ястребки» расставлены надежно, а дыры-выходы мы и без подсказки сейчас увидим. Разрешите начинать?

Василий Васильевич вывел его в сени:

— Что начинать?

— Ракеты пулять в лаз. Штук пять стрельну, лядой прикрою, и где дым повалит, там и выход. Туда и дышать полезут, если есть кому.

Видеть такое Киричуку еще не доводилось, но он сразу оценил этот простой и надежный прием, который избавлял от многих хлопот.

— Давайте! — разрешил, заметив, как манит его к себе пожилая хозяйка.

Она подхватила старшего начальника за руку, отвела в сторону, беспокойно говоря:

— Не видел чтоб мой душегуб, а то прибьет. Отправь к крестной, через две хаты, стрелять, вижу, будут. Нельзя Мане, Ефимка сгубил ее, стрелял под ухом, теперь нельзя, замается головой.

— Забирайте ее живей и идите,— разрешил Киричук.

А старушка ему прямо в лицо:

— С горища проход в схрон, он за чуланом промеж стен. И на огороде под сушняком копай, там ящики.

Василий Васильевич вывел женщин за калитку, распорядился проводить их к дому родичей, но старушка нагнала его с молитвенно прижатыми к груди руками.

— Его не отпускай, Ефима-то, не надо... нельзя его... не хозяин он, не родич, я хозяйка... дочь сгубил, чужак он.

— Мы об этом поговорим,— заверил Киричук и поспешил к Рожкову, услышав гулкий выстрел ракетницы.

Сергей Иванович одну за одной выпустил в лаз три ракеты, Даниил Сыч прикрыл дыру лядой.

Киричук рассказал Рожкову о том, что сообщила ему хозяйка, и тот, выпустив еще две ракеты в лаз и снова прикрыв его крышкой, заспешил на горище. Но в это время в стороне за плетнем из колодца пыхнул дымок, а потом пошел, пошел, расплываясь над журавлем.

Все становилось ясно: из схрона три выхода. Возможно, есть и четвертый. Но Рожков заверил, что больше лазов для одного схрона оуновцы прокладывают редко. Над крышей дома тоже пробился дымок. Значит, он достиг по проходу схрона и пошел наверх. Над чуланом-то его и заметили Проскура с Близнюком. А немного погодя к ним поднялся Киричук.

— Петрушка тут какая-то, не пойму, в чулане под ларем, думал, дыра, а валит дымище на горище,— пошарил руками по опилкам Проскура.

Оглядев сверху засыпку и перекрытие у стенки чулана, без особого усилия тронув неширокий, но достаточный, чтобы пролезть, откидной бортик, Василий Васильевич заглянул вовнутрь, но, кроме лестницы, ничего не различил.

— Их много? — спросил Близнюк.

— Может и никого не быть, но я лично на одного рассчитываю,— ответил подполковник и, уходя, уточнил: — Не удастся взять живым, ликвидируйте.

И тут снаружи донесся выстрел.

— Есть! — оживленно вырвалось у Киричука.— Глаз с лазейки не спускайте!

Выскочив во двор, Василий Васильевич прежде всего захотел разглядеть, что там у колодца. А возле него Рожков, Сыч, Филимон и двое «ястребков» застыли на месте, и по их прислушивающимся позам Киричук догадался, что оуновец обнаружил себя в колодце, куда он проник по проходу из схрона. Вот куда ускользали из-под наблюдения бандиты. Чурин рассказывал ему о таких сооружениях: из схрона пробит выход в колодец и для набора воды, и для скрытого ухода по набитым скобам.

— Кто стрелял? — спросил, подойдя, Василий Васильевич.

— Ему неловко стрелять оттуда, нас не заденет,— ответил Рожков и предостерег: — Но и заглядывать в колодец не стоит.

— Идите тогда, дымку набавьте. Тройку ракет, думаю, хватит,— рассудил Киричук. А сам снял с плетня кувшин, нацепил его на жердочку, а сверху на него надел фуражку и медленно выставил «голову» с края колодца. Подождал. Тихо. Крикнул в квадратную пустоту:

— Шмель! Выходи! Бежать некуда.

Звонко резанул слух выстрел, неприцельный, на голос. Да и как было прицелиться, когда колодец затуманил дым. Послышался грудной кашель. Рожков успел сделать свое дело и теперь стоял возле Василия Васильевича.

— Шмеля надо ошарашить,— предложил Киричук.— Сквозняк убрать. Бросьте гранату с горища в лаз. Она взорвется и засыплет центральный узел проходов, в результате у Шмеля один выход останется на волю — через колодец. Отрезан будет и ход через лаз возле огорода. С горища еще возможен, пожалуй, будет спуск в схрон. Ну, может, малость расчистить придется.— Киричук повернулся к Рожкову, махнул рукой:

— Взрывайте!

Взрыв под землей он ощутил ногами. А когда утих ударивший из колодца гул, донеслось ругательство бандита.

— Сдавайся, Шмель! — еще раз выкрикнул Киричук и предупредил: — Иначе взорвем колодец!

Через несколько мгновений из колодца отчетливо донеслось:

— Кто это говорит?

— Подполковник Киричук!

— Стройный! Жизнь обещаешь?

— Судить будем. Выходи!

— Погодь. Сдаюсь!

— Бросай оружие! — достал пистолет Киричук и показал чекистам рукой, чтобы удалились от сруба — мало ли что взбредет бандиту в голову с отчаяния, еще швырнет из дымной дыры лимонку.

Оуновец долго не показывался, но было слышно, как он в глубине кряхтел и ворчал, очевидно, с трудом приспосабливаясь к скобам, набитым в бревенчатый сруб колодца. Его силуэт не сразу разглядел Киричук сквозь растворяющуюся молочную дымку. Но вот показалась лохматая голова, послышался обдирающий горло кашель. Наглотавшийся дыма бандит еле двигался.

Он к тому же ничего не различал перед собой, продвигаясь наверх. Василий Васильевич это понял, когда оуновец зашарил рукой по срубу, стараясь ухватиться за очередную скобу и не видя, что достиг самого верха.

Без рубахи, в одних штанах, бандеровец с трудом выбрался на край сруба. Он торопливо протирал глаза. Ему дали прийти в себя.

Василий Васильевич тем временем послал Филимона с двумя «ястребками» раскопать землю под сушняком на огороде и вытащить оттуда все, что там зарыто.

— А вы, Сергей Иванович, займитесь расчисткой прохода в схрон,— приказал Василий Васильевич Рожкову и напомнил: — Об осторожности не забывайте.

— Случается, минируют схрон, знаю,— выразил майор понимание возможной опасности.— Но тут маловероятно. Бандит выскочил без рубахи, в спешке, думаю, сделать ничего не успел, значит, чисто.

Довод Рожкова показался убедительным, и Киричук спокойно согласился:

— Копайте!

Оуновец, было видно, прислушивался к разговору, таращил слезившиеся глаза и вдруг позвал:

— Стройный! Где ты? Вяжи давай!

— Кто такой? Как звать? — приблизился к нему Киричук.

— Непомнящий.

— Можно и так. Назовите кличку.

— Псевдо? Воевода!

Киричук вспомнил рассказ Скворца в больнице — тот упоминал эту кличку, и потому воспользовался известной ему подробностью:

— Какой же воевода без войска? Вам же районный проводник другое псевдо порекомендовал.

— Какое?! — встряхнулся тот.

— Шмель! Устраивает?

Эсбист вдруг широко открыл глаза и в упор уставился на чекиста.

— Много знаете, подполковник, чудно мне больно, откуда уши торчат. Кто меня выдал? Как шилом-наколюшкой вытянули.

— Это почему же, любопытно? — захотел разговорить оуновца Киричук.

— Потому... Догадки, что ли, нет?

— Никто вас не тянул, сами выползли. И постарайтесь не забыть это смягчающее обстоятельство.

— Соломку постелят при расстреле?

— Жить разве не охота?

— Глаза мне задымили, ничего не видел, а то бы кое-кого из вас на тот свет с собой взял.

— Будет жужжать, вихляться. Кто еще в схроне, внизу там?

— Были и давно сплыли.

— Никуда они не делись, как и эсбист Шмель,— подзадорил Киричук и спросил: — Заявить нам ничего не хотите?

— Нет. Рубаха, пиджак у меня там остались,— указал он рукой в землю.— Дайте что-нибудь.

— Дадим. Не замерзнете. Подумайте, может быть, все-таки есть что сообщить нам? Для своей же пользы.

— Выдать?! — дернулся арестованный.— Давайте, только скажите, кто меня предал?

— Вы, кто же еще, не помнящий родства, сами себя и перепродали. Неужели этого не понимаете?

— Не надо меня агитировать.

— Зачем? Подумайте, стоило вам пригрозить майору Тарасову, как мы сочли необходимым успокоить вас. Вчера вы отправились в Смолигов, не зная, что Жога давно сбежал отсюда и в другом месте приказал долго жить. Не предупредил он никого, что сюда нельзя.

— Хватит! — зажал уши руками Шмель.— Ведите!

— А вы говорите,— удовлетворился реакцией бандита Киричук и кивнул «ястребкам»: — Конвоируйте в дом!

Из слухового окна с горища донесся голос Рожкова:

— Товарищ подполковник! Готово, ждем!

Киричук живо поднялся на горище, пролез в лаз промеж двойной стены за чуланом, спустился в схрон. Распрямившись во весь рост, он поразился высокой аккуратной прихожкой и просторной комнатой с широкой кроватью. Горела керосиновая лампа, и все хорошо было видно. Вдоль стены — сплошняком длинный стол, на котором две пишущие машинки, пресс, стопки бумаги, копирка, краска в тюбиках, карандаши и даже с десяток книг в нише.

«Вот ты где стряпал свои пропагандистские поделки, референт Жога! И были у тебя помощники, скорее всего женщины»,— подумал Киричук, взяв со стола разноцветные мотки ниток. Вспомнил трехцветную крученую нитку на корешках брошюр, прошитых с краю зубчатой строчкой, догадался, чья это работа.

— Заканчивайте, товарищи,— распорядился подполковник.— Пишущие машинки, книги, бумаги — все нас интересующее и ценное наверх, в машину. Не затягивайте, полчаса вам сроку.

Василий Васильевич вспомнил Чурина с Угаром, как-то они провели остаток ночи, не спят ли до сих пор, на вокзал им еще через два с лишним часа, успеть бы созвониться, сообщить Анатолию Яковлевичу о сдаче Шмеля, может быть, пригодится ему весть.

Во дворе он увидел выкопанные на огороде ящики с патронами, пистолетами. А несколько винтовок, как вязанку дров, прижал к груди долговязый Филимон.

— Ходил рядом и не чуял, товарищ подполковник,— смущенно сказал руководитель «ястребков».

Киричук распорядился погрузить в машину захваченное оружие и отправился искать «через две хаты, в третьей» крестную Маньки, к которой пошла хозяйка дома, отрекшись от своего постояльца: не хозяин, не родич — чужак!

Но разыскивать их не пришлось. Маня, как ребенок, сидела посреди двора в окружении кур, сгребала горстью пыль и сыпала ее, приговаривая: «Цыпа-цыпа-цыпа».

Куры, кудахча, не поддавались на обман.

Едва Киричук вошел во двор, как на крыльце появилась старушка с женщиной средних лет, наверное, крестной Мани, которая тут же увела больную в дом, не проронив ни слова.

— Нашли чего на задах? — спросила старушка, видимо, не уверенная в целости тайника в огороде.

— Нашли, спасибо. Как звать вас? Давеча не до того было. Меня — Василий Васильевич.

— Боялась, вдруг ночью вырыли, окажусь болтуньей. А звать меня, как все обзывают: баба Яга.

— Ну зачем же мне, как все,— мягко улыбнулся Киричук.— Какая же вы баба Яга?

— Так не от ведьмы мое имя, а от Ядвиги, коротко. С детства меня мать звала Яга, Ягонька, к старости само вышло — баба Яга. Но привыкла, да откликаюсь. Какая уж теперь Ядвига.

— Ну хорошо, было бы здоровье. По вас видно, жизнь энергично прожили, бойко.

— Да уж шустринки хватало, не то что теперь — на месте топчусь. Ты о нем, о Ефиме, хочешь спросить?

— Но нем. Кто он вам? — удовлетворился Киричук таким переходом к делу.

— Считай, никто. Привезли его в конце войны раненого под другой фамилией, ну, у фашистов служил.

— Продолжайте, я понял.

— Которые привезли Ефима, сказали мне: не вылечишь — девку заберем и тебя прибьем. Сыном попрекнули, в сельсовете работал. Я и вылечила этого, себе на горе. Он Маньку в лес уволок, сгубил дите, домой видите какой приползла. Врал, будто она стрельбы испугалась и свихнулась. Бандиты напали, брехал, Маньку защищал, над головой у нее стрелял, еле отбился. Теперь вишу, от каких бандитов он тикал. Прятался сначала, солдат боялся. А потом дружки по ночам в прошлом году схрон построили.

— Что же вы не сообщили нам? Мы бы защитили,— поинтересовался Киричук и глянул на часы: было ровно восемь утра.

— Пока бы вы защитили,— ладошкой отмахнулась тетка Ядвига.

— Кто жил в схроне?

— Всю зиму господарь Остап с двумя девками, с одной Ефимка таскался. Ездили всякие. Потом реже и реже. А с весны опять пошли. Придут в дверь, а обратно не выйдут. Думала, прибьют там, а куда девают — не известно.

— И куда же они девались?

— Кто же их знает. Мне самой далеко отходить не велено было. Сколько раз дня по три во двор не пускали, кто-то видный, чуяла, приходил.

Киричук понял, что может получить от хозяйки дома лишь косвенную и случайную информацию, на которую сейчас незачем тратить время.

— Спасибо, тетушка Ядвига! Идите домой. Просьбу вашу я выполню, Ефима Помирчего мы не отпустим.

— Вам спасибо; Василий Васильевич. От всех соседей и селян. А все равно боязно.

— Чего же вам бояться-то? Не вы их выдали.

— Мне-то нечего, да за Маньку. Одна я у нее надежа.

— Примем меры, обещаю, спите спокойно.

— Где уж там спокойно,— покачала головой старушка.— Сами-то вы покоя не видите.

— Потому и не видим, чтобы людям было легче жить! С открытой дверью.

— Дай-то бог! — поклонилась пожилая женщина и семенящим шагом повела внучку домой.

Киричук внимательно смотрел им вслед, сожалея, что еще нельзя ему с уверенностью обещать людям спокойную жизнь.

— Вы отпустили жену Помирчего? — подошел сбоку Рожков.— Хозяйку пропагандистского логова?

Киричук рассеянно повернулся к нему, сказал:

— Несчастная женщина. Что там в схроне?

— Все изъято, погрузили. Пора ехать. Я задержусь.

— Очень хорошо, Сергей Иванович, что остаетесь. Догадываюсь, для чего.

— «Ястребков» надо проинструктировать. Как это так; что вольготно жилось тут приходящим в дверь и уходящим через лазы людям.

Киричук увидел Проскуру и позвал его к себе, говоря Рожкову:

— Порекомендуйте «ястребкам» последить за домом тетки Ядвиги, запретите называть ее бабой Ягой, она и так обижена. Обратите внимание «ястребков» на то, что к По- мирчему обязательно придут люди, немного, а придут. И, уже обращаясь к Проскуре, распорядился: — Можете съездить домой, к пятнадцати часам прошу на совещание ко мне, а с темнотой со своими помощниками — обратно в дом к тетке Ядвиге. Засаду продумайте сами, но чтобы ни один, кто явится, не ушел. Ночку подежурьте, завтра подменим. Дело для вас серьезное нашлось.

7

До последней минуты, пока легковая и грузовая машины с чекистами и «ястребками», набрав скорость, не выехали мимо церковной ограды из села Смолигова, Хрисанф не отошел от окна. Забыв об осторожности, он все утро ширкал жиденькой бородкой по оконному стеклу, стараясь подальше разглядеть улицу с маячившими вдалеке «ястребками». И не присел, не дал отдыха хворым, измученным ночными переходами ногам. А когда шум стих, плюхнулся на табурет и старательно перекрестился.

Стоявший сбоку возле конторки отец Василий, приютивший у себя в доме бандитствующего дьяка, создавшего худую славу о себе, подметил перетрусившему гостю:

— Истинно крестишься, Хрисанф, грех свой чувствуешь.

Усталое, изможденное лицо Хрисанфа напряглось от желания вникнуть в суть то ли похвалы, то ли осуждения благочинного служителя, успевшего на доходном приходе и рожу свою облагородить, и облениться на заученных молитвах.

— На заутренней хотел душу очистить. Посоветоваться зашел.

— Облаву увидел, отца Василия вспомнил,— поддел священник.

— Нет, мы их вместе в окно увидели,— возразил Хрисанф, соображая, как бы ему без спора продержаться

в доме попа до темноты и незаметно уйти отсюда подальше к Соснице — после недавнего чекистского налета там безопасность недели на две обеспечена.

Отец Василий тоже говорил не совсем то, о чем думал. Поначалу ему захотелось сделать вид, что Хрисанфа не помнит и ничего о нем не знает. Но с первой же минуты это оказалось невозможным, поскольку тот так по-свойски облапил его у порога, что уже никак нельзя было удивиться пришельцу.

Сейчас, брезгливо оглядев жалкого, некогда задиристого, нахального дьяка, он все же не смолчал, кольнул:

— Я-то думал, желал меня увидеть, растрогался. А ты, значит, энкэвэдэ с «ястребками» на машине заметил и с испугу скорей ко мне — тут не тронут.

— Не мытарь душу, не разжигай злобу, лишка ее выперло из меня,— кривясь, признался Хрисанф.

В боковой двери показалась дивчина в фартуке, позвала завтракать. Но отец Василий только глянул в ее сторону и, дав уйти, спросил без витиеватого намека:

— Тебя винят прихожане в смерти отца Иннокентия. Что скажешь?

— На кого-то надо валить, но я тут ни причем,— уставился в глаза отцу Василию Хрисанф и для убедительности добавил:— С войны не видел его. А прибить мог бы, злоба у меня на него.

Отец Василий молча пригладил свою строго «обтесанную» угловатую бороду, сказал, не глядя на Хрисанфа:

— В злобе истину не ищут.— Он задумчиво помолчал и, обратившись к Хрисанфу, вдруг сказал, то ли советуя, то ли размышляя вслух: — Выходить надо с повинной.

У Хрисанфа нижняя губа поползла вверх, глаза прищурились. И он простонал, словно выстрелил:

— Покорми меня и дай отдохнуть, отец Василий. С темнотой уйду. Навсегда отсюда уйду.— Он медленно встал, взял отца Василия за бороду, резко развернул к образам в углу и вдруг, как-то хитро улыбнувшись, спокойно сказал:

— Не вздумай взять грех на душу. Продашь меня — лютой платой отделаешься.

Отец Василий долго крестился, проводив бывшего дьяка в пустующую монашескую комнатушку. Слышно было, как тот громко чавкал, с жадностью набросившись на еду. Вскоре умолк и захрапел.

Отцу Василию вспомнился рассказ старосты церковного црихода, где служил отец Иннокентий, как Хрисанф с вооруженным бандитом увел батюшку из храма, а утром нашли того со стариком Андроном казненными у ветряка. И можно было бы снять зверскую вину с Хрисанфа — скорее всего так оно и было бы, грех свалили бы на изощренную в пытках голову Кушака, если бы не оказались Свидетели, слышавшие предсмертные слова старого Андрона: «Хрисанф зарезал... обоих Хрисанф».

Стоило ему вспомнить короткую подробность гибели отца Иннокентия, как он тут же пожелал заслуженной кары бандиту. Подумал: послать бы кого за милицией. Но кого? Попадью силком не заставишь. Прислужница же Фроська не надёжна. И тут вдруг заметил забытую ею на лавке, в углу, бельевую веревку.

Отец Василий осторожно открыл из кухни дверь в комнаты, чтобы лучше слышать храп бандита — так ему было спокойнее. В сознании заговорило мстительное: «Кровопийца ненасытный, суд правый сотворить помогу над тобой. Прости меня, господи, не сочти прегрешенными порывы возмущения злом-насилием. Аминь!» И отец Василий, выглянув в окно и увидев опустевшую улицу, убрал с глаз веревку: «А что, если со мной они потом, как с отцом Иннокентием, взрежут, как арбуз». Однако намерение во что бы то ни стало не дать уйти Хрисанфу если не из дома, то из села, все же брало верх. И он решил сам все обговорить с милицией, чтобы взяли Хрисанфа с темнотой подальше от его дома. И понадеялся: «Пусть сами сообразят, по-тихому чтоб все было. Ни к чему мне показ. Во вред может выйти».

8

Чурин предположить не мог, чтобы его усталый гость до света не сомкнул глаз. Притворяясь спящим, он Даже не перевернулся на другой бок. И никто не узнал бы об этом, если бы Угар, завтракая, не признался:

— Мерещилось мне, Анатолий Яковлевич, будто вы за мною наблюдаете с пистолетом в руке, ждете, не поползу ли к вам. Такая вот дурь запала в голову. Дико, скажете.

— Нет, не скажу. Обыкновенные человеческие условия обострили чувства.

Жена Чурина сочла нужным поддержать разговор и по-женски мягко вставила:

— Прекрасных порывов ждет душа.

Угар отмахнулся.

— Каких уж там прекрасных, Тамара Михайловна, когда темнота на тебя пистолетом глядит. А может быть, все оттого, что не успеешь зенки продрать — рукой за пистолет хватаешься, спать ложишься, опять о нем думаешь. Разве это жизнь? — отмахнулся Лука и потянулся за едой рукой, но сдержал себя, живо взял вилку.

— Привык по-лесному: застругал ветку и тыкай в мясо или чего там горячее.

— Кто же вам готовит? Где? — проявила любопытство хозяйка. Но, заметив неодобрение на лице мужа, прервала расспросы. Да и гость не был расположен отвечать, произнес небрежно:

— Было бы из чего. Холуев хватит.

— А если не из чего?

— Такого не бывает. Достать надо, значит.

— Отнять у крестьянина, выходит,— пояснил Зурин жене.

Угар успел вставить:

— Не отнять, а воспользоваться поддержкой крестьян*

— Ничего себе поддержка! Вваливаются ночью в хату, требуют к такому-то числу заколоть кабана да еще нагло» приказывают столько-то колбасы дармоедам сделать.

Анатолий Яковлевич заметил, как гость отложил вилку, стушевался.

— Ну это вы бросьте, Лука Матвеевич. К присутствующим разговор не относится. Мы для того и встретились, чтобы не любезностями ласкать слух друг друга. А истина рождается где? В споре.

— Спорить я люблю,— принял пояснение Угар.

— Не будем устраивать, Лука Матвеевич, спор ради спора. Но вы меня очень даже рассердили вашим небрежным «холуев хватает». Это ведь о живых людях, тех, кто добывает для вас хлеб насущный.

— Вы считаете лучшим, чтобы я сам тащил кабана на своем горбу? — спросил Угар с хитроватым выражением на лице.

— А кто ж вы такой, чтобы за вас кто-то живот надрывал?! — Чурин взглянул на часы — до отхода поезда оставалось без малого два часа.

— Ничего с их горбом и животом не случится,— самодовольно парировал Угар.

— Тащить на горбу чужое, Лука Матвеевич, то есть отнятое у людей, само по себе плохо. И как можно так унизительно называть своих кормодобытчиков, без которых вы ничто, так сказать, человек без средств к существованию.

— Почему без средств?

— Кто же вам их добыл? Опять они, холуи, как вы изволили выразиться. Они для вас с любовницами строят удобные схроны, совершают преступления, грабя и убивая,— слегка умерил возбужденный тон Чурин и спокойно закончил тем, ради чего и позволил себе этот упрек: — Я не уверен, Лука Матвеевич, что вы достаточно осведомлены в том, кто вы сами для главарей ОУН. Ведь только подумайте, чьими соками они питаются, по каким каналам утекает добытое, кто пользуется благами! И какую корыстную цель преследуют эти ваши так называемые руководящие борцы.

— Какую же? — сразу подхватил внимательно слушавший Угар.

— А такую. Любой ценой прорваться к власти, чтобы основательно, по-хозяйски сесть верхом на свой народ, в том числе и на тех, как вы говорите, холуев, которые нынче вам корм и запас на черный день добывают, исполняя волю дармоедов.

— Ладно,— примирительно согласился Угар.— Все исполняют чью-то волю, чего тут спорить. Нам наше хорошо, вам ваше лучше.

— Нет, Лука Матвеевич. Воля воле рознь. Народная власть, которую представляем и мы, чекисты, исполняет волю народа. Оттого и народ с нами. Потому нам и не требуются «друзья»-союзнички, коим вы верно служили в недалеком прошлом и которых наголову разбили мы, советский народ. А вы на своих братьев руку поднимаете, хотите держать в страхе, кровь пьете и нагло называете это «воспользоваться поддержкой крестьян».

Угар слушал с вниманием.

— Вам, Лука Матвеевич, с азов-низов начинать надо познавать советскую жизнь. Верно говорят: лучше раз увидеть, чем сто раз услышать. Примерьте-ка мой пиджак, френч не годится для поездки, рубаху сначала наденьте и галстук. Да еще вот усы приспособьте для маскировки.

От галстука Угар отказался, брезгливо отбросил его со словами: «Удавку себе еще не напяливал». Однако блестящие медные запонки вставил в манжеты с ребячьим любованием. И повертелся у зеркала, причесываясь с излишним старанием.

— Постричься вам надо, похожи на дьяка с гривой,— подметил Чурин.

Телефонный звонок застал их перед уходом.

— Да, собираемся выходить, Василий Васильевич. Очень рад, что успели взять. Из наших никто не пострадал? Да, сразу извещу, как вернусь. Спасибо! — повесил он трубку.

— Подполковник Василий Васильевич звонил? — поинтересовался Угар, поправляя свою кучерявую шевелюру.

— Он! Счастливого пути пожелал и хорошего настроения Луке Матвеевичу. Значит, вам. Поехали!

Желанная посадка состоялась, и Чурин несколько успокоился: шансов налететь на ненужный глаз оставалось все меньше. Вагон оказался наполовину пустым.

Соседством старушки, разбитного парня в гимнастерке без погон и скучной большеглазой молодухи, уныло смотревшей перед собой, Чурин остался доволен. А балагуристый вчерашний солдат уже представлялся с прибауткой скучной соседке:

— Ты не хмурься, не грусти, на Миколу погляди, хочешь, он тебе уважит, всю судьбу твою расскажет.

А поскольку та никак не отреагировала на его слова, повернулся к старушке: — Давай-ка, бабуся, я тебе всю правду расскажу. Хлопот у тебя много, ой как много.

Старушка снисходительно улыбнулась:

— С ними и помру, куда деваться. У меня, сынок, все давно угадано, известно и во вчерашнем, и в завтрашнем. Поправить ничего нельзя: двое сынов с войны не пришли, а внучка, слава богу, в городе устроена, вот еду к ней. Пенсию мне нынче дали.

Чурин уловил полезный для Угара ход разговора, живо поддержал:

— Пенсия-то, мать, за погибших сыновей?

— За них, милых.

— Старика-то нет? — с предупредительным сочувствием в голосе поинтересовался Чурин.

— Убили моего Прошу бандиты, прошлой зимой в лесу напали, изуродовали всего.

— За что же они его?

— А ни за что. Шесть подвод выехало в лес, в санях с Прошей партийный представитель ехал. Лес вывезти надо было. Тут эти бандюги стрельбу открыли. Рассказывают, мой приподнялся, а лошадь в этот момент как рванет, Проша-то и не удержался, упал и вывалился из саней. Куда он старый побежит? Там возле сосенок его и нашли исколотого всего.

Только Угар мог додуматься спросить в этот момент:

— И за мужа пенсию тебе, старая, платят? Сколько же за троих-то?

— Что это ты, сынок, их так поштучно считаешь,— терпимо посовестила она Угара.— Сразу видно, не потерял никого из близких. Додуматься только: сколько за троих? Как у него язык повернулся? — обратилась она к Чурину с застывшим недоумением на лице.

— Огрубели люди, путают, как и что сказать, ты уж не суди его, мать,— смягчил Анатолий Яковлевич.

— Старший-то у меня офицер был,— рассказывала далее женщина, за него пенсия поболе, по закону я могу выбрать. Советская власть материно право разве даст ужать. С меня и за земельный участок почти что ничего не берут, и дровишки завезли, и даже сепо.

Чурин, как бы между прочим, Угару:

— Ты все понял?

Скоба согласно кивнул и вдруг ляпнул:

— Это если за всех убитых пенсию платить, живым только на них и работать.

— Ты что, с неба свалился? — посмотрел на Скобу парень в гимнастерке.— Сразу видно, такой руки не подаст, не пособит.

— Да он шутит, любит подзадорить, не обращайте внимания, толкуйте свое,— снова поспешил смягчить невпопад сказанное Угаром Чурин.

Но толковать соседи больше не хотели.

Чурин положил руку на плечо замолчавшего подопечного и предложил ему тихо:

— Знаешь что, Лука, давай с тобой без отчества обращаться, а то людям в глаза бросается.

— Давай,— без промедления согласился Скоба.

— Вот и хорошо. Ты на поля взгляни-ка, на хлеборобов посмотри.

За окном Угар увидел ярко освещенный солнцем крутой в зеленом ковре обрыв, переходящий в широкую долину. А в ней разбросаны дома. Они будто скатились с пригорка и, удивленные, встали друг против друга.

— Где ты увидел своих хлеборобов? — удивился Лука Скоба.

— Я не про сейчас. Еду тут как-то на рассвете в поезде, вижу, в поле трактор попыхивает. И такое у меня уважение к трактористу любовное, сбегал бы и обнял.

— Это с чего же? — поморщил лоб собеседпик.

— Да с того, что чуть свет в поле работает. Страдная пора! Понимаешь? Сознание! А какое сознание у тех, кто ночью разбойничал, наелся чужого и, как крот в норе, на зорьке без хлопот уснул.

— Так то ж борьба, Анатолий, от которой я отхожу, как тебе известно, с меня теперь по каждому дню все меньше станет спроса,— выгодно рассудил Скоба.

— Все может быть,— нейтрально ответил Чурин, а про себя подумал: «Ошибаешься ты. Спроса будет все больше». Он сказал ему об этом немного погодя, когда шли от станции в Городок по берегу неширокой речушки. За спиной у них на востоке оставалось невидимое отсюда Ровно.

— Благодать-то! — вдруг звонко хлопнул себя в грудь широкими ладонями Скоба, остановившись над невысоким обрывом и смотря на заливную, заросшую камышом лощину по ту сторону реки.

— Неужели не насмотрелся на эту невидаль, мотаясь по Волыни? — удивился Чурин.— Не с Крайнего Севера явился.

— Хуже — из-под земли. Я ведь все больше ночами мотался, а днем у меня другая приглядка была. Теперь вольными глазами посмотрел вокруг с легким чувством,— раскинул он руки.— Ты знаешь, что такое просто без ничего посмотреть вокруг?

— Просто без ничего, Лука, и не видится ничего,— ответил Чурин.— Но я понял тебя.

Они не спеша приближались к Городку.

— За моим эсбистом Шмелем поехали в Смолигов? — удивил неожиданным вопросом Скоба.

— Что, жалко? — напрямую спросил Чурин.

— Себя больше.

— Сдался Шмель утром, вылез из колодца. Выкурили.

— В Смолигове, значит, у Помирчего. На лету мою наводку подхватили. Цепко работаете.

— Жалеешь все-тали,— с упреком произнес Чурин.— Расплывчатая публика вы, как и сама ОУН, ничего надежного.

— Это ты брось, Анатолий. Ведь душой-то с вами все равно не буду. От своих отплываю. Жить хочу. А уживусь на земле-то? Еще посадите.

— Не сажаем, как видишь,— Чурину все же понравилось смятение в душе Угара, которое он не скрывает, выплескивает для самоуспокоения.

— Куда вам торопиться. Не выгодно, значит. На воле от меня больше пользы.

— Что ты все носишься с собой, - забубнил: «я» да «меня». Волю еще заслужить надо.

— И то верно,— подхватил Скоба.— А в поезде со старухой ты ловко насчет пенсии подхватил. Понял я бабкин покой, это видная забота.

— Чья забота? — задержал внимание Чурин, желая услышать от Угара непривычные для него слова.

И он их произнес:

— Власти твоей забота, ну, Советской, если хочешь.

— Это другой разговор. Я же видел, ты все понимаешь.

— Я и поддакнул: мол, понял.

— Понимать, Лука, это хорошо, но этого мало. Знать надо убежденно.

— Какие убеждения на голодный желудок? — приложил руку к животу Скоба, всем видом говоря: «Не забивай ты мне сразу голову, не переварит она всего разом». Просяще предложил: — В ресторацию веди, есть охота. За деньги не бойся, у меня хватит.

— Не надо нам твоих денег, они грязные,— с брезгливостью на лице отстранился рукой Чурин, видя, как Лука полез в карман пиджака.

9

В последнее время Киричук все реже бывал в управлении: скопились дела, которые нужно было срочно решать на местах.

Но сегодня решил часть своего времени посвятить изучению материалов по заслуживающим внимания показаниям арестованных во время облавы на оуновцев, выслушать доклады сотрудников.

— Со вчерашнего вечера было одно бандитское проявление,— сообщил заместитель Киричука майор Весник.— Оно произошло засветло в Хмелевке под Владимиром-Волынским. Бандиты скрутили проволокой комсорга с его дивчиной и бросили в колодец. Кто-то из села успел позвонить в наш райотдел, выехавшая оперативная группа настигла банду и ликвидировала ее. Взяты двое раненых.

— Потери с нашей стороны есть? Не забывайте об этом докладывать.

— Раненых, убитых нет.— Иван Николаевич достал листочек с записью, продолжил: — Ваша квартирная хозяйка Вчера поздно прибегала вся в слезах. Просила сообщить, что убита у себя в доме соседка Варя Грач.

Новость поразила Киричука. Ему мгновенно вспомнилась недавняя встреча с этой чем-то взволнованной женщиной, и он машинально спросил:

— Когда примерно это случилось?

— Почему примерно, могу точно сказать: в шестнадцать пятнадцать.

— Вскоре после ее ухода,— вслух заключил Киричук, чувствуя какую-то непонятную связь между его встречей с Варей и происшедшей трагедией.

— О чем вы? — не понял Весник.

— Откуда знаете точное время убийства?

— Узнавал в милиции.

— Ну и что выяснили?

— Поймали убийцу, он сапожник, мотивы преступления не ясны.

— Когда говорили с милицией?

— Ночью.

— Почему с утра не поинтересовались, что нового в этом деле?

— Я не думал, что это важно для нас.

— Может быть важно. Очень даже важно.

Киричук отпустил майора Весника и позвонил начальнику Луцкого горотдела милиции. Тот пообещал сейчас же прислать оперативного работника с материалами по делу об убийстве Варвары Грач.

Тем временем Василий Васильевич начал заниматься следственными материалами, и сразу же его внимание задержалось на показаниях арестованного Шуляка. Глазами выхватил: «Кузьма Кушак для прикрытия может пользоваться городской квартирой в Ковеле, улица Октябрьская... В селах Конюхи и Бережанке он имеет коханок Олесю и Полину, потому при большой опасности стремится в лес к этим селам. Под селом Майдан возле речки Стоход новый бункер и погреб с провизией для трудной поры и долгой отсидки...»

Подчеркнув последние слова, Киричук тут же на полях написал указание:

«Срочно разыскать бункер с целью захвата. Сделать засаду. При необходимости привлечь арестованного Шуляка!»

Поставив точку и прочитав далее о том, что охранник Хрисанфа отказался назвать возможное место пребывания «сановного» покровителя, мысленно снова вернулся к Отцу, чувствуя личные серьезные упущения в его поимке. Слишком много было решительных порывов настичь и уничтожить Кушака, всякий раз растворяющихся в других заботах до новой бандитской вылазки.

«Последовательная устремленность в работе до логического конца! Устремленность нарастающая!» — записал он себе в памятку для совещания, до которого оставалось чуть больше получаса.

Явившийся из горотдела милиции оперативный работник оказался энергичной женщиной средних лет с волевым сухощавым лицом, черты которого казались еще мельче в соседстве с крупными роговыми очками.

Старший лейтенант Кравец, как представилась следователь, раскрыла перед заместителем начальника областного управления МГБ папочку, в которой, кроме протоколов с места совершения преступления, экспертизы, допросов, лежали фотографии.

— Это снимок убийцы, Александра Кухчи, сапожника по специальности.

— Он признался в убийстве Варвары Грач?

— На нем ее кровь. И задержан недалеко от дома Грач, не успел уйти.

— Как все это произошло, подробней расскажите,— попросил Киричук.

— По материалам следствия картина вырисовывается такая. В течение часа перед убийством Варвара Грач дважды отлучалась из дома. Это видела соседка из окна: разделывала тесто. Она показала, что, убегая вторично, Варя крикнула ей: «Мой придет, пусть ужинает, я к молочнице слетаю». Эта же соседка видела, как Варвара вскоре прибежала обратно, а следом за ней — двое мужчин. Ей еще показалось любопытным, отчего это горбоносый парень вошел в сени, а другой — постарше, скуластый, вернулся к калитке и выглядывает на улицу. Пока она поставила пироги в печку и снова вернулась к окну, у соседки во дворе уже никого не было. На крыльцо выбежал муж Варвары и кинулся па улицу.

— Муж находился дома? — удивился Киричук.

— В том и дело, что он на какую-то минуту опоздал. Преступники ушли, ничего не взяв в доме. То ли это не входило в их планы, то ли стоявший на страже скуластый преступник, заметив приближение мужа Варвары, подал сигнал к бегству. Муж видел, как выскочили из калитки двое неизвестных. И нагнал их, когда обнаружил в доме случившееся. Задержал только убийцу. Соучастник не назван. Ясно одно: убийство не с целью грабежа. Да и нажиться-то у Грач нечем. Любовная версия отпадает.

— Но убийца-то что говорит?

— Надо было, отвечает, вот и убил,— изобразила рукой короткий удар топориком следователь, как, должно быть, это сделал на допросе Кухча, и пояснила: — У меня такое впечатление, будто это преступление он совершил неожиданно для себя, не успев придумать никакой версии.

*— Я уже сомневаюсь, знали ли преступники мужа убитой,— логически заключил Киричук.— Иначе зачем им было лезть на рожон, убивая жену во время его возвращения с работы. Ведь они явно не собирались уничтожать их вместе.

— Вы правы, товарищ подполковник,— согласилась Кравец, привычно, в который раз ткнув пальцем по сползающим с остренького носа очкам, и заключила: — Тогда тут подсылка, убийца, вполне возможно, и сам не знает точных мотивов преступления.

— Такое редко бывает, хоть в чем-то он сведущ,— не согласился Киричук и спросил: — Родных, знакомых кого-нибудь успели опросить?

— Соседей только. Сестра должна прийти.

— Поинтересуйтесь, пожалуйста, у мужа, у сестры о Марии, знакомой Вари Грач, ее она молочницей звала. Кто такая, где живет, какую дружбу с убитой водила. А когда вызовете на беседу, пригласите меня.

— Обязательно, товарищ подполковник.

Оперативное совещание началось в кабинете заместителя начальника управления ровно в пятнадцать часов. Подполковнику Киричуку жаль было, что нет Чурина, Рожкова, Кромского и еще некоторых чекистов, без которых любой серьезный разговор о работе отдела, тем более сегодняшний, представлялся несколько обедненным. Но кто знает, как позже сложится обстановка в отделе. Может быть, не соберешь и этих сотрудников. Да и разговор необходим немедленный.

Вдруг в дверях появился майор Рожков и поспешил сесть на свободное место возле майора Весника.

— Вчера днем секретарь обкома партии товарищ Профатилов, можно сказать, в приказном порядке отправил меня домой спать. Спасибо ему,— тихо и сосредоточенно начал Киричук.— Впереди действительно оказалась бессонная ночь. Вместо себя послать на одну очень ответственную встречу я никого не мог. А тут еще за полтора часа до рассвета выяснилось, что есть возможность захватить эсбиста Шмеля в Смолигове. Мог я не ехать хоть туда, а отправить, например, одного майора Рожкова, который, как видите, только что возвратился из тех мест. Мог. Но я поехал сам, исходя из того, что Шмель перед рассветом может уйти в лес. Нельзя было терять ни минуты. И все- таки нужно было послать Рожкова одного. С задачей он самостоятельно справился бы не хуже. Он и так сделал там что нужно, как человек бывалый. Вот и нашлось бы, товарищи, у меня время для других неотложных дел. Приведу еще пример. Следователь Александр Федорович Баринов, сам зачастую сильно занятый, старается облегчить и нашу задачу, привлечь внимание, чтобы, чего доброго, не были пропущены в протоколах допросов важные для нас показания. Прочитанная мною такая выписка из протоколов была составлена вчера. Вчера же следовало отправить группы чекистов по добытым адресам, чтобы взять или уничтожить озверевшего бандитского главаря Кушака. Но мы до сих пор не шевельнулись. Я отсутствовал, и заместитель мой был в отъезде. Вручаю вам, майор Весник, эту выписку с адресами, сейчас же примите все возможные меры к розыску Кушака.

Весник живо ушел.

— Должен сказать,— задумчиво продолжал Киричук,— что сегодня утром завершилось то, на чем мы должны были поставить точку по крайней мере весной. Мне с первых же дней работы на Волыни стало известно о некоем Помирчем, пособнике оуновцев, у которого в доме, предполагалось, есть что-то большее, чем обычный постой. Такой, помнится, шел у нас разговор. Верно, дважды мы проводили осмотр хаты и надворных построек. Но противник оказался хитрее нас, там орудовал оуновец по пропаганде, факт большинству из вас известный.

— Трудно тут винить чекистов,— заступился Рожков.— У Помирчего в Смолигове все три лаза необычные.

— В случае с хатой Помирчего мы, а прежде всего я сам, заслуживаем строгого наказания,— подвел итог Киричук.

— Всякое бывает, Василий Васильевич, не по шаблону работаем,— все же смягчил разговор еще раз Рожков и собрался пояснить: — Самокритичность — это хорошо, но давайте трезво...

— Куда трезвее, если сейчас, в эту минуту, Кушак, Гном или другой какой кровосос творит свое черное дело. А мы после вчерашнего бегства Кушака уже как будто забыли о нем. Я все это к тому не устаю повторять, чтобы вы поняли: нам нужно менять стиль работы, изживать любые спады, а тем более те, которые приходят после энергичного начала. Мы не имеем права на послабление в работе ни при каких обстоятельствах.

— Это верно,— вырвалось у Проскуры.

— Что верно, Павел Гаврилович? — подхватил Киричук.— Вы не опытом ли хотите поделиться, как с творческой инициативой следует выполнять приказ?

— Промашка вышла, Василий Васильевич,— поспешил признать ошибку Проскура.

— Я уж опасаюсь давать вам поручение посложнее. Вдруг опять уставитесь на калитку, а про зады дворов забудете, там хоть возом вези. Медлительность — плохо, конечно, но еще хуже безответственное спокойствие,— нахмурилось лицо Проскуры.— Стыдно признаться, уснул в засаде молодой сотрудник Даниил Сыч.

Пока утих хохот, Сыч несколько раз утер лицо платком. И своим оправданием: «Пригрелся под утро, нечаянно уснул» — вызвал новый грохот смеха.

— Так как же ты пригрелся? — развеселился и сам еще малоопытный, но удачливый младший лейтенант Близнюк.

Киричук поднял руку:

— Потише, товарищи! Не для развлечения собрались. Человек он молодой, в наших рядах считанные дни, еще не освоился с режимом. Давайте продолжим.

Поднялся Рожков.

— Очень нужный и важный разговор возник у нас, товарищи. Ценность его я вижу в том, что теперь наверняка любой из нас посмотрит на себя со стороны.

— Вы поконкретней, Сергей Иванович,— подсказал Киричук.

— Конкретность и подняла меня сейчас,— охотно продолжал Рожков.— Как вам известно, меня прозвали главнокомандующим «ястребков». Ну и, наверное, возомнил я себя им, больше стал командовать, чем создавать боевые группы и воспитывать их. Вот в общих чертах мое просветление.

— Резонно, Сергей Иванович,— поддержал Киричук, решив закругляться: — Я охотно присоединяю ваши слова к высказанному мною соображению насчет последовательной, нарастающей устремленности в работе и надеюсь; сегодняшний наш разговор принесет пользу.

10

Провинциальный Городок оказался просторным, уютным и даже несколько оживленным в этот субботний июльский день. Возле кинотеатра на Советской улице было особенно людно. И всюду, куда ни глянь, девчата и девчата, будто парней в кино не допускали вовсе.

Лука Скоба извертелся весь, пока миновали кинотеатр, в котором шел фильм «Глинка», отпуская такие непотребные шуточки в адрес девчат, благо произносил их с невнятным заиканием, что Чурин все же одернул его и увел на противоположную сторону, где было не так людно.

— Эх, пригласить бы в ресторацию баб и провести с ними вечерок,— вслух помечтал Скоба, выясняя отношение чекиста к своему предложению. Не услышав возражения, добавил посмелее: — Хоть вот эту встречную парочку приглашу. Гульнем!

— Еще как гульнем,— поддакнул Чурин, увлекая Угара к крыльцу с открытой парадной дверью.— Постригись только сперва.

Лука охотно сел в кресло к молоденькой парикмахерше, разглаживая лицо кончиками пальцев. А когда дивчина принялась за работу, затараторил без умолку. Полюбовавшись на себя в зеркало, подстриженный клиент вдруг с приседанием начал благодарить, сунул сотню в руку парикмахерше и разом выпалил столько грубоватых комплиментов, что Чурин едва увел из зала умильно улыбающегося ухажера.

Парикмахерша нагнала их и подала Чурину сотенную бумажку.

— Оплатите, товарищ, в кассу. Вы вместе, вижу.

Анатолий Яковлевич не знал, что делать: то ли платить в кассу за стрижку, то ли объясняться со Скобой.

— Почему стригла молодуха, а деньги берет старуха? — заикаясь, наседал возбужденный Лука.— Кто заработал, тот пусть и получит. Верно говорят люди: у вас хоть работай, хоть не работай, все равно получишь, на то и колхоз. Сидит сложа руки и деньги гребет.

Чурин снова попытался объяснить незнакомую Скобе систему обслуживания. Тот силился понять, недоумевая и еще больше путаясь:

— Да сколько же в парикмахерской денег, что надо кассира держать? Это же не банк. Дивчина стригла, разве ей трудно деньги получить. А держать кассира — одна растрата.

— Нет, Лука, кассир — это контроль и учет.

Они проходили мимо городского парка, в котором заливалась гармошка и пели голосистые девчата, Песня лилась широкая, душевная, с высоким подголоском, срывающимся на озорные нотки.

— Что там распелись, не свадьба ли? — остановился Скоба.

— Почему же обязательно свадьба? Захотели и поют. Украинскую песню, между прочим. Слышишь?

— Постой, замолчи! — рукой потряс Лука Скоба, с умилением на лице слушая ласкающие слух слова:

Повий, витре, тишком-нишком

Над румяним билим личком...

Потом схватил Чурина за руку и увлек его в парк, нетерпеливо говоря:

— Идем, погляжу. Я им сам подпою.— И запел с чувством, даже с болью в голосе:

А якщо мене забула

I другого пригорнула...

Так они приблизились к подмосткам эстрады, на которой девичий хор как будто подхватил пение Скобы:

То розвийся по долини...

И тут во всю душевную голосистость свою Лука вывел:

Не вертайся з Украни...

Закончил он слова песни в одиночестве, услышав с эстрады возмущенный бас руководителя хора:

— Прекратите хулиганить, не мешайте репетировать!

Лука повернулся к Чурину, спросил недоуменно:

— Чего он шумит? Кто хулиганит? Я ему сейчас спою в ухо,— и намерился впрыгнуть на подмостки. Но Чурин сдержал, объясняя:

— Репетиция идет, не понимаешь, что ли, помешали мы. Пошли-ка отсюда.

Лука повернулся к хору молодых, задорно смотревших на него девчат в расписных украинских костюмах, хотел что-то сказать и запнулся, стоя с раскрытым ртом. Потом вдруг заговорил нежнейшим голосом — раздобрел:

— Друже певчий организатор! Не удержался я, больно хорошо поете, мешать больше не буду,— подхватил он Чурина под руку и повел его обратно, с чувством пропев:

Ой, не шуми, луже,

Зелений байраче...

С эстрады басовитый голос позвал:

— Товарищ! Минуточку! Прошу, погодите.

Скоба обернулся и пропел девчатам:

Не плач, не журися,

Молодий козаче.

Руководитель хора догнал Луку, ухватил его за руку, живо заговорил:

— Вы уж извините, что я вас обругал. Мы так трудно репетируем: то не все соберутся, то музыкального сопровождения нет.

— А наше какое дело? — прервал его Скоба.

— Я объясню. У вас такой прекрасный голос, вам бы петь. Поступайте к нам в хор.

— На работу зовете?

— Да, любая самодеятельность — это работа.

— Сколько грошей платить будете?

— Как — сколько? Это дело для души, добровольное. У нас хористам не платят.

— Ах, не платят. В честь чего же я стану время терять и глотку драть? Не пойдет! Время — деньги.

— Вы шутите? — все еще на что-то надеялся руководитель хора, смотря вслед удаляющемуся «баритону».

— Будь здоров, хоровой начальник! — обернулся Лука и с издевкой в голосе добавил: — Кассира заведешь — споемся.

Последняя фраза Скобы окончательно убедила Чурина в том, что его подопечный человек понятливый, и работа с ним не проходит даром.

— Живо, однако, ты, Лука, усвоил роль кассира.

— Кассир — это деньги, а деньги штука ощутимо понятная. Потому, учил меня Майкл, надо сперва интересоваться, за сколько тебя нанимают, а потом уж спрашивать, что тебе делать.

— Ну а пение зачем в тот же ряд поставил: сколько будут платить,— не спросил, а упрекнул Чурин.— В хоре люди поют для души.

— Почему? — не понял разницы Скоба.— Я в церковном хоре пел за гроши. У нас говорили: спиваем не только для Иисуса, но и для куса.

— А в бога-то ты веруешь?

— Не так, чтобы очень... Но верую. Ежедневно крещусь и молюсь: «Господи, спаси и сохрани, помоги в удаче». А удачи у нас все денежные. Вот и выходит, что у бога гроши вымаливаем. Карбованцы же всем на что? На спокой души. Тогда она и петь будет.

— Крохоборная твоя логика, и нутро твое такое же,— заключил Анатолий Яковлевич.

— Наше завсегда с нами, бережливого и бог бережет.

— Конечно, где тебе понять простую истину: люди деньги за работу получают, а в свободное время репетируют, чтобы вечером бесплатно спеть таким же труженикам, как сами, развеселить их и вместе получить удовольствие.

— Сколько же они па это времени теряют?

— Теряют, говоришь? Нет, Лука Скоба, не теряют, а радость людям несут. И получают ответное удовлетворение. Даже тебя встряхнуло вон как, сам видел. А вы, бандиты, участников самодеятельности пытаетесь разогнать, письма угрожающие подкладываете, преследуете людей за их добро, даже убиваете непослушных. За что, спрашиваю?! — с нажимом заключил Чурин.

От этих слов Скоба вроде как встрепенулся, сверкнул золотыми зубами.

— Веселятся, значит, нас не боятся. Выходит, хорошо им при Советах. За это и наказываем.

— Вон как. Что же сейчас ты от песни ни зубами не заскрипел, ни руками не замахал, а как живчик завертелся, сам заголосил от всей души.

— Так песню-то мою, на моем родном языке поют.— Лука с чувством приложил руку к груди и добавил тихо: — Я уж и забыл, когда слышал песню в полный бабий голос.

Чурин довольно усмехнулся.

— Ты же утверждал, будто на украинском языке у нас, ни говорить, ни читать не дают,— напомнил он.

— Это в лесу говорят. Так надо.

— Мне ты не в лесу говорил.

— Сам думал так. И все равно без денег драть глотку не стал бы.

— Не понять тебе, Лука, бескорыстие людей. Для этого | надо в коллективе пожить. Не у Майкла и не с бандой, а в нашем советском коллективе, где один за всех и все за одного, а не всяк сам по себе. Тогда нутром почуешь, что не все на деньги мерится.

— И ты думаешь, что я запросто с песней канаву пойду копать.

— Это работа, и за нее деньги платят. Помозгуй на досуге.

При выходе из парка Чурин увидел газетные стенды и потащил Луку к ним, говоря:

— Ну-ка иди сюда, читай: «Вильна Украина», «Радянський шлях», «Вильне життя». Все газеты на украинском языке.

Скоба пробежал глазами заголовки: «Уборка на Волыни», «Помощь безлошадным».

— «Утаивают землю»,— прочитал он вслух и глянул на Чурина. В статье, которой заинтересовался Лука, говорилось о том, как Микпта Костюк утаил три гектара земли, а Прокоп Полищук — два.

— А чего зевать-то? — взялся чуть ли не убеждать Чурина Скоба.— Если можно столько земли оттяпать или утаить, значит, девать ее некуда. Три гектара! Это не три мешка с овсом. На что они рассчитывали?

— На что ворюга рассчитывает, не знаешь?

— Так это же земля, люди-то видят. На ней работать, надо. Где же ваш, сам говорил, контроль и учет?

— Разоблачили хапуг, как видишь, проконтролировали, надо понимать. А ты спрашиваешь, Лука, зачем нужен кассир. Водится еще у нас такие, которые могут хапнуть-украсть. Но изживем мы частнособственническую психологию, как наиглавнейшее зло.

— Как же вы изживете, Анатолий, когда дите и то кричит: «Мое!»?

— Уясни главное: в материальной основе Советского государства стоит коллективная собственность, коллективный труд. Наше! В этом наша крепость и сила, которая фашистскую Германию одолела. И все одолеет.

— Что сообща, всем миром, это конечно,— со спадом в голосе согласился Скоба.

— У нас, Лука Матвеевич, у коммунистов, все сообща с народом и при его поддержке, чего не было, нет и не будет у вас, бандеровцев — бандитов. Потому вам и требуется в страхе людей держать.

Анатолий Яковлевич увидел в газете рецензию на документальный кинофильм «Суд народов» — о Нюрнбергском процессе над военными преступниками и захотел обязательно показать его районному проводнику.

«Пусть посмотрит в лицах на конец фашистских главарей»,— подумал.

— Смотри-ка, о лесной братии, о бандитах, как вы нас называете, в газетах ни слова, будто и нет их,— прямо- таки изумился вдруг Скоба.— Как это понимать?

— Поважнее, жизненнее есть вопросы,— ответил Чурин, сам не вполне удовлетворившись сказанным.

— Так уж и есть. Вон «Вильне життя» в пол газеты статью дает «Возникновение жизни на Земле». Это важно сегодня, думаешь?

— Нет, не думаю, тут перебор, согласен. А уж если хочешь знать, об украинских националистах газеты регулярно печатают материалы. Вчера только читал статью о том, что оуновцы, эти мерзкие бандиты и изменники, желто-голубыми тряпками пытаются прикрыть свою политическую наготу, дикую злобу против Советской Украины и советского народа.

— От зубов аж отлетает у тебя,— без иронии произнес Скоба.

— Ты бы послушал, как на митингах рабочие выступают, понял бы тогда, сколько ненависти к вам в людях.

— Что же они говорят?

— Правильно предлагают еще решительнее повести борьбу. И мы, чекисты, в этой борьбе стараемся во всем помочь населению.

— Старайтесь, на то вы и безпека. Только не перебарщивайте.

— Что ты имеешь в виду? — заинтересовался Чурин.

— А то... Вот в газете жирно выпятили «Спекулянт перед судом». В Яворове мужик скупал и перепродавал сельскохозяйственные продукты. Ему десять лет тюрьмы и пять — лишения в правах.

— Ну и что? — не удивился Чурин.

— А то... Мы своим людям эти вести читаем. Говорим, видите, что творят, за свой товар в тюрьму сядешь.

— Позволь, Лука Матвеевич! За такую спекуляцию в трудное для страны продовольственное время этого дельца еще мягко наказали.

— Никакой он не спекулянт, а торгаш. У него и дед, и отец другого ремесла не знали, потому что в буржуазной Польше жили. А там по барышной цене он в ту пору и батьку, не моргнув, загнал бы. Этот Викович вашим законам не обучен.

— Я смотрю, Лука, ты бойчее заговорил, будто родича твоего посадили. Знаком, что ли, с Виковичем?

— Нужен он мне. Если бы не ОУН, я бы миллион себе наторговал, мы этому с детства обучены.

— То-то брательник твой в Канаде проторговался. и ничего, не клянет волчьи законы чужой страны. Прогорел — сам виноват.

— Кто же? Конечно, сам,— сердито проворчал Скоба.

А Чурин не удовлетворился предыдущим ответом, добавил:

— У нас, Лука, привыкли считать Советскую власть доброй. Она и даст, и поможет, и навстречу пойдет. Но, как говорится, всему свое. Она и потребовать жестко может. Для этого у нее есть и права, и поддержка народа и сила.

— Слово к слову в мозги так ложишь, что о жратве забыл. Пропади пропадом она, политика, в ресторацию пойдем скорей.

...Ресторана в Городке не оказалось вовсе.

— Давай-ка, Лука, отыщем на улице Щорса гостиницу, там буфет должен быть,— нашел выход Чурин.

— Нет, поедем в Луцк, довольно экскурсии,— предложил Скоба.

На вокзале и перекусим,— сразу поддержал Анатолий Яковлевич.

11

Прийдя в перерыв к себе на квартиру, Киричук долго не мог уснуть, взбудораженный новыми подробностями трагической гибели Вари.

Василия Васильевича поразили слова Степаниды Ивановны, произнесенные слишком обвинительно:

— Вертихвостка накрутила, а эта жизнью заплатила. Больно уж та весела нынче, счастлива. Такого не бывает. Понимай как хочешь.

Понять было трудно, почему Степанида Ивановна, как и он, подцепила на заметку молочницу по имени Мария. Они же вместе слышали возмущенные слова Вари в адрес той женщины молочницы, одинаково настроились против нее. И теперь этот настрой мешает им логически думать.

Нечеловеческая усталость все-таки взяла верх: Киричук провалился в глубокий сон. Проснулся через полтора часа со светлой, легкой головой и сразу же пошел в управление. Следователь городского отдела милиции сообщила ему по телефону:

— Подозреваемый в убийстве Александр Кухча дал показание, что акцию совершил не он, а Петр Сорочинский, который сбежал при появлении мужа убитой Грач. Но не это главное, что мне хотелось сообщить. Я нашла молочницу Марию. Фамилия ее Сорочинская. Она жена брата Петра Сорочинского — Миколы. Так что вы правильно, товарищ подполковник, нацелили меня на эту связь с убитой. Здесь какой-то клубок.

— Боюсь, что распутывать его будем вместе, но вида о контакте с нами не подавайте. Когда Сорочинскую пригласите к себе?

— Послала ей повестку на завтра, к десяти утра.

— О чем будете вести разговор?

— О Петре Сорочинском, о его розыске.

— Да, пусть она пока не чувствует, что ее подозревают. К десяти утра я буду у вас.

Положив телефонную трубку, Василий Васильевич ко сразу переключился на другое, споткнувшись о конкретный вопрос: зачем Сорочинская подсылала к нему Варю и что за интерес появился у молочницы к руководителю управления госбезопасности на Волыни.

Телефонный звонок прервал размышления. Майор Тарасов, с которым он сегодня виделся, возвращаясь из Смолигова в Луцк, доложил:

— Арестовал бандита Хрисанфа.

— Молодец,— от души вырвалось у Киричука.— Обнять тебя хочу. Молодчика!

— Не я, Василий Васильевич, отец Василий из Смолигова выдал преступного дьяка.

— Неужели? Вот те на! Давай вези Хрисанфа в управление, Шуляк заждался своего «родича»,— распорядился Киричук и добавил: — К ним бы еще Кушака, и ох какое бы трио мы собрали. Я бы тогда предложил открытое принародное судебное заседание где-нибудь на площади, скажем, в Баеве, с широкой оглаской.

Приближалось время начала второго допроса Шмеля, и Василий Васильевич отправился к следователю Баринову. Александр. Федорович доложил, что Помирчий отвечать на вопросы отказался.

Шмеля привели побритым, в чистой рубахе — приодели.

— Гонялись за мной, побриться было некогда, подполковник Стройный! — все еще щурясь, будто от дыма, заметил арестованный.

— С чего вы решили, что мы гонялись за вами? Я же сказал, что оставлять вас дольше на свободе нельзя было. По той же причине Хрисаифа вам за компанию подсадим. У нас вы по графику расписаны.

— Будет свистеть-то,— не сразу понял иронию Шмель.— Не разоспись я в схроне и уйди ночью скрытым лазом, сами бы дым глотали.

— Не-ет, не успели бы уйти. Я даже знаю, как вы представились Помирчему.

— Как? Скажи пароль.

— Не было никакого пароля. У порога вы сказали: «Эсбист Шмель, открой».

— Я всегда так говорю, это действует.

— С какой целью пришли к Помирчему? — с нажимом спросил подполковник.

— К Помирчему у меня никогда не было дел. Я шел к Остапу Жоге. Мне нужен был его совет, мы старые друзья.

— Какая же вы служба безопасности без точной информации? Жогу-то мы уже похоронили.

— Врешь! — дернулся Шмель.

Киричук раскрыл специально взятую папочку, вынул из конверта фотографии, протянул арестованному.

— Опознание, кстати, товарищ Баринов, оформите протоколом,— распорядился подполковник.

Шмель живо перебрал фотографии, ответил коротко?

— Он!

— Кто — он? — уточнил следователь.

— Остап Жога. Главный у нас по пропаганде.

Киричук любил и умел задать вовремя нужный вопрос,

а тут ему на удачу вспомнилась давняя коротенькая фраза «лихо работаете». И он без особой надежды спросил:

— А что знает эсбист Шмель о женщине, которая в Луцке «лихо работает»?

— Артистка, что ли? Мне сообщили, что вы ее засекли на рынке. Она тут, что ли, сидит?

— Да нет, карасей ловит,— не подтвердил Киричук и, решительно поднявшись, предложил следователю: — Продолжайте, Александр Федорович, допрос.

Не заходя к себе, подполковник направился в кабинет к Веснику.

— Иван Николаевич! — Киричук взял чистый листок бумаги, написал на нем адрес Марии Сорочинской и придвинул его майору.— Срочно поинтересуйтесь этой особой, на завтра она к десяти утра вызвана к следователю в горотдел милиции.

В эту самую минуту Мария с мужем вышла из дома, направилась по плохо освещенным улицам к хате Сморчка — Яшки Бибы, где должен был па время укрыться Микола Сорочинский. Он не хотел скрываться. Настояла жена. Тот звал уйти вместе, она возразила:

— Если Шурка возьмется продавать, то начнет с тебя после Сороки. А Петра он, видать, заложил в протокол. Почему вызывают повесткой меня, а не тебя? Ты же с сапожником дело имел.

— Продал он Петра, а за ним — тебя, помнишь, что брательник напоследок ляпнул: постращал Шурку тобой. Вот он и выложил следователю. Боязно мне за тебя, Маша. Давай вместе уйдем.

— Я выкручусь, а ты ступай,— обняла она мужа и поцеловала.— Яшка укроет надежно и неподалеку, чтоб связь могла держать с тобой. Есть у меня секретная точка для этого, она для важной или крайней связи с Хмурым. Да ведь ты не чужой. Ни единой душе, смотри, об этом. Придёшь в Порфирьевку к бабе Ваське, ну, Василисе. Она знает о тебе. Скажешь: «Я от племянницы, нет ли чего мужу от племянницы?» Дважды ты должен повторить «племянницу». Утихнет все — вернешься домой. Нет — сообщу.

— Как сообщишь? Посадят если.

— Костя отнесет мои вести к бабе Ваське. И с Хиврей передам. Тут не твоя забота. Скажи Сморчку, пусть не забывает вечером брать в ошейнике у Хиври мои вести. Если сам уйдешь от Яшки, скажи ему, куда. Мало ли что. Ну, ступай. С богом!

В вагоне Лука Скоба, не говоря ни слова, залез на третью полку, и вскоре раздался его рычащий храп.

«Вконец выдохся мужичок,— подумал Чурин, удовлетворяясь тем, что с выспавшимся человеком приятнее и полезнее иметь дело. Ехать было недалеко, до полуночи поезд прибудет в Луцк, откуда Скоба просил отправить его на хутор к сестре, там у него скрыт подготовленный план схронов в Торчинском районе. Уже одно это заставило Чурина поторопиться в обратный путь. И еще радовала фраза, высказанная Лукой на полевой дороге, когда подходили к железнодорожной станции: «Ездили мы с тобой вместе, а в другом мире побывал я один. И ты молодец, Анатолий Яковлевич: без оглядки говорил, понятно».

Анатолию Яковлевичу не спалось. Сидя напротив дремавшей дородной женщины и двух девчушек, он невольно думал о том, как все-таки до обидного изломанной может стать жизнь человека, отравленного гнилой идеологией. Жить бы Луке первым парнем на деревне — все при нем, достигать бы своих вершин и шагать по жизни с песней во весь голос, без нацепленных усов.

Пробудился Скоба, когда уже подъезжали к Луцку. Пощупав усы и убедившись, что «сидят» они нормально, тяжело спрыгнул, нечаянно задев дремавшую женщину.

— Да куда же ты на голову, чтоб тебе пусто было,— запричитала пассажирка, сторонясь к стене.

Ожидая ответного взрыва, Чурин готов был сдержать Луку. Но Скоба поразил его внезапной неясностью:

— Не сердись, будь ласка, голуба милая, сорвался, шею чуть не свернул,— дозволенно гладил женщину по плечу Лука, успев подмигнуть Чурину, дескать, не волнуйся, рукоприкладства не будет.

Киричук никак не ожидал к исходу суток телефонного звонка от Чурина. Да еще из Луцка. Но тревога тут же улеглась, когда узнал, что съездил Анатолий Яковлевич нормально, задерживаться необходимости не возникло, потому и вернулись. А теперь появилась нужда срочно повидаться с Василием Васильевичем. Угар просит отвезти его на хутор к сестре за важным документом для чекистов.

Киричук ответил:

— Ждите при въезде на вокзальную площадь рядом с газетным киоском, сейчас буду.

Он приехал через несколько минут — до вокзала от управления рукой подать. Шофер живо развернулся и погнал машину по свободной дороге на выезд из города, через Забороль на запад в сторону Торчина. Неподалеку там и хутор Пеньки. Ночь стояла темная, ветреная, пахло грозой.

— Что-то Лука Матвеевич с постным видом воротился,— вызвал на разговор Киричук, обернувшись с переднего сиденья.

— Еще немного, одни бы усы от меня там остались,— отшутился Угар. И ответил по делу: — Нормально съездили.

— При чем тут усы?

— Да хотелось в ресторан, но его в Городке не оказалось,— пришел на выручку Анатолий Яковлевич.— Но зато повеселились. Лука Матвеевич даже спел с хором и был приглашен в самодеятельность. На малости не сошлись. Наш солист даром петь не захотел.— Чурин рукой остановил пытавшегося что-то сказать Скобу и от души добавил: — Отличный у него голос.

— Приятно слышать,— понравилась новость Киричуку.— Хорошее настроение — надежное подтверждение уверенности. Но ответьте. Лука Матвеевич...

— Спрашивайте.

— Анатолий Яковлевич доложил мне, что вы приготовили и хотите передать нам схему ваших схронов.

— Точно так,— подтвердил Угар.

— Но мы же от вас ничего не требовали.

— Требовать вы не могли да и еще, наверное, не можете. Но зачем тянуть резину. А у меня, может, время не терпит. Завтра крайний срок возможной встречи с Зубром, иначе они могут повязать меня. Вы еще не верите мне, а надрайонный, может, уже совсем без доверия относится.

— Мы думали о вашей встрече с Зубром. Желательно, чтобы она состоялась.

— Пытать вдруг начнет, прирежет, как своего эсбиста Сову.

— Исключим такую возможность, дадим вам под видом охраны оперативного работника с падежными людьми.

Угар с отчаянием перебил:

— Так сколько ни давайте, говорить-то мы будем один на один. И не там, где явка обозначена, а куда отведут. Пикнуть не успеешь.

— Что предлагайте?

— Советуюсь вот. Арестовать хотите Зубра сразу?

— Тут ваше мнение нужно знать,— не стал выкладывать чекистского решения не трогать надрайонного проводника Киричук.— Беседа с вами для Зубра может быть вполне удовлетворяющей. Нам известно, что у него недавно состоялась встреча с Хмурым. Надо думать, появились новые установки. Для нас они представляют интерес.

— Тогда, выходит, необходимо топать на встречу. Так я понимаю,— задумчиво растянул слова Лука Матвеевич.— Брать Зубра вам нельзя, поставите под удар меня. Или, может, на пару нас в собачник?

— В какой еще собачник? — нахмурился Киричук.

— В ящик с решеткой.

Подполковник недовольно покачал головой:

— Вы ведь и сами сомневаетесь в том, о чем говорите.

— Говорю с вами — вам верю, а потом башка додумывает,— повертел пятерней возле головы Угар.— Так что же с Зубром?

— Сами же сказали, что брать его нельзя. Ограничимся для начала информацией, которую получите у него вы.

— Так вернее,— удовлетворился Угар и поразмышлял вслух: — С новыми людьми идти можно по двум соображениям: моя охрана чекистами перебита — факт доподлинно известный, к тому же нет прилипалы эсбиста Совы — этот мог раскусить подставку.

— Верно судите, Лука Матвеевич,— поддержал Киричук и ошарашил Угара неожиданным: — Но вы уж при нас-то не сваливайте на чекистов того, к чему они не имеют отношения.

— Как не имеют? — подался всей грудью вперед Угар.

— Это вам лучше знать, Лука Матвеевич,— с упреком произнес Киричук. Не говорить же районному проводнику, почему он на колокольне не убил своего верного связного Скворца, которого зовут Степан Панок. С другой стороны, оуновец должен почувствовать, что чекистам доступно знать побольше того, что видит он сам.

— Так стреляли же по нас вовсю,— неуверенно откликнулся Угар, выдав па лице поразившую его догадку.

Василий Васильевич заполнил возникшую паузу таинственной улыбкой.

— Да, Лука Матвеевич, мы оба знаем, что произошло на колокольне, и давайте, как говорится, замнем для ясности.

— Нет, Василий Васильевич, вы знаете о чем-то большем,— все понял Угар.

Киричук дал ему подумать, сказав Чурину:

— Интереснейшую литературу вы мне дали, Анатолий Яковлевич.

— Да, на Волыни известны любопытные факты безуспешной борьбы униатской церкви с православной.

— Через церковь пытались влиять на умы людей, ориентируя паству приглядом на Запад,— подметил Киричук, не без умысла заведя этот разговор при Угаре.

Тот не выдержал:

— Батюшки! Вера! Церковная служба-то зачем вам? — удивленно воскликнул он.

— А как же, Лука Матвеевич? Униатская церковь — повивальная бабка украинского национализма, нельзя нам ее не знать. Униатские священники в бандитских формированиях усердно одурачивали украинцев, призывали до последнего драться с Красной Армией.

— Было и сплыло,— отмахнулся Угар.— Теперь мы вроде как без церковной веры остались. Недавно Львовский собор униатского духовенства ликвидировал Брестскую церковную унию. В Канаду перебрались униатские верхи.

— И у них очень сильно душа болит об украинском народе, так вы думаете? — спросил Киричук.

— Нечего мне о них думать, они в верхах, у них свое.

— Что у них там своего без народа? Живут награбленным у него. Немецким фашистам откадили и прямым ходом перешли в холуи к новым хозяевам. Из кожи лезут, только бы сбить людей с толку, извратить политику нашей партии и государства.

Угар хмыкнул и возбужденно выпалил:

— Да пропади они, у меня другим голова забита. Все ищут союзников, я тоже вот нашел. Мне выгодно, и вам приспичило.

— Насчет «приспичило» нас в союзники не причисляйте,— решительно внес поправку Киричук.— И американцев с их западной свитой напрасно ОУН почитает союзниками.

— Не-ет, тут надежно,— не думая, сжал кулак Угар, вызвав немедленную реакцию Чурина.

— Ты, Лука Матвеевич, считаешь надежным союз хозяина с холуем? — припомнил он ему недавнее возражение и добавил для убедительности: — Он напоминает ваш лопнувший союз с абвером. С ним вы в свое время тоже легко нашли общий язык.

Киричук продолжил:

— Теперь, наверное, и сами понимаете, что партнерство ОУН с фашизмом оказалось союзом крысы с удавом. Так чему же научило ОУН недавнее прошлое?

— Ничему! — вставил Чурин.

— Посудите сами: мы, Советская власть, радеем за сплочение украинского народа и его созидание под мирным небом, а ваши новые англо-американские союзнички вовлекают вас в свои бредовые планы возможной войны. Тут уж не до забот о народе. Так ведь?

— Да, похоже,— задумчиво кивнул головой Угар.

Машина стала возле мостков через ручей у заросшего камышом берега. Дальше на хутор предстояло идти пешком.

— Минуточку,— предупредил подполковник и удалился в сторону мостков.

Чурин сразу догадался, что Киричук предусмотрел все необходимое для безопасности и сейчас пошел проверить, как обстоит дело.

Василий Васильевич возвратился с майором Тарасовым, — Мы готовы, Лука Матвеевич.

— К сестре в хату пойдем вместе,— предложил Угар.— Надо вас с ней познакомить. Не бойтесь, женщина она надежная.

— С Матреной Матвеевной я знаком,— охотно сообщил Киричук.

— Так это вы тогда были...

— Да, я. Но ведь сестра ваша в доме не одна, с ней дочь и зять.

— Нет их, куда-то уехали.

— Мужа сестры, который служил в Красной Армии и погиб в войну, вы знали?

— Да, был знаком.

— Ну пошли,— окончательно решился Киричук, приказал Тарасову: — Машина пусть стоит здесь, за час управимся. Остальное, как договорились.

Трое перешли мостки и скрылись в темноте. Следом за ними обеспечивать охрану чекистов двинулись еще пятеро. Два домика маячили впереди на фоне звездного неба. У крайнего справа тявкнула собака и замолчала. В окне зажегся свет. Брякнула щеколда.

Из письма Василия Васильевича Киричука автору сорок лет спустя: «Когда мы втроем вошли в освещенную керосиновой лампой прихожку и Чурин с обнаженным пистолетом отправился осматривать комнаты, произошел конфузный эпизод: я вдруг оказался в объятиях полной, солидных лет женщины. Она рывком чуть было не свалила меня с ног и заорала брату, хотя он стоял рядом: «Тикай, Лука! Чекисты! Рятуйся!»

Не помню, сам ли я вырвался из сильных рук, Угар ли мне помог — он оттащил сестру, ругаясь: «Не ори! Свои они». Не известно, чем бы могло кончиться ее нападение, потому как рука с пистолетом у меня была в кармане пиджака. Да и Чурин тут выскочил из соседней комнаты. А когда Угар все растолковал сестре своей Моте, та бросилась мне в ноги и давай причитать: «Ой, дорогой ты мой, ненаглядный гость, в переднем углу тебе место. Не ругай ты меня, что я не раскрылась тебе в прошлый раз, соврала, будто ничего не знаю о Луке. Да разве ж я враг своему брату, вон он, соколик, какой у меня...»

Угар вручил мне сшитые блокнотиком листы, в которых было описание расположения схронов и двух банд с указанием тэрена каждой из них. Меня особо интересовал главарь банды Кушак, выскользнувший из поля нашего зрения. Пока что он себя ничем не проявлял после облавы под Сосницей».

— Разыскать Кушака трудно,— без энтузиазма ответил па вопрос подполковника Угар.— Надо ждать, пока он сам даст знать о себе. Вы быстрее об этом проведаете.

Чурин вмешался:

— То, что мы узнаем, Лука Матвеевич, пусть тебя не тревожит. Но сам постарайся срочно разыскать Кушака.

— А в следующий раз сообщите, что удалось выяснить,— подхватил Киричук.— Готовьтесь на завтра к встрече с Зубром. Через три дня ждем вас здесь. Не сможете — приходите на четвертый, на пятый.

— Запасная явка у Ганны,— предусмотрительно предложил Угар.

— У Кули? — уточнил Василий Васильевич.— Давайте пароль. Прок придет, поставьте в известность Ганну.

— Тот самый, которого мне в подмогу метили для встречи с Зубром,— вспомнил Угар.

— И в эсбисты,— шутливо подсказал Чурин.

— Почему бы и нет? Вы пришлите его ко мне, потолкую, прикину,— захотел, видать, надежной защиты Угар.— Пароль пусть будет для нас с ним и для Ганны один: «Я из Городка». Отзыв: «Из какого городка?» Ответ: «Из-под Ровно». Вечером с темнотой жду. Если придет не один, остальные пусть в стогу подождут.

— Договорились, Лука Матвеевич,— Киричук подошел вплотную к Угару и добавил: — Я выделяю вам оперативного работника с преогромным риском. Человек он толковый, смелый, как говорится, не подведет и не промахнется. Мы не думаем, чтобы ваша судьба была решена у Зубра. Ему не до вас, как нам известно. А там уж смотрите, везение может быть у каждого, это не криминал. А мы постараемся, чтобы Зубру стало известно о нашем нетерпении поскорее покончить с Кушаком, с Гномом, с Угаром. Так что, Лука Матвеевич, все должно быть хорошо.

— Дай бог! — облегченно ответил тот, перекрестившись. Потом с неподдельной искренностью спросил: — Какому же я теперь богу-то молюсь?

12

Первоавгустовская гроза прошла стороной, едва зацепив Луцк. Свежее рассветное утро встало над городом.

В этот ранний час подполковник Киричук с капитаном Чуриным уже приехал домой и укладывался отдыхать. А за прошедший час их подопечный Угар тоже успел далеко уйти от хаты сестры своей Моти к хуторку возле березовой рощи и уже подходил к желанному его душе дому Ганны Кули, которую он, пожалуй, сейчас хотел видеть больше всего на свете.

А в Смолигове насквозь промок под ливнем лейтенант Проскура, последнюю ночку карауля «гостей» Помирчего у хаты тетки Ядвиги, не пожелав укрыться со своими помощниками в сенях.

Были па ногах и все трое Сорочинских. Мария одиноко сидела за столом в полумраке комнаты с разламывающейся от дум и бессонницы головой. В это время муж ее Микола, непривычный к схрону, тоже сидел, согнувшись на лежаке, в горькой безысходности думая о том, что он больше не увидит ни жену, ни дома.

Промокшим и продрогшим встретил рассветный час Петр Сорочинский, Сорока, удачно добравшийся до света в Боголюбы и не слишком приветливо встреченный дерганно-нервным братом Кушака Игнатом Шульгой. Последний чуть было не повязал Сороку и не допросил с удавкой, не вспомни тот данный ему для такого случая лично Зубром цифровой пароль.

Игнат после проверки сразу с вопросом к Сороке: не слыхал ли чего о Кушаке и Хрисанфе, о родиче Федьке Шуляке — слухи недобрые пошли в Боголюбах. Считал, наверное, что если пришелец из Луцка, то и новости у него должны быть обширные. Но откуда Сороке было знать, что Федька Шуляк спит в эту минуту в камере предварительного заключения, а его родич и покровитель Хрисанф извелся весь от злости в одиночке, не подозревая, что его подручный находится по соседству за стеной.

Пожалуй, спокойнее и уютнее всех чувствовал себя в это рассветное утро Антон Тимофеевич Сухарь, определившийся, наконец, на свой постой и получивший возможность без пригляда за собой выспаться в мягкой постели, отведенной ему, Цыгану, в доме, из окна которого видны просторный поселок и чем-то радующее полотно железной дороги.

Поселок именовался станцией Жвирка.

Допрос Марии Сорочинской должен был начаться в десять утра. Потому Киричук решил, не заходя в управление, прямиком из дома направиться в горотдел милиции.

Василий Васильевич успел после поездки к сестре Угара хорошо выспаться и сейчас бодро шагал к зданию, в котором ему до сегодняшнего дня еще не доводилось бывать.

Увидев идущего навстречу майора Весника, замедлил шаг.

— Куда это мы мимо нашего крыльца? — подал руку Киричук.

— Перекусить иду, со вчерашнего дня дома не был.

— Что случилось?

— Ничего особенного, все обычное. Данные передал для оперативной сводки. А задержался еще из-за дамы, интересующей нас. Вы на ее допрос собрались?

— Да, пятнадцать минут у меня еще,— взглянул на часы Василий Васильевич.

— Действительно, как артистка на фотографии,— многозначительно произнес Весник.— И фамилия у нее знаете какая? Со-ро-чинская!

— Молочница Сорочинская?! — не понял Киричук.— При чем тут Артистка?

— А при том, Василий Васильевич, прошу прощения, что не сразу доложил. Молочница, торговка с базара и Артистка — это одно лицо: Сорочинская Мария Опанасовпа.

— Неужели?! Где фотография?

— У меня в сейфе.

— Идемте в управление. Дайте материалы и фотографию,— распорядился Василий Васильевич, на ходу спросив: — Что там еще по Артистке?

— С вечера до утра из хаты не выходила, утром подоила корову, заперла дом, сарай. Отправила буренку с соседским мальчишкой на выпас, потом сбегала к табачному киоску, задержалась недолго, купила коробку спичек и удалилась. Заглянула в два магазина, в столовую, там шмыгнула на кухню, с кем встречалась, не установлено, и пошла на площадь, села на лавочку возле горотдела милиции. Возникает вопрос...

— Где находится ее муж? — угадал Киричук.

— Не в доме же она его заперла,— отбросил такую возможность Весник и заключил: — Сбежал, вернее всего, вечером. Значит, не рыльце у пего в пушку, а сам он весь в дегте и в перьях вместе с братом.

— Почему же тогда она сама не ушла? — выразил сомнение Киричук у порога управления и сам ответил на него уже в кабинете своего заместителя: — Если эта особа в трех лицах нам представилась, значит, знает, что делает.

Когда же Весник показал подполковнику фотографию Артистки, тот, глянув, воскликнул: «Ба! Я же ее где-то видел...» — и потянулся рукой к телефону.

На другом конце провода находилась следователь горотдела милиции Кравец.

— Доброе утро! Киричук говорит,— представился подполковник, рассматривая фотографию.— Сорочинскую уже пригласили?

— Нет, жду вас,— ответила Кравец.

— Допрашивайте пока без меня, Неплохо бы вручить ей повестку на вызов мужа. Он кап будто отсутствует со вчерашнего дня.

— Хорошо, так и сделаю.

— Вы не арестуете ее сегодня?

— Пока нет таких намерений. Но смотря что покажет допрос.

— Если будет возможность, пусть погуляет денька два. Буду ждать вашего звонка,— положил Киричук телефонную трубку и напустился на Весника: — Не годится так, Иван Николаевич! Никуда не годится: подошла Артистка к табачному киоску, спичек взяла коробок, забежала в столовую, нырнула на кухню. Разве нам это надо? Она вам набегает за день.

— Вы правы,— согласился майор.

— Разберитесь, Иван Николаевич, с документами, уясните, кто есть кто, и поставьте четкую задачу подчиненным.

Газета «Радянська Волинь» опубликовала обращение Степана Панка к рядовым членам ОУН.

Василий Васильевич пригласил к себе в кабинет Чурина и Проскуру, предложил Анатолию Яковлевичу прочитать заметку.

«Я, бывший оуновец Скворец, в последнее время охранник районного проводника Угара,— говорилось в материале,— обращаюсь к рядовым членам ОУН. На протяжении трех лет я находился среди вас на Волыни. За время пребывания в банде вместе с другими оуновцами принес людям много бед.

Наша главная забота — сбор денег у населения и заготовка продуктов. В то время, когда гибнут многие рядовые члены ОУН, бандеровские главари всех рангов преспокойно проживают в хорошо законспирированных постоях и только письменно посылают свои распоряжения с помощью курьеров по низовым звеньям ОУН, ожидая хороших продуктов и денег.

Рядовой бандеровец живет в тяжелых условиях. Одежду и питание он должен добывать с риском для жизни, в то время как главари имеют в распоряжении большую сумму денег, на которые приобретают для себя все необходимое. И даже больше, чем нужно: фотоаппараты, радиоприемники, музыкальные инструменты.

Ради своих корыстных интересов очень сурово обращаются с подчиненными, а в случае опасности ценою их жизни спасают свою шкуру. На моих глазах проводник Угар, будучи настигнут чекистами, ища спасения, убил своего связного и выстрелил мне в голову. Советские врачи спасли меня, чудом оставшегося живым.

Оуновцы! Рвите связь с бандитами, в этом ваше спасение. Это я вам говорю, бывший верный слуга Угара. Верьте мне: все вышедшие с повинной живут свободно».

— Ну и как? — нарушил возникшую паузу Киричук.

— Несколько обобщенно, побольше бы конкретности, остроты, но для Скворца и это хорошо,— рассудительно высказался Чурин.

Проскура добавил:

— Проще и поучительней было бы рассказать о том, ради чего пытался убить его Угар.

— Высказано просто, но откровенно и рассчитано не на вас, а на таких же, как сам Скворец, у которых своих примеров в достатке. Пусть думают,— подвел итог Киричук и посоветовал Проскуре: — Возьмите газету с собой, Павел Гаврилович, дайте прочитать Угару. У вас ведь сегодня встреча с ним.

— Да, с темнотой в доме Кули.

— Когда прочитает откровение «покойного» для него Скворца и начнет расспрашивать о своем бывшем охраннике, вы его успокойте, что Шмель, Скворец, Хрисанф, Ложка, Шпигарь перекочевали к нам.

Чурин проводил Проскуру в машине до села Смолигова, и тот отправился дальше пешком на хутор Три Вербы к хорошо знакомой хате Ганны Кули.

Подойдя к высокому крыльцу, Павел Гаврилович трижды постучал в среднюю перекладину окна и стал ждать у двери. Появился свет: кто-то вышел на кухню с лампой.

— Кто там? — донесся бестревожный голос Кули.

— Свои, открой. Прок явился.

Звякнула щеколда, открылась дверь.

В горнице за столом сидела девчушка лет восьми с тоненькой шейкой и болезненно впалыми глазами, смотревшими вопросительно-настороженно.

— Здравствуй! — поздоровался Проскура, поглядывая на дверь в соседнюю комнату и ожидая появления из нее молодого мужчины, в котором он должен узнать Угара.

Девочка опустила голову, не ответила.

— Ужинать будете? — спросила Ганна.

— Ужинать? переспросил Проскура и произнес пароль, который, казалось, вовсе не был нужен: — Я из Городка!

У Кули приоткрылся маленький ротик, довольная ухмылка слегка коснулась губ.

— Из какого городка?

— Из-под Ровно,— провел рукой по головке девочки Проскура и учтиво заметил: — Почему худенькая такая? Может, помочь чем?

— Иди за мной,— предложила хозяйка и направилась с лампой в соседнюю комнату.

На диване сидел Угар. Проскура сразу узнал его по фотографии и рассказам. Он даже успел подметить, насколько его большие удивленные глаза схожи с глазами девочки. И нос чуть вздернутый, с придавлинкой на кончике...

Они были достаточно осведомлены друг о друге, поэтому знакомство состоялось просто. Но больше была довольна Куля. Еще бы! С ее любимым другом в трудную пору надежный человек, которого они оба знают.

Лука, заметно, очевидно от волнения, заикаясь, сразу предупредил:

— Обращение в тэрене общепринятое: друже Угар, друже Прок. Молчание — у нас лучшее качество, вопросов без дела не задавать, да и по делу не лезть, куда не просят,— говорил он тихо и трудно, поглядывая на прикрытую дверь. Шепнул в лицо: — Остальное все — когда будешь уверен, что мы одни.

— Понял! — кивнул Проскура и, достав из кармана газету, протянул ее Угару.

— Что это?

— Статья здесь твоего Скворца.

Угар обалдело уставился на подпись под опубликованным обращением. Прочитал раз, второй. Потом упавшим голосом произнес:

— Все... Нельзя идти к Зубру. Он меня за них, особенно за Шмеля, исполосует своим ножичком на ремни.

Как же пригодилась Проскуре предусмотрительная мысль Чурина о том, что все несчастья Угара спишутся на недобитого и попавшего в МГБ Скворца.

— Башка варит у тебя, друже Прок,— похвалил чекиста за толковое разъяснение Угар.

— Положись, друже Угар, на мой опыт,— шепнул Проскура.— Зубр должен не только поверить, но и подсказать тебе, как быть после такого предательства Скворца.

Не моргнув, смотрел перед собой Лука. И вдруг положил Павлу Гавриловичу руку на плечо, сказал властно:

— Если твои слова оправдаются, быть тебе моим эсбистом. А пока ты официальный кандидат на эту должность,— встал он с дивана, прошелся по комнате и добавил: — Зубру «грипс» послал, что направляюсь к нему. Пошли ужинать. И в путь, друже Прок.

...За ночь Угар с Проком сделали два привала: До Боголюбов около двадцати километров — путь немалый.

На первом привале Угар спросил своего «кандидата в эсбисты»:

— Друже Прок, как сможешь выкрутиться, если тебя начнет расспрашивать новый эсбист Зубра?

— У него появился новый?

— Не знаю, но должен бы уже быть. Он, к примеру, тебя и спросит, откуда объявился такой.

— Тайный агент, скажу. Шмеля и Угара, лично доверенный функционер, выполнял их особые поручения, на месте не сидел, а родом я из Городка Ровенской области.

— Как начинал, какое твое оуновское прошлое, отвечай, там придумывать некогда будет,— торопил Угар.

— Я не был в боевках, отвечу, мой ранг в ОУН повыше. Мы с батькой постой содержали, накрыли нас энкавэдисты вскоре после войны. Я с друже Воеводой утек...

— Так-так, продолжай. Ты Шмеля называешь Воеводой, не ошибаюсь? — понравилось Угару.

— Его прежнее псевдо было Воевода. Оно не нравилось вам... А меня он окрестил Проком. Сказал: «в прок для меня работать будешь». Мне завлекательно стало. Рассказывал об истории Украины, о Мазепе... Песням оуновским учил.

— Когда с Угаром, спросят, впервые встретился?

— Прошлой осенью, он приезжал со Шмелем и еще каким-то дядькой.

— Верно врешь, в прошлом году мы ездили в Ровенский район по заданию Волкодава, так Зубр тогда назывался.

— Не волнуйся, друже Угар, что касается тебя, то ты знал обо мне. Недавно велел Шмелю привести к тебе. В связных пока я у тебя. А намерений своих в отношении меня ты еще и сам толком не знаешь. Что скажешь, то и верно.

— Врешь и прикидываешься складно, друже Прок. Вас учат, что ли, этому?

— Учат грамоте, а сообразительность жизнь кует.

— Смотри, чтоб этот новый эсбист тебя в жилку не вытянул,— предупредил Угар.— Ты хитрее должен быть.

Ко двору Шульги пробрались огородами, бесшумно проскользнули вдоль притемненной от луны стены сарая и скрылись за неприкрытыми воротами риги. Проскура чувствовал, что Угар здесь все знает на ощупь.

— Будь тут,— боком задел чекиста проводник, отойдя в глубь сарая. И вдруг вернулся, пошуршав, сунул Проскуре в руку сверток и предложил лезть за ним на сеновал.

В свертке были мягкий хлеб, сало, огурцы, помидоры и луковица. Угар живо нарезал хлеб и сало.

— Ешь, друже Прок, чтобы дальше идти смог,— предложил он и, глянув в щель между горбылями, довольный, подметил: — Как часы, вовремя! Уже светает!

На сеновале дышалось легко. Хотелось спать.

Приближающиеся к риге шаги они услышали одновременно. Угар вскинул руку и дал понять Проскуре, чтобы не двигался, а сам лег на спину, прислушиваясь.

Вошедший в ригу прокашлялся, цыкнул на кого-то, и в ответ ему коротким лошадиным отфыркиванием откликнулся Угар. А хозяин уже поднялся по лесенке и хмуро глядел, поглаживая отвислые усы, на незнакомого ему Прока.

— Залазь, Игнат, тут свои,— приподнялся Угар и сразу с упреком: — Что же ты только хлеб да сало положил. Беднеть начал?

— Беднеть не беднеть, но не напасешься, друже Угар. Сейчас все в лучшем виде будет,— присел на лежанку Шульга, украдкой поглядывая на сопровождающего проводника человека.

— Голубцов мне, перчику поострее. Уснуть надо, покарауль,— привычно распорядился Угар.— О связнике к Зубру для меня позаботился?

— Да, но тебя я ждал завтра.

— Предупреди, чтобы сегодня, запаздываю.— Угар умел говорить властно. Спросил: — Какие тут новости?

— Сороку ночью по каналу к Зубру спровадил, неприятности у него.

— Какие? — насторожился Угар.

— Убили кого-то, поймала милиция. Дальше разговор не заводили. Две ночи тут спал,— и вдруг спросил: — Друже Угар, успокой душу, прости мой вопрос. Душа за брата болит, сильно насолил он им, ловят. Скажи, живой Кузьма?

Угар не любил давать ответ без промедления. Сейчас он хотел спать, да и вообще не был расположен к разговору о переусердствовавшем главаре банды Кушаке. К тому же и сам не знал, где тот сейчас находится и жив ли. Сказал уклончиво:

— О деле потом. Принесешь голубцы, поговорим.

Когда Игнат ушел, Угар предупредил Проскуру:

— Не хватало нам тут застать Сороку. Он со своими родичами за вашей управой безпеки приглядывал. Тебя, друже Прок, мог засечь. Вот те номер выходит. Я понял: Сорока в сторону Зубра нацелился. И мы туда. В петлю! Улавливаешь?

— Неприятно,— только и ответил Проскура.

— Ничего себе «неприятно». В петлю, говорю, можем залезть.

— Давай думать.

— Думай или не думай, а столкнуться мы с ним должны,— уже прикинул Угар.— Тем более если узнает о моем появлении, припрется. Краевой поблажничает ему, пароль даже на хату Шульги выдал. Так что воротиться тебе, видать, придется. Все равно на следующем пункте оставят, к Зубру меня одного уведут. Как думаешь?

— Для нас важно, чтобы ты до Зубра дошел. Задачу знаешь. Тут твое решение вес имеет.

— Хорошо, обмозгую. Нам повезло, что Шульга проговорился о Сороке.

— Кто такой Кузьма, о ком тревожится Игнат? Брат, говорит,— задал прибереженный вопрос Проскура.

— Кушак, главарь боевки.

— Игнат — брат Кушака? — удивился Проскура.— Вот мы куда попали!

— А ты думал, куда с Угаром попадешь? — услышал в ответ.— Давай спать, голубцы еще не скоро подадут.

Голубцы Игнат принес в почерневшей закопченной макитре, прикрытой плоской блеклой тарелкой. Вынув из кармана две облезлые, с истертыми краями деревянные ложки, он обтер их рушником и вручил гостям каждому в отдельности. Очевидно, желал угодить.

Не глядя на хозяина, ведь настоящим хозяином сейчас тут был он, районный проводник,— Угар церемонно снял с макитры тарелку, всей грудью блаженно втянул ароматный, сметанно-мясной дух и живо извлек на тарелку белосочный горбатый голубец.

— Ешь, друже Прок,— специально для Шульги сказал Угар и, жуя, увлек разговором: — Был я недавно на свадьбе, еды не ах, тыкаю вилкой в грибы, жду, когда подадут голубцы. Их, бывало, первыми подавали, без них гулянка не начиналась. А тут мне дядька говорит: не торопи голубцы, после них вставать положено, гостям вроде предложения дается закругляться. Все вверх тормашками стало.

Проскура тоже потянулся ложкой к тарелке. Голубцы оказались на редкость вкусными.

— Ух, душу отвел! Долго помнить буду,— доел последний голубец Угар.

Игнат только того и ждал.

— Есть для кого стараться, друже Угар. Мою бы душу малость успокоил: обещал о брате Кузьме новость сказать.

— Я новости в «грипсах» пишу, с собой не ношу. Опасно! Понимаешь? А Кузьма твой ловок, два кольца облавы под Сосницей невидимо развел и ушел на постой.

— Знать бы куда. Нужен он мне.

«Мало ли что...» — хотел упрекнуть Угар Игната, но решил лучше соврать: —• Меняет тэрен твой Кузьма, скоро увижусь с ним, скажу, чтобы дал знать.

С наступлением темноты Угар с Проком разошлись в разные стороны: один обратно к Смолигову, а другой на запад.

— Встретимся через два-три дня на хате, откуда пришли, пароль тот же,— для вида сказал на прощание Угар.

Сохраняя видимость скрытого передвижения, Проскура, обходя Боголюбы, задами углубился в кукурузное поле, улегся там поудобнее, решив переждать до утра.

А Угар в это время еле поспевал за связным Дмитром, слыша за собой торопливые шаги и посапывание коротенького Алексы.

У лесочка их встретили, ослепив лучом фонарика, трое вооруженных. Подошла подвода. Кто-то сказал:

— До вала, там пешком.

Правил лошадью Дмитро. Угар с Алексой сидели спиной друг к другу.

«Скоро, наверное, глаза будут завязывать всякому, кто к их сиятельству на прием пожалует,— с раздражением думал Угар.— Чином себя возомнил. Дай только уйти от тебя, последнее испытание у меня. Холуи твои смирно ведут себя, подозрительного ничего не проявляют. Правда, раньше приветствовали, слово дружелюбное услышать приходилось, нынче — молчок. Да и кому говорить охота».

Лес кончился, и лошадь стала. Подошли двое, пошептались с Дмитром и уехали на подводе. Дальше Угара повели пешком: полем, снова лесом. Наконец, вышли к какому-то дому. Угар по контурам крыш разглядел еще несколько построек, но так и не понял — хутор перед ним или лесничество.

Вошли в дом. Когда Дмитро провел Угара в боковую от кухни комнатенку, тот успел через приоткрытую дверь в горницу заметить смуглолицую черноволосую женщину, показавшуюся ему знакомой. Но вспомнить, кто она, не успел, увидев появившегося Зубра.

Они подали друг другу руки, сели к столу, поставленному здесь, видать, специально для таких встреч.

— Как здоровье, друже Угар? — спросил Гринько, проверяя, все ли пуговицы застегнуты на френче.

— Спасибо друже Зубр, сам как здоров? — в свою очередь, ответил Лука, обратив внимание на похудевшей лицо и запавшие глаза надрайонного проводника.

— Слава богу! Чего же ты сразу по вызову не явился? Нарушаешь приказ.

— Трудности сложились, друже Зубр, я докладывал, сам чуть не сгинул. Большевики задолбили Луцкий и Торчинский районы. Под рукой вертимся у них, вон в какую даль пришлось сменить тэрен. Мне в себя прийти надо было, связь восстановить.

— Тикают, наверное, от тебя хлопцы. Перестреляешь, боятся. Опасную молву о себе пускаешь.

— Какую? — Угар догадался, что тот намекает на обращение Скворца в газете.

— Кто же к тебе в услужение пойдет, когда ты их при малейшей опасности стреляешь? Другого выхода, что ли, не находишь?

— Какой же выход на колокольне? Все равно бы нас накрыли. Пришлось облегчить участь хлопцев. Энкавдисты не знали, сколько нас там. Я в окошечко еле пролез на конус купола, как святой, там распластался. Не столько боялся упасть, сколько думал: увидят в селе и продадут. А чекисты подобрали убитых и вниз.

— Мне другие подробности любопытны, друже Угар. Как убитый тобою Скворец воскрес? Он или не он поносит нас ядовитым обращением? Что ты думаешь на этот счет и что предпринял против изменника?

— Не до смерти, значит, я его. Сам вчера только узнал, сразу поручил искать Скворца и немедленно уничтожить,— приврал Угар.

— Проследи, чтобы он еще раз не воскрес. Не дай ему раскричаться в газетах. Очень плохо вышло со Скворцом, ядовито колет.

— Сам дивлюсь, видел же, что в башку ему всадил пулю.

— Подивился бы поболе, коли бы не подоспели некоторые обстоятельства. Мнение было: хлопцы сдаваться вместе с тобой не захотели. Но теперь Степан Панок внес твердую ясность. А в тебе — чуешь ли? — не все истинным нам показалось, друже Угар. Я уже замену тебе подыскал, собирался дать знать Хмурому, а тут два приятных сообщения.— Зубр таинственно посмотрел на собеседника снизу вверх и отрывисто бросил: — Тебе повезло!

— В чем же? Какие это сообщения?

— Ну, раз проговорился,— наигранно поломался Зубр.— Во-первых, эсбист Шмель доложил Рыси в краевой «провод» о ваших трудностях и преследованиях чекистами, вины твоей он не отметил. Это важно, и вовремя, понимаешь, подоспело. А то уж мы считали, ты уклоняешься. Но тут, видим, и ты явился без ощущения вины — это второе обстоятельство. Не скрою, успокоило меня твое сообщение, что направляешься ко мне. Задержаться пришлось, как видишь, честь тебе оказать.

Угар не вникал в фальшивые словоизлияния Зубра. А тот продолжал:

— В анализе событий последнего времени мы с Хмурым пришли к выводу единому: чтобы избежать разгрома и сохранить кадры, надо менять тактику. В первую очередь, прекратить произвольные террористические акты, а допускать их только под углом политического характера. Учитывая, что ОУН оказалась не в состоянии воспрепятствовать вступлению селян в колхоз, комсомол, предлагаем теперь, наоборот, заставлять для маскировки проникать в их ряды и вредить во всем и всюду. В инструкции дано подробное перечисление установок «провода». Надо переходить к скрытому сопротивлению.

— Как это, не понимаю,— переспросил Угар.

— Везде и всюду — не выполнять, затягивать, вредить. Мы должны беречь и накапливать силы для решительных действий в случае войны. Твой пример, друже Угар, не скрою, оказался поучительным в том смысле, что мы чуть было не помогли МТБ доконать и тебя лично. Докладная Шмеля, повторяю, заставила нас посмотреть правде в глаза и сделать верные выводы. Иначе бы молились за упокой твоей души.

Теперь-то Угар окончательно понял цену спасительных обстоятельств и безусловную возможность кары над ним, приди он к Зубру сразу по вызову или даже прошлой ночью.

В комнатушке появилась темноволосая женщина, с достоинством отдала Зубру скрепленные листы бумаги и удалилась.

Узнал, вспомнил ее Угар. Встречал на постое в Луцке — врач, делала операцию кому-то из оуновцев, и жутко было смотреть на ее окровавленные руки.

— Ну вот и готово тебе указание-инструкция. Муха отстукала.

«Да, Мусей ее называли,— вспомнил Угар.— «Отстукала», говорит. Гордая врачиха стала Мухой. А она вроде как в положении...»

— Ты чего губы выпятил, будто недоволен чем,— заметил состояние Угара Зубр.— Возьми-ка инструкцию, даю два часа сроку на ее изучение. Сам проверю перед уходом. Передай Кушаку от Хмурого и от меня одновременно предостережение на будущее, пусть умерит отчаянную лихость, остынет, а то быстро сгорит.

— Исполню в точности, друже Зубр, я и сам хотел его осадить при первой встрече, с ним уговором нельзя,— проявил полное согласие Угар.

— Скажи Кушаку, что на него мы собираемся возложить поважнее дело, нежели тыкание ножом. И поручаю тебе, Угар, вместе с Кушаком и его людьми обеспечить проход на Львовщину для кого-то с верхов. Чтобы через три дня все было готово. Задача ясна?

— Ясна, друже Зубр. Завтра же в ночь отправлюсь к Кушаку.

В комнатенку вошел Сорока. Заулыбался. Но тут же, заметив строгость на лице Зубра, коротко доложил:

— Исполнил!

— Ступай, жди там,— махнул рукой Гринько.

— Артистка горит на подполковнике безпеки,— не удержался Сорока, чтобы не поделиться неприятной новостью.

Зубр сделал вид, что ничего не слышал. А когда родственник Артистки удалился, поднялся и повторил:

— Прошло часа три. Уже рассвело, а в доме как вымерло. Угар успел вызубрить инструкцию в расчете, что чекисты предложат изложить ее по памяти. Иначе бы он ее не изучал. Смысл понял со слов Зубра, а вариантов и сам мог нанизать. Но куда же все подевались? Ни Дмитра, ни Алексы, ни Зубра.

Выйдя на кухню, потом в сени, он увидел на крыльце старичка.

— Батька, где все? — спросил.— Спят, что ли?

— Кто все? Я один тут, никого и не было.

— Как не было? Ты из ума, что ли, выжил?

Старик поднялся, подошел ближе к Угару, порассматривал его, морща лоб, и загадочно ухмыльнулся, говоря:

— Где бумаги, которые тебе дали? Велено сжечь.

— На столе в комнате.

— Идем, заберу. Все понял?

— Где Зубр? — повысил голос Угар.

— У нас изюбры в лесу водются, а твоего не знаю. Поесть хочешь — дам. И на горище лезь спать. Стемнеет — уйдешь. Обстоятельства!

13

Следователь горотдела милиции Кравец прислала Киричуку протокол допроса Марии Сорочинской и сообщила по телефону:

— Обвиняемый Кухча Александр стоит на своем: Варвару Грач убил Петр Сорочинский по кличке Сорока. Его роль в преступлении, мол, заключалась в том, что он караулил в сенях на случай возвращения с работы мужа убитой. Понятно, хочет смягчить наказание. Но в целом картина складывается более или менее правдоподобная. Утверждая, что совершенно не знает причины убийства Варвары Грач, Кухча, скорее всего, не врет. Сорока пришел к нему неожиданно, позвал на «мокрое дело», от которого сапожник стал отказываться. Тогда Сорока пригрозил ему: «Если не пойдешь, не выполнишь приказ Артистки, сам знаешь, что за это будет». Дорогой еще раз сослался на Артистку, сказав, будто она велела торопиться, пока всех не выдала женщина, к которой идут.

— Вы правы, так оно, очевидно, и было,— согласился Киричук.— Артистка не может быть непричастной к этому делу. Мы также располагаем кое-какими данными. Свои соображения выскажу, когда познакомлюсь с протоколом допроса этой особы.

И подполковник задержал свое внимание на самых существенных вопросах и ответах.

Вопрос. Расскажите о ваших отношениях с братом мужа Петром Сорочинским.

Ответ. Отношения мои с ним были натянутые, как и у мужа.

Вопрос. Когда вы с ним последний раз виделись?

Ответ. Недели две назад после больницы, о его болезни мы даже не знали, виделись редко.

Вопрос. Где сейчас находится Петр Сорочинский?

Ответ. Этого я не знаю.

Вопрос. Есть ли среди ваших знакомых Варя Грач?

Ответ. Да, я знала Варю Грач, говорят, ее убили.

Вопрос. От кого вы узнали о ее гибели?

Ответ. Весь город знает, на улице женщины говорят.

Вопрос. Какие у вас были отношения с Варей Грач, когда с ней последний раз виделись?

Ответ. Знакомая. Молоко я ей носила через день.

Вопрос. Была ли у вас дома Варя Грач, и если была, то когда в последний раз?

Ответ. Была по весне, тогда же и договорились, что я ей буду носить молоко, продавать то есть.

Вопрос. У нас есть показания, что Варя Грач была у вас позавчера дома почти за час до гибели. И брат мужа Петр Сорочинский в это время находился там же. Что можете показать по этому поводу?

Ответ. Я плохо себя чувствовала, лежала весь день до прихода мужа. Кто-то к нам заходил вечером, я не видела, муж встретил и скоро проводил. Может быть, это был его брат, я не интересовалась.

Вопрос. Где сейчас ваш муж Николай Сорочинский?

Ответ. Поехал к родичам на село.

Вопрос. Где проживают родичи?

Ответ. У него много родичей. Сначала должен был поехать в Баево.

Вопрос. Знаете ли вы Александра Кухчу, сапожника? И какие у вас с ним отношения?

Ответ. Александра Кухчу я не знаю. Прошу объяснить причину ваших вопросов.

Вопрос. Вы приглашены для выяснения обстоятельств гибели Вари Грач. К ее убийству причастны, как установлено, Александр Кухча и Петр Сорочинский. В показаниях вы фигурируете как соучастница. Скажу точнее, влиятельная соучастница. В этом следствию и надлежит разобраться.

Возбужденный выкрик допрашиваемой:

— Это вранье. Клевета! Как можно?! Кому это надо?!

Вопрос. Подумайте и скажите, кому выгодно вас оклеветать?

Ответ. Не знаю. Возможно, брат мужа, Петр, мстит мне за то, что я его не переношу, гоню. Как-то взял деньги, не отдает. Больше некому. Да, он грозил мне, говорил, что я помню его.

Вопрос. Вы, конечно, не знаете, за что мог убить Петр Сорочинский Варю Грач? Но что думаете об этом?

Ответ. У меня в голове не укладывается.

Вопрос. Разговор какой-нибудь о Варе Грач с Петром Сорочинским у вас раньше был?

Ответ. Нет, такого разговора с ним не было.

Вопрос. Почему вы говорите неправду, утверждая, что Варя Грач не была у вас дома за час до гибели? Из показаний свидетелей видно, что она ушла от вас возбужденная.

Ответ. Нет таких свидетелей. А если есть, то они ошиблись. У меня были хорошие отношения с Варей Грач. Мне очень жаль ее. И пусть не врут, не может быть тут моей вины.

Киричук отложил протокол допроса, подумав: подступиться к ней, Артистке, надежного мосточка пока нет.

Вклинивать же в уголовное дело оуновскую подоплеку убийства Василий Васильевич до поры не хотел.

Появление Проскуры обрадовало подполковника.

— Проходи, садись, Павел Гаврилович. Возвратился Угар?

Проскура закивал головой.

— Явился под утро с настоящим бандитом — новым своим телохранителем. Представил ему меня референтом службы безопасности.

— Виделся Угар с Зубром?

— Да, все благополучно прошло. Очень подходящее для нас поручение дал Зубр Угару. Доверил банде Кушака обеспечить проход с Волыни на Львовщину или наоборот какому-то важному бандеровду.

— Когда отправитесь?

— В ночь уйдем. Угар ждет указаний. Сказал так: «По-моему, Василий Васильевич захочет взять Кушака живым. Есть возможность». И добавил: «Мне это особо зачтется».

14

Трое суток никто не тревожил Антона Тимофеевича Сухаря, если не считать приглашения хозяйки на завтрак, обед и ужин. Влада Львовна была женщиной сдержанной, в расспросы и вообще в разговор без надобности не вступала. Па ее лице не появилось ни приветливости, ни безразличия, как-будто она тут была не хозяйкой, а горничной, присутствие которой гость постоянно чувствовал. Чувствовал он и то, что к таким постояльцам тут привыкли, знали, что они — оуновцы из руководства, иначе бы муж Влады Львовны не сутулился при встрече, здороваясь. Сухарь даже не знал, как зовут этого шустрого, легкого на ногу седого мужчину. И если бы не уважительно мягкое его обращение к жене «Владочка», можно было подумать, что приставлен он к хозяйке курьером. Она же его никак не называла, во всяком случае услышать его имя Антону Тимофеевичу не довелось.

Еще в доме появлялась хозяйская дочь, как и мать, рослая, дородная, с внимательными выразительными глазами, голос ее Сухарь слышал по утрам, когда та куда-то уходила, и вечером, по ее возвращении.

Просторная комната Антона Тимофеевича находилась на втором этаже. Дом был старинный, под железной кровлей. Под коньком крутобокой крыши возвышался флюгер с хищным гордым орлом, да еще выделялась веранда — новая пристройка над парадным входом. По ней-то и ориентировался в первый день Сухарь, выйдя осмотреть поселок и округу.

К его удивлению, это оказалась знакомая ему станция Жвирка на Львовщине, с поселком между железной дорогой и Бугом, в десяти с небольшим километрах от Волыни. В самой Жвирке Сухарю бывать не приходилось, только проезжал мимо поездом в канун войны — тут неподалеку он трижды переходил польскую границу, когда ОУН посылала его в разведывательную школу абвера под Грубешовом. В последний раз — вместе со своим наставником по курсу Дербашем, когда они еле оторвались от пограничников.

На восточной окраине Жвирки Сухарю очень захотелось выйти к берегу Буга, искупаться, часок понежиться на солнце, тем более Павло Буча сам порекомендовал ему оглядеться в поселке, сочтя, что документы у него в порядке, а возможный розыск по случаю стычки с «ястребком» сюда едва ли дошел, раз уж все обошлось при их задержании чекистами на Волыни. Но он не дошел до берега, увидя впереди шумную веселую компанию с гармошкой, живо повернул обратно, заметив вдруг метнувшуюся за угол штакетника нескладную фигуру, признав по сивой гриве мужа хозяйки.

Ему вдруг пришло в голову посмеяться над «наблюдателем», потому он быстрым шагом миновал дорогу, свернул в узкий проход между штакетными заборами, обогнул дом и вернулся на прежнюю улицу. Не задерживаясь, с деловым видом обошел соседний дом с огромным садом и присел на груду бревен у забора, загадав: «Если появится топающий за мной «присмотрщик», скажу ему: давай теперь я за тобой побегаю, устал, поди». Но тот не появился — отстал, рыскает где-то, и Антон Тимофеевич со скучным видом направился «домой».

Подыматься к себе медлил — надоело одному на верхотуре, присел на крыльцо, стал разглядывать редких прохожих и размышлять о них. Повод для этого дал босоногий подросток, прошествовавший мимо с озабоченным видом, неся в обеих руках полбуханки хлеба с довеском. Худое изможденное лицо мальчишки и бережно зажатый в руках хлеб с целехоньким довеском вызвали жалость в душе Антона Тимофеевича, а вместе и уважительное расположение к мальцу, потому как кто хлебу цену знает, говорил дед Сухаря, тот чужого не замает.

Энергично ступая, прошла в яловых сапогах и в армейской, низкой, до колен, юбочке серьезная дивчина, бросившая приветливый взгляд на Антона, и он ей улыбнулся легонько, подумав: «За своего брата, демобилизованного, приняла. Конечно, не за бандита...»

И тут ему вспомнились слова Павла Бучи, сказанные им перед уходом из этого дома: «Подобрее лицом-то будь, не бычься, а то рожа у тебя хоть и не зверская, но больно угрюмая. Демобилизованным глядись, у Влады Львовны на квартиру, мол, временно встал, работу себе подыскиваешь. Не понравится тут, дальше поедешь, может, в свой Самбор, в который пока охоты нет. Понял? Ну, бывай, здравствуй!»

На третью ночь возвратился в Жвирку Павло Буча. Пока тот подымался по деревянным ступеням наверх, Сухарь узнал его по тяжелым, но быстрым шагам.

— Не спишь, друже Цыган? — проскользнул он в дверь и, внимательно оглядев своего подопечного, понятливо заключил: — Знаю, заждался. Кто же тебя теперь лучше знает, чем я.

В хорошем настроении вернулся Буча. И когда Сухарь ответил ему сухо: — Нынче сам себя перестаешь узнавать иногда,— тот засмеялся от души:

— Вот, вот, и друже Комар мне о том же, когда я напомнил ему и расшифровал твое «дал деру». Вспомнил, понимаешь, сразу свое давнее псевдо Дардер.

— Вспомнил?!—удовлетворенно вырвалось у Сухаря, но он сразу сбавил приподнятый тон, спросил: — Меня-то самого припомнил?

— Это тебе друже Комар сейчас сам скажет,— поплотнее задвинул штору на окне Буча и добавил: — Ты в форме, глядишься. А то, думал, заспанным увижу, помятым.

«Вспомнил меня Дербаш, по всему видать, поверил, а то бы разве пошел сюда,— подумал Сухарь.— Если в самом деле придет, как это понимать? Меня вроде должны были бы с предосторожностью к нему вести. Или это у них проверенный прием, безопасность тут отработана?»

— Что это ты обидел Пал Палыча? — неожиданно спросил Буча.— Говорит, бегаешь ты, не угонишься.

— Ах, этот. Его Пал Палычем величают? — догадался, о ком идет речь, Сухарь и предупредил: — В следующий раз я его где-нибудь к собачьей будке подведу и кобеля спущу, он у меня за своим тылом будет больше смотреть.

— Ну это ты брось, пусть работает, он и за мной ходит, а то чутье, навык потеряет,— защитил «наблюдальщика» Буча и направился к двери, говоря: — Порядок! Ты встреть как положено.

Традиционного приветствия, однако, как-то не получилось. Быстрый, суетливый Дербаш одним махом поднялся наверх в комнату к Сухарю и оказался перед ним, смотря узнающими глазами.

— Ты?! — выпалил он.— В сам деле ты, друже Цыган, живой!

— Ну так и сам цел, вижу, друже Дардер, выходит, живучие мы с тобой.

— Живучи, Антон,— присел к столу Дербаш и указал рукой на стул рядом — Садись, ты вроде еще выше ростом стал. И забудь мое старое псевдо, зови друже Комар.

— Само собой,— поддакнул Сухарь, глядя на низкорослого. с крутыми, как у дохлого окуня, челюстями своего первого абверовского учителя из оуновцев. «Комар ты и есть,— подумал,— хоботок бы у тебя кровожадный вырвать...» И льстиво добавил: — Тебе тоже вроде как ничего не сделалось.

— Не надо, не бабы,— оборвал Дербаш.— У меня уже полбашки седой и по лицу судорога. Да и ты как обклеванный петух по осени: одно перо в хвосте и гребешок на боку.

— Прямо уж так уныло,— не согласился Сухарь и поинтересовался: — Зачем такое псевдо выбрано — Комар?

— О Комаре, друже Цыган, я тебе потом расскажу,— неспешно провел по угловатой челюсти референт СБ центрального «провода» и вдруг в упор спросил: — Помнится, тебя вместе с Охрименко выбрасывали с самолета, больше о нем ничего не слышал. Боевой, отчаянный был. Помнишь?

— Я с ним, друже Комар, не высаживался, но принимал его группу и провожал на Полтавщину. Там он натворил делов, слышал, мост взорвал, да не тот, помешал прорыву ударных танков Клейста.

— Погиб потом, а то бы ему,— поостыл после ответа Комар. Откуда ему было знать, что именно Сухарю с группой чекистов довелось уничтожить диверсантов вместе с Охрименко.

— Так как ты по командирскому чину в кадры Красной Армии втесался, что аж в плен угодил к американцам? —_: перепрыгнул на другое Дербаш.

— На переправе — комендатура. Всех, отставших от частей, идущих из госпиталей,— в маршевую роту. Дважды так угодил... А в плен я сдался.

— Кому, американцам? — поспешил с вопросом Дербаш.

— Какие у меня к ним дела могли быть? Немцам, друже Комар, сдался, просил в абвер меня передать, дескать, с ним я работал. Пехотный майор пробормотал что-то и пальцем погрозил. Словом, меня со всеми в эшелон и в Веймар, оттуда на машине к французской границе. Там и сменилась комендатура, была немецкая — стала американская.

— Американцы вербовали? Ты что-то моим людям рассказывал,— напомнил Дербаш сосредоточенно.

— Нет, как на духу, меня не завербовали,— приложил руки к груди Сухарь.— Но подступал ихний капитан.

Дербаш сразу:

— Напрасно ты о них так, большой плюс себе упустил, надо было сговориться, я бы тебя сейчас получше определил. Мы с ними и ладить, и работать должны. Сам понимай, без них на сегодня мы вроде как не всерьез. Разумей! — помолчал, гладя выступающие скулы, и продолжил прерванную нить разговора: — То, что не смог сделать Гитлер, сделают Соединенные Штаты своим новым оружием. Нам теперь за них надо крепко держаться. И ОУН идет на это сотрудничество. А то, что они вербуют наших, в этом резон есть. Нынче всюду только сверяй да перепроверяй.

— Выходит, я зря заершился, почуяв, что американец подбирается ко мне?

— Как — заершился? — захотел уточнить Дербаш.

— Напрямую ему: зря стараетесь, не найдете потом меня, вернусь домой, уйду в лес к своим.

— Понятно,— снисходительно улыбнулся Дербаш и тут же перевел разговор: — А я сразу припомнил тебя, когда мне сказали псевдо Цыган. Но как ты-то на меня вышел?

— Я и не выходил. Когда своих, лесных, встретил, как было не сказать о таком знакомом большом человеке друже Комаре.

Дербаш остановил:

— Что, если бы это оказался не я, а кто-нибудь другой? Да и в низах знать Комара не могут, не дано им.

— Как же кто-то другой, когда я в Германии знал, что Дербаш жив, он — друже Комар. Там, на Западе, больше узнаешь, чем у нас тут. Да и на осведомленность Кушака или Хрисанфа рассчитывал. Доложить-сообщить должны были.

— И доложили,— закругляюще подытожил Дербаш и пооткровенничал: — Пораньше бы встретились, да не мог, в другой стороне находился. А тут, в Жвирке, ближайший надежный постой к моему теперешнему маршруту. Вот и велел тебя привести сюда, к Владе Львовне. Поживешь тут пока, отсюда и в дело уходить будешь.

— Что за дело? — напористо спросил Сухарь.

— Ух ты! Какой был,— вырвалось у Дербаша.— Ради дела, не скрою, тебя вовремя принесло. Уже подыскивал

надежного человека. Проверить мне нужно одного в центральном «проводе», подозреваю, он дает нежелательную информацию группке властолюбцев — впредь так и будем их называть,— которые хотят верховодить в ОУН. Ты понимаешь меня?

— В общем, да.

— Ты же понимал меня с полуслова,— напряглись на лбу Дербаша два тугих бугорка. О чем-то недовольно подумал, сердито шепнул: — Поможешь мне свести его к ногтю, в чине будешь. А ты, если постараешься...

Сухарь поспешил заверить:

— Постараюсь, друже Комар.

— Тогда отдыхай. О задании продолжим разговор утром. Надо все обдумать, увязать. А я страшно устал. Рад был тебя видеть.

15

На следующий после ареста день Марию Сорочинскую доставили в кабинет Киричука.

Артистка переступила порог с подчеркнуто независимым видом, сказала «здравствуйте» и подошла к столу, вопросительно глядя на Василия Васильевича: в белой кружевной кофте, в черной, туго облегающей юбке.

— Садитесь,— указал он рукой на стул.

Нахмурив брови, она ответила:

— Спасибо, любезный подполковник. Я отношения к убийству не имею, других показаний от меня не будет.

— Не спешите, Мария Опанасовна, я вас пригласил не обстоятельства убийства выяснять, а причины, побудившие к нему. И кое-что, связанное с этим, непосредственно вас касающееся.

— Мудрено вы говорите. Для меня что в лоб, что по лбу,— поправила она кофточку на груди.— За брата мужа я не в ответе.

— Ответьте мне, пожалуйста, Мария Опанасовна, на несколько вопросов. Первый: вы состоите членом ОУН — организации украинских буржуазных националистов?

— Чего мне там у них делать? Это бандеровцы, что ли?

— Прошу вас отвечать по существу. Так состоите или нет?

— Нет! Я возле мужа состою.

— Зачем вам потребовался псевдоним Артистка? Вас так именуют оуновцы?

— Как меня именуют, это мое дело. Я же не спрашиваю, почему вас зовут Стройным.

— Пока что вас, арестованную, спрашиваю я. И будьте добры, отвечайте на вопросы. Кстати, Стройным в оуновских бумагах назвали меня вы. Но ближе к делу. Зачем вы подослали свою знакомую Варвару Грач к ее соседке Степаниде Ивановне, чтобы расспросить, разузнать побольше о ее постояльце — новом руководителе управления госбезопасности? Не для себя же вы собирали сведения. Ответьте, для кого?

— Какая женщина не захочет побольше узнать о предмете своего влечения? В моем вы вкусе.

Киричук легонько прихлопнул ладонью по столу.

— Ну вот что, Мария Опанасовна, поиграли для разминки, и будет.— Достал он из крупного конверта помятый исписанный листок.— Эту записку, написанную вашей рукой, мы изъяли у киоскера.

Артистка вяло расстегнула верхнюю пуговицу кофточки, молчала. А Киричук для большей убедительности добавил:

— Будете молчать или уклоняться от показаний, организую очные ставки с киоскером, с Ложкой, которого вы лучше знаете по кличке Детина. Да, да, тот самый, которого вы предупредили на базаре об опасности, но ему не удалось уйти от нас. Не делайте, Мария Опанасовна, удивленное лицо, игра окончена. А свидетелей из числа ваших вчерашних соучастников у нас большой выбор. В том числе и Шпигарь, с которым вы утратили связь, а теперь можете повидаться.

— Я его никогда не видела,— произнесла вдруг Артистка, отрешенно глядя перед собой.

— Скажите, кто ваш агент под цифрой 724? Через кого он передавал информацию? — спросил Василий Васильевич.

— Я не знаю, кто этот 724,— твердо ответила Артистка, напряженно соображая: выходит, не знает о тайничке в ошейнике буренки Хиври? И добавила: — Передавали мне на ходу две бумажки, на которых была эта цифра. Я не интересовалась, все Сороке отдавала, ну этому, брату мужа Петру Сорочинскому. Это он просил иногда помочь: возьми, принеси, передай.

Киричук перебил:

— Не надо, Мария Опанасовна, не принижайте свою роль. Ваши же люди нам подсказали: лихо работает! Это о вас так, доверенной связной краевого проводника.

— Сказать можно все,— произнесла она, потупясь, думая о чем-то своем, и спросила с ожиданием: — Что теперь? За это строго?

Киричук удивился наивности вопроса. Он прозвучал естественно, без подвоха, а потому Василий Васильевич подушевнее спросил:

— Вы разве не осознавали, что делали? С чего началось ваше сотрудничество с оуновцами?

— Да ни с чего.

— Расскажите про это «ни с чего».

— Близкий человек попросил меня сходить в одно место, взять сверток. Сам он болел. Потом понемногу я втянулась. Мне интересна была тайная игра. И тайные люди симпатичны.

— Они убивают, а вы с симпатией к ним,— упрекнул Киричук.

— Никого они не убивали тут. Потом уж я узнала. Сначала интересно-было.

— Когда это было «сначала»?

— Да сразу после войны.

— Кто этот близкий человек, привлекший вас к сотрудничеству с оуновцами? Муж? Его брат?

— Да, Петр Сорочинский.

— Почему тогда муж скрылся?

— Он не скрылся, поехал к родичам.

— В такую пору к родичам? Подумайте-ка сами: тут беда нависла над женой, а он в бега.

— Я сама его проводила, он ни при чем.

— Связь обговорили с ним?

— Да, первое время мы договорились давать знать о себе. Если бы ничего не произошло, я велела бы ему вернуться.

— Каким образом? — ровно, располагающе продолжал допрашивать Киричук. Он ничего не писал, протокол вел следователь Баринов, а потому их разговор стал походить на беседу.

— Мало ли у нас знакомых, через кого мы можем переброситься вестями.

— А все-таки?

— Я не допущу неприятностей добрым людям,— поднялась вдруг Мария, самовольно подошла к столику у окна, взяла графин, налила воды, попила и со стаканом вернулась на свое место, сообразив, что этого, наверное, нельзя было делать в ее положении, по-детски оправдалась: — Ой, простите, я не знала.

И это неожиданное извинение показалось Киричуку настолько наивным, что заставило засомневаться, убежденный ли враг перед ним. Во всяком случае, Василий

Васильевич не видел перед собой ярого националиста — пожалуй, она права, что заигралась, а это несколько меняло дело.

Продолжая допрос, Киричук напомнил Марии Сорочинской об Обращении Верховного Совета УССР, ЦК Компартии Украины и Совнаркома республики, дававшем возможность таким, как она, спасти себя при условии чистосердечного раскаяния и признания вины, рассказал о зверствах оуновцев, о том, что весь народ поднялся на борьбу с ними. Артистка молча, удивленно вглядывалась в чекиста. И тут Василий Васильевич заметил, как глаза ее будто погасли, по щеке скатилась нечаянная слезинка, которую Мария тут же, спохватившись, смахнула рукой и словно очнулась.

— Где сейчас Петр Сорочинский? — спросил Киричук.

— Он стремился к Зубру,— медленно произнесла Артистка.

— Ваш муж Микола Сорочинский будет разыскивать брата?

Мария немного подумала.

— Едва ли,— пожала она плечами.— Но я могла бы, если надо, нацелить Миколу к Петру. И вообще, я хотела бы им помочь спастись.

До полуночи в березовой роще близ хутора Три Вербы майор Весник обговаривал с Угаром план захвата банды Кушака. Местность Иван Николаевич хорошо знал, и Проскура скоро перестал удивляться замечаниям майора, высказываемым Угару, вроде: «Какая же может быть стоянка за мостом через речку, когда кругом открыто — один дуб на пустыре, и до леса километра два, с любой стороны ни подойти, ни подъехать незамеченным. К тому же, с Кушаком возможна схватка, когда будете его вязать. Для этого скрытное место требуется. И пусть поблизости машина караулит, чтобы р-раз его, как куль в кузов. Зачем вам его тащить издалека? Условия ведь подходящие: всегда банда была возле него, а тут он ее разбросает для охраны.

Кушака решили брать после того, как он расставит бандитов на участках охраны прохода, где встречать неизвестного зверхника будут Угар с Проком. Майор Весник посоветовал Проскуре: «Арест функционера вместе с Кушаком нежелателен по той причине, что этим мы провалим Угара. Посмотрите на месте, Павел Гаврилович, как дальше быть с пришельцем».

Всякое терпение потерял Угар, слушая наставления. А когда майор ушел, он развалился на траве, раскинул руки и с облегчением произнес: «Батюшки ты мои! Замучил! До чего же дотошный человек! Ну разве все до мелочи предусмотришь? Заботливый майор, за руку только не отвел нас куда надо».

Из дома Кули Угар с Проком прошли на юго-запад километров пятнадцать и укрылись в заросшем кустарником овраге. Как ни протестовал с глазу на глаз с Проком Угар, предлагая продолжать путь, Павел Гаврилович запретил обнаруживать себя. Он понимал: районный проводник начинал утрачивать возле чекиста чувство предосторожности — знал, с ним не задержат, не арестуют, что, в свою очередь, было чревато другой опасностью — потерей осмотрительности в оуновском стане и большей вероятностью ошибок.

Угара надо было не только сдерживать, но и напоминать, что рядом с ними охранник — настоящий бандит.

Обижаясь на замечания Прока, Угар вдруг очень тепло отозвался о Чурине, вспомнив поездку с ним в Городок под Ровно, и даже немного обидел Проскуру, сказав: «Мы с Анатолием Яковлевичем понимали друг друга с полуслова, он подход к человеку имеет, не хочешь, да послушаешься. С ним бы мы сейчас...»

Ничего ему не ответил на это Проскура, только повнимательнее стал к своему подопечному. Две ночи они шли от хутора Три Вербы к селу на юго-западе Волыни. Обошли его стороной, углубились в лес.

Угар прибавил шагу — до Кубышкиного хуторка оставалось километров восемь, и он спешил хотя бы на рассвете достичь цели, опасаясь, как бы Прок не заставил дневать где-нибудь в кустах. Лука на ходу тихонько рассказывал ему:

— Кузьма проговорился мне, будто у Кубышки столько для него тайников понаделано, что он может всю свою братву спрятать.

Кубышка встретила их сонная и пропустила в горницу.

— Как здоровье, Кубыня? — поинтересовался Угар, обходя необхватную хозяйку лет под тридцать и без стеснения разглядывая ее, пухлотелую, с румянцем во все щеки, на левой выделялся портивший лицо рубец.

— Мое твоему не завидует. Ты чего так открыто с оравой?

— По свету вокруг обследовали сначала, чего ж в темень на рожон лезть. Да ты никак учить меня хочешь?

— Учат дураков, но они умней не становятся, коли сообразительности нет. У тебя что-нибудь ко мне? Пошли.

Она увела Угара в сени. Его охранник, казалось, сразу задремал на лавке, а Проскура сел к окну. Сквозь занавеску рассмотрел вторую хату на отшибе с закрытыми ставнями, вспомнил рассказ Угара о том, что на хуторе живут отец Кубышки и сестра с мужем, которые ничего не видят и не слышат. Кушак, видать, запугал родню Кубышки, и страх перед бандитом сделал свое дело.

Через несколько минут в горницу вернулся один Угар и тихо произнес:

— Спешили не зря, друже Прок, дело будет,— он прошелся из угла в угол, размышляя, и добавил с сожалением: — Вчера надо было нам явиться, вчера.

Немного погодя он пересказал услышанные от Кубышки подробности вчерашней расправы Кушака над учительницей Полиной Алоевой. «Кричала она сильно, а он все бил ее и бил кинжалом...» — запала в душу Проскуры мучительная подробность, которая не давала покоя, требовала немедленных действий. Но надо было заставить себя терпеливо ждать. Кубышка отправилась к Кушаку. Он не может не прийти на встречу с Угаром.

Кушак появился средь бела дня, шумно войдя в хату. Высокий, внешне мужиковатый, с крупной некрасиво выступающей челюстью, придающей его угрюмому лицу устрашающий вид, он не только на равных, а чуть ли не с превосходством глянул на Угара, не удостоив вниманием Прока, сказал хрипловатым скрипучим голосом:

— Не вовремя заявились на постой, кругом рыщут. Как проскочили?

— Уметь надо,— с нажимом ответил Угар, давая понять, что ему не нравится начало разговора.

— К ночи от меня отстали «ястребки». В Соснице их столько развелось. Они подались на Мерву, решили, дурачье, я там ховаюсь,— насмешливо гыкнул он, опустив челюсть, отчего лицо его несоразмерно вытянулось. Спросил вдруг: — Дело до меня?

Помедлив для важности, Угар, слегка заикаясь, ответил:

— И дело, и еще поручение от Хмурого, и наказ от Зубра.

— Тогда другой разговор.— Кушак подал знак Кубышке, указав рукой на стол — угощенье готовь! — и продолжил: — А то я подумал: тикал друже проводник до края Волыни та й вспомнил про друже Кузьму, сховаться решил у его Кубыни.

— Шутковать мне с тобой некогда, Кушак,— жестко одернул Угар.— Со мной наш новый районный эсбист Прок, у которого к тебе тоже есть дело.

Проскура счел подходящим момент вступить в разговор.

— Наказ зверхников у меня к друже Кушаку и предупреждение эсбэ,— тоже не глядя на главаря банды, решительным тоном произнес он.

Было заметно, что с нажимом сказанное «эсбэ» дошло до сознания бандита, он внимательно посмотрел в сторону говорившего и податливо отозвался:

— Слушаю, друже Прок!

Угар незаметно моргнул «эсбисту», чтобы тот продолжал, почувствовав влиятельное воздействие на Кушака.

— Вина есть, но не такая, чтобы наказывать,— снисходительно начал Прок.— Скажи, почему нарушаешь установку центра о прекращении террористических актов? Какая была исключительная необходимость вчера убивать учительницу?

— Я что-то не понимаю,— расширились глаза Кушака и приоткрылся крупный рот.— Мне что же, предлагается семечки лузгать?

— Приказано беречь силы, чтобы до последнего не доконали нас,— вклинился Угар.— И тебе предупреждение на этот счет от Хмурого и Зубра, уберечь тебя,' дурака, хотят.

— Тогда другой разговор. Так я теперь и прирезать никого не могу? Как же без крови? Без нее бояться не будут.

— Дело серьезное поручено нам с тобой,— придвинулся поближе к Кушаку Угар и стал рассказывать о поручении обеспечить охрану прохода какому-то значительному оуновцу.

— Передохнуть я не прочь,— продолжил деловой разговор Кушак.— Опротивело бегать — тоже верно. Да ведь сидя ни денег, ни жратвы. И ты сейчас требовать начнешь. Отослали мы, что было, казначею.

Следователь Кравец позвонила Киричуку утром, едва он пришел на работу, и сообщила:

— У меня есть новость для вас, товарищ подполковник. Мария Сорочинская на рассвете заявила, что если бы ей встретиться с подполковником из безпеки сейчас, с утра, она бы важное дело успела сделать.

— Доставьте ее, пожалуйста, ко мце, мы продолжим беседу,— попросил Киричук.

Положив трубку, Василий Васильевич достал папку с материалами на Сорочинскую. Подумал: у нее, значит, есть сведения, где искать Зубра!

Киричук успел просмотреть входящую почту, когда в кабинет ввели Сорочинскую. Артистка остановилась у порога, ожидая, что ей скажут. Отпустив сопровождающего, Василий Васильевич пригласил арестованную сесть возле стола.

Она подошла спокойно, села ровно, глаз не прятала.

— Не сочтите неуместным то, что сейчас скажу, но мне с вами спокойнее, легче как-то. И сейчас я пришла почему-то без вчерашнего страха,— начала Сорочинская.

— Так о чем вы, Мария Опаиасовна, решили нам рассказать?

— Хочу искупить свою вину и заодно мужу Миколе помочь спастись. Для этого мне надо весточку ему передать. Да поскорее, а то уведут его, следа не найду.

— Как же вы хотите ему помочь?

— Вас же Зубр интересует. А у него Сорока. Пусть Микола с братом встретится. Вместе придумают, как им спастись и выйти с повинной.

— Ваше предложение разумно. С чего начнете?

— Мне нужно попасть домой, чтобы послать записку, желательно сейчас же, потому что мальчишка, которого пошлю, должен успеть все сделать засветло, ехать надо в Порфирьевку.

— А почему вам самой не съездить? — не увидел необходимости в посыльном Киричук.— Так будет надежней и быстрей.

— Как же я съезжу, когда арестована?

— Не арестована, а задержана.

Она пожала плечами:

— Меня не было дома почти двое суток... Хотя погодите, мы с Миколой договорились, что если к вечеру второго дня от меня не будет вестей, значит, меня посадили.

— Так,— легонько прихлопнул ладонью по столу Киричук.-- Запомните, вас вызвали на допрос по поводу убийства Вари Грач, приглашали как свидетеля. Ведь милиция ищет Петра Сорочинского. Других неприятностей у вас нет. Дайте им знать об этом. Не задерживаясь, отправляйтесь в Порфирьевку, туда мы вас подбросим на машине. Постарайтесь побыстрее встретиться с мужем. И проводите его в путь. Напомните: выход с повинной у нас в действии. Теперь от него зависят смягчающие вину обстоятельства.

16

Задолго до рассвета дремавший Антон Сухарь услышал на лестнице шаги. Дербаш вошел в комнату без следов сна, умытый и причесанный па пробор, волосы его поблескивали грязноватой проседью, будто намасленные. На нем была жилетка, поверх которой красовалась витая серебряная цепочка, спадающая от срединной пуговицы в боковые кармашки. Внешним видом он походил на приказчика.

— Я знал, что ты не спишь,— сел он в уголок к столу.— Чего одетым завалился? Тебе это пока на постое вроде ни к чему.

— Быть в сборе не повредит,— оправдался Сухарь, заправив постель и тоже присев к столу.— У меня, друже Комар, такое чувство, будто я помолодел и мне чин какой- то не по силам подсунули, а я его и остерегаюсь, и справиться хочу — себя проверить охота, на что годен в нынешней жизни.

— Это к месту ты сказал, опередил прямо меня. Очень хотелось мне знать твой общий настрой. Нормальный он у тебя, значит, и дело сладится. Только все с умом надо,— подметил Дербаш, выкладывая на стол две фотографии.— Запомни это лицо, тебе предстоит работа с Горуном.

Антон Тимофеевич взял фотографии, свел их вместе. Лицо Горуна — вытянутое, с узким длинным носом — сразу отпечаталось в памяти Сухаря. Он только внимательнее вгляделся в смотревшие на него в упор будто удивленные глаза и плотно сжатые слегка косившие тонкие губы.

— Голос у него резкий, прямо из глотки, слух режет,— дополнил впечатление Дербаш и, забрав фотографии, спрятал их в карман.

— Чем он занимается? — перешел к делу Сухарь, почему-то вдруг сразу решив, что «объект» ему достался сложный.

— Член центрального «провода», занимался вопросами материального обеспечения, а сейчас его на финансы перебросили. Одним словом, человек возле кормушки, по которой можно о многом судить. А ты знаешь, что значит быть в курсе содержимого денежного мешка? У Горуна доступ к секретной документации открылся. И тут узнаем нежелательные подробности — утекать начали секреты к группке властолюбцев, которая, используя сложное положение в ОУН, копает под наше заграничное руководство, и что выкрадут секретного, наизнанку выворачивают, паскудят наши верхи. В этом им помогает Горун, кроме него некому. Есть тонкости, понимаешь, от которых не уйдешь. Не вникаю, коли не положено.

— А ты не напрашивайся,— одернул 'Дербаш,— скажу только, тактику меняем: теперь-то террористические акты на спад, беречь силы, выжидать момента. Новые инструкции появились на случай «войны» и даже на случай «поражения». Далеко идущие,— потряс указательным пальцем Дербаш и круто оборвал себя: — Но не об этом речь сейчас, друже Цыган. Важно знать, кто в наших рядах двурушничает и выдает секреты. Твоя роль скромна, ты всего-навсего доверенный связной из-за кордона, у тебя пароль. Пришел к Горуну, передал что надо и «визитку» ему — мой козырь в руки. Отзовется — значит, клюнул, что-то даст тебе. Больше мне ничего не надо.

— А вдруг не откликнется? — спросил внимательно слушавший Сухарь, желая немного остановиться, чтобы полностью усвоить услышанное — очень ответственное поручение давалось.

— Не торопись,— прервал его Дербаш.— Не среагирует как надо либо «визитку» не возьмет — уйдешь, больше от тебя ничего не требуется. Вернешься сюда. Результаты мне лично доложишь.

— О какой «визитке» говоришь, друже Комар? Что за тонкость в ней? — уточнил Сухарь.

— Визитная карточка,— достал из кармана светлую картонку Дербаш.— Попозже я и твою дам. В ней фамилия и инициалы — все на «М». Встретился я с посланцем из-за кордона. Он по-настоящему пришел, даже мне бумагу доставил и промашку дал, полез не туда, куда надо. Переборщил я, понимаешь, загнулся оп, не все я из него успел вытянуть. Но понял: он нес не только бумагу, предназначенную Горуну, но и тайное поручение тех самых властолюбцев, которых тот стал снабжать секретной информацией.

— А если это не Горун? — не ощутил веских причин для подозрения Сухарь.

Дербаш посмотрел на него строго.

— Я прежде всех перебрал и перетасовал, друже Цыган, ни одного не пропустил, а их всего-то ничего... Никогда еще мой язык не клепал на зайца, что он хрюкает.

— А вдруг? — без наигрыша, по-деловому вникал в суть дела Сухарь.

— Никаких «вдруг»,— начал сердиться Дербаш.— Я безошибочно ориентирую тебя на Горуна. Мне нужно на него лишь малое подтверждение двурушничества. Сегодня изучишь с Бучей маршрут, и в ночь пойдете. Краем немного на Волынь выйдете. Смотрите, не попадайтесь боль-

ше чекистам — второй раз твои документы не сработают. Учти, тот, кто вас задерживал, уже проверил у себя в Луцке, не значитесь ли где. И глаза чекист, небось, вытаращил, когда узнал, кого отпустил. Баевское происшествие уже приписано к твоему прошлому. Да что там говорить, сам знаешь.

— Соображаю,— поддакнул Сухарь.

— Вообще-то как бы не сглазить: ты с умом, везучий,— подобрели глаза Дербаша.— Когда мне Буча рассказал, с какой выдержкой в критической ситуации ты вывел и себя, и его из ловушки, я слушал и видел нас с тобой, как ты тогда, в сорок первом, ловко увел от меня пограничников и сам вывернулся. Вон откуда наше «родство» пошло.

Сухарь, довольный, заулыбался. Ему было приятно вспомнить то «родство» под чекистским оком.

— Ну ладно, о подходах к Горуну мы еще поговорим, он у меня вот тут, как гвоздище торчит,— постучал тот пальцем по темечку и встал.— Пошли завтракать, мое время пришло.

Завтрак был скромный — молоко да лепешки. Сидели они за столом на зашторенной веранде. В доме тихо. Но никто никуда не уходил — где появлялся Дербаш, выход за порог ни одному человеку не разрешался, кроме связных и охраны.

— Так, значит, хочешь знать, почему я избрал себе псевдо Комар,— вспомнил Дербаш.— Комар — насекомое ушлое, увертливое, руки обобьешь, не прихлопнешь его. Вглядеться надо, чтобы различить. Тебе, друже Цыган, давай-ка тоже псевдо изменим. Подумай.

— Это не проблема, вон молоток лежит, просится в псевдо,— шутливо сказал Сухарь, а Дербаш подхватил:

— Мне нравится: друже Молоток. И смысл хороший.

— С чем же я к Горуну приду для начала? — вернулся к делу Сухарь.

Дербаш сразу не ответил. Они поднялись наверх, прикрыли дверь и сели к столу.

— Человека, пришедшего из-за кордона с бумагами для центрального «провода», в том числе и по финансовой части, Горун в лицо не видел, как и тот его. Функционер мог оставить у нас почту и не встречаться с Горуном. Но и встреча не исключалась. Мы должны придумать ее необходимость. Например, ты уполномочен устно передать Горуну недовольство закордонного «провода» заметным спадом финансовых поступлений и в связи с этим высказать подозрение на занижение цифр. Пусть даст объяснение. А по твоему паролю он его представит. Вот тогда ты ему

и вручи «визитку», о которой я говорил. Он не оставит ее без внимания, если двурушничает. Дальше мне учить тебя нечему, действуй по обстановке, главное, уйди чисто. Подумай как. За день мы еще поговорим.

Всю дорогу из Луцка до Порфирьевки Мария Сорочинская ехала задумчивая, обеспокоенная, так что лейтенант Кромский поневоле вспомнил Киричука, наставлявшего его: «И еще учтите, женщина она хотя и в возрасте, но слишком оживленная, даже, я бы сказал, игривая — природа у нее такая безвозрастная, поправляйте ее, коли что не так».

А Кромский всего-то и услышал от нee несколько слов. Когда назвал свое имя, она, между прочим, произнесла: «У меня мужа Миколой зовут».

Марии было не до отвлеченных разговоров. Мысли ее вертелись вокруг мужа: где он сейчас может быть, не занесло ли его по стечению неизвестных ей обстоятельств поближе к братцу Петру, возле которого она чуяла для него беду. Однако, поразмыслив и вспомнив обещание Яшки Бибы исполнить все, что она скажет, успокоилась.

Так незаметно за размышлениями они проехали Стырь, и только тогда Мария подала требовательный голос:

— Вон туда, в рощицу, отгоните машину, я дальше пешком. Ждите, будет задержка — извещу.

Кромский ответил:

— Хорошо. До темноты жду.

Откуда им^ыло знать, что в эту самую минуту Микола Сорочинскии усердно пилил дрова с сыном бабки Васьки, слушая его бесконечные рассуждения о том, сколько стоила всякая всячина до войны и как подскочили цепы теперь: «До войны приехали гут городские, просят, продай барана. Бери, говорю. А сколько стоит? Кто же знает, сколько. Застыдился, семь карбованцев запросил. Те мне десять дают. А теперь что? Семьсот давай, не сразу сыщешь».

Микола, не вслушиваясь, кивал головой. Орудуя пилой, он не сразу обратил внимание на вошедшую во двор женщину. А увидев жену, бросился к ней.

— Никак соскучился? — повела мужа в сторонку Мария, шепнув ему: — Бери манатки, сейчас уйдем, я только с бабкой Васей переброшусь парой слов, нельзя не повидать.

А бабка Василиса уже стояла на крыльце.

— Кого я вижу, милушка, любовь ты моя,— тихо пропела она.

— Здравствуй, баба Василиса! — обняла гостья хозяйку.— Ты зачем же эксплуатируешь моего муженька? Я его не за этим к тебе посылала.

— Не за этим? — усмехнулась бабка Вася.— Мужика в безделье опасно держать, он постоянно работать должен, а то одряхлеет.

— Передохнуть Миколу к тебе на природу отправила, да потребовался вот. Как ты, старая беда? Я сегодня без подарочка.

— Сама пришла — подарок. Посидела бы, чего так. У меня нынче тесто подошло, тебя чуяло.

— На дорожку, пожалуй, дай, от твоего отказаться не могу,— скрипнули половицы под ногами Марии.— Крыльцо у тебя ласковое какое, запело подо мною.

— Под тобой запоет. А Микола твой, видать, отпелся, слова не выдавишь.

— Он у меня серьезный мужик,— остановила Мария за руку бабку Васю, спросила: — Мне что есть?

— Было, Сморчку отдала, он вчера с твоим приходил.

— Знаю,— зачем-то сказала неправду Мария.— Ну давай, а то больно спешу. Дух-то какой у тебя тут хороший, гарбуз, что ли, печешь?

— И гарбуз... Угостить? — набрала узелок бабка.

Уводя Миколу со двора, Мария обернулась, расстроившись вдруг тем, что бабка Вася крестила их вслед. Крикнула:

— Спасибо! Будь здорова, баба Василиса!

Лишь за селом она сказала мужу:

— Вызывали меня вчера в милицию. На допрос в без- пеку возили, со Стройным вот так разговаривала. Все о вас знают, меня Артисткой назвал. Там у них нашего брата набралось.

Микола удивленно спросил:

— Как же ты вывернулась?

— Оттуда не вывернешься просто так, дорогой мой. Они люди с умом. Ничего, понравились.

— Кто? Чекисты?

— Они, Миколаша! Слушай меня и не перечь. Они наше спасение теперь, иначе кому тюрьма, кому удавка. Куда мы с тобой залезли? Какое нам дело до них? Чего мы петлю на шею себе напялили? Есть возможность сбросить ее.

— Как?! — громко вырвалось у Миколы, он даже на всякий случай посмотрел вокруг.

— Ты хочешь меня сохранить? Тебе же, знаю, надоела моя канитель, сам говорил. Возможность есть, другой не будет.— Мария повела мужа кратчайшим путем к поджидавшей машине, неспешно рассказывая об условиях выхода с повинной и подводя к неизбежному вопросу, который Микола задал с пугливым видом:

— Что я должен сделать?

— Захватить Зубра,— тихо сказала Мария, отчего Микола застыл на месте, не поверив. А та продолжала: — Сейчас отвезем тебя к Боголюбам, иди к Шульге, пароль я тебе дам свой, берегла на крайний случай. С ним доставят к Зубру. Лай вовсю Петра, скажи, Сорока почти подвел меня, тога и гляди заарестуют, работа встала, что, мол, делать с этим убийством Варьки, крылья подрезал. И не болтай много, трусость не выказывай, сразу в недоверие войдешь.

— Зачем все это? — расширились вопросительно глаза Миколы.

— Чтобы к Зубру доступ найти, а случай подвернется — заарканить его. Тем более тебе рассчитаться с ним есть за что: на меня глаз положил. Сказала ему в последний раз, когда ночью Сморчок меня вызвал, чтобы не лез, потому что Миколу своего еще люблю. Не ухмыляйся, так и сказала, можешь напомнить ему при случае. Даже еще ляпнула насчет того, что я здорово старше его. Надо же было смягчить самолюбие мужика с ними на ножах нельзя.

— Замечал, думал, ты с ним,— пустился было в разбирательство своего наболевшего Микола, но Мария его одернула:

— Будет об этом, знай да помалкивай. Если бы что было, я бы сразу сказала,— и после паузы с умыслом добавила: — Все равно от него покоя не будет, он и тебя убрал бы, да меня побоялся, предупредила его. Месть от него возможна, осторожней с ним будь. Сейчас он тебе ничего не сделает, злорадствовать станет. Петро-то у него, знаешь?

— У Зубра?!

— Да, у него. И узнала, думаешь, от кого? От Стройного, подполковника безпеки.

— Тогда я пойду, тогда это нам на руку,— ободрился Микола.

Мария направилась дальше к машине, Микола — за ней.

— Связь через бабку Ваську, Костю каждую неделю буду посылать. Только не вырваться тебе к ней в Порфирьевку. Смотри, кроме как через Петра ни с кем ничего не передавай. Находиться буду дома. За меня не беспокойся. Правильно я сделала, что осталась. Давай выкарабкиваться к жизни.

17

К утру августовский лес наполнялся холодной промозглой сыростью и непроглядным туманом, заблудиться в котором без привычки ничего не стоило. Продрогший насквозь Проскура дождаться не мог, когда солнце проникнет в густую чащобу, увлекал Угара к краю облюбованной им поляны на открытое место и чутко засыпал. С Лукой у него все уже было переговорено за трое суток — люди в «проходе» расставлены, Кушак проникся ответственностью, возложенной на него Зубром.

Проскуре тяжело было смотреть, как вольготно разгуливает Кушак, тот самый, обнаружить и накрыть которого чекисты долго не могли. И зло брало Павла Гавриловича на этого застрявшего где-то таинственного оуновца, из-за которого, чего доброго, главаря банды упустишь.

Но именно он, Кушак, прибежал на исходе четвертой ночи к Угару с приятной вестью, что на первом посту встретили друже Л1олотка с напарником и сейчас их сопровождают сюда, в орешник.

— Дневать хотят тут,— сообщил Кушак и предложил устроить гостей у Кубышки, пообещав, что она их надежно укроет. Потом попросил Луку:

— Друже Угар, услужи. Нельзя мне на свету показываться друже Молотку, признал я его в темноте. Он меня, кажись, нет.

— В чем дело? Ты можешь объяснить? — заинтересовала Угара странная неловкость Кушака.

— Да виделись мы с ним по весне у лесника Сухаря. Друже Молоток — тогда он псевдо Цыган имел — шел после плена к нам. Ну мы и столкнулись.

Проскура весь подался вперед, жадно слушал, вспомнив предупреждение Киричука о возможной встрече с внедряющимся к оуновцам капитаном Сухарем, приметное лицо которого он запомнил по фотографии и, конечно же, не забыл простенький пароль: «Я от В. В.».

А Кушак продолжал:

— Я психованный был, что-то мне не понравилось, не поверил чему-то, грубость проявил. С завязанными глазами вел на постой. Он смело держался. Обозвал меня как-то обидно. Не надо мне больше видеться с ним, так лучше будет.

— Какие у тебя могут быть с ним дела? — равнодушно ответил Угар.— Не лезь на глаза, и все тут.

— В лес уйду,— сразу решил Кушак, не зная, как действует на нервы друже Проку.

— Павлу Гавриловичу никак не хотелось далеко отпускать Кушака, тем более теперь, когда явился такой «гость», как Сухарь. Брать надо главаря банды, вязать сегодня же. И тут неожиданно Угар удачно предложил:

— Давай-ка я тебе усы напялю. Катюха твоя не признает. И ступай устраивать постой, ты тут все знаешь, не мне же заниматься этим. Веди гостей.

Светало, когда они пришли к хате Кубышки. Проскура хорошо разглядел Антона Сухаря — ошибка тут исключалась, и с первой же минуты стал ждать случая, чтобы переговорить с ним. Но возле Сухаря все время находился пришедший с ним Буча.

Наконец Проскуре удалось привлечь внимание Сухаря, мигнуть ему и едва уловимым движением головы дать понять, что надо выйти наружу поговорить. Догадливый Молоток смерил Павла Гавриловича взглядом, спросил:

— Как кликать тебя?

— Эсбист Прок.

— Ну, ты, оказывается, большой чин, друже Прок,— направился к двери Сухарь и пригласил: — Пойдем, поможешь мне ополоснуться.

Они отошли подальше за сарай, Сухарь передал Проскуре ведро с водой, начал снимать рубаху, сказав всего лишь:

— И что?

Проскура дождался, когда тот подымет голову:

— Я от В. В.

— Кто тут знает о вас?

— Угар, больше никто.

— Районный проводник?! — изумился Сухарь, подставляя спину под струю воды.

— Василия Васильевича работа. Поимейте в виду, главарь банды Кушак признал вас и чего-то боится, усы ему дали нацепить.

— Что-нибудь рассказывал обо мне?

— Да, про плен упоминал, о том, как вел вас с завязанными глазами.

— Погано, как бы он не нагадил мне. Я же из-за кордона по новой легенде.

— Вас проводим, и Кушака в мешок, только его и видели.

— Пораньше нельзя этого сделать? Ни к чему мне эта реклама.

— Попробуем, с Угаром посоветуюсь,— пообещал Проскура и подсказал: — В. В. надеется, у вас что-то есть для передачи.

— Передайте, вошел в контакт с эсбистом центра Комаром, иду выполнять его задание под видом функционера из-за кордона к члену центрального «провода» Горуну. Дня через три вернусь на свой постой, запомните: станция Жвирка, дом недалеко от магазина,— стал объяснять Сухарь, где и как можно встретиться с ним, описал внешность «хозяйкиного мужа» Пал Палыча, который без слежки жить не может.

— Отлично! — вырвалось у Проскуры.

— Через три-четыре дня у меня будут новости: и по Горуну, и координаты Комара. Попозже я вам дам схему постоя Горуна. А пока иду спать. Кушака берите побыстрее.

На ходу обтираясь полотенцем, 'Сухарь скрылся в доме. Проскура нашел Угара в мазанке вместе с Кушаком и Кубышкой — пили молоко. Павел Гаврилович не отказался от угощения, залпом опорожнил кружку и обратился к районному проводнику деловым тоном:

— Друже Угар, надо идти к тайнику, «грипсы» друже Молоток хочет взять сейчас, а не на обратном пути.

— Давно пора, чего тянуть,— поддакнул Кушак.

Угар все понял.

— Говорил же, сразу надо было все взять с собой,— для большей правдоподобности посожалел он и сразу принял решение: — По росе и пойдем.

Из письма Проскуры о том, как все сложилось дальше: «Я сразу задумался, как сделать, чтобы Кушак не брал с собой охранника, присутствие которого усложнило бы арест главаря банды.

Осторожный, физически сильный, в постоянном напряжении, Кушак легко бы не дался нам двоим. Он знал — идти недалеко, мы ему сказали, что отправимся втроем. Бандиты избегали передвигаться большими группами в светлую пору да еще по краю леса. Главарь банды шел с нами без опасения, даже, по-моему, в приподнятом настроении. В здешнем тэрене он привык чувствовать себя хозяином.

Меня уже беспокоило другое: окажутся ли в ранний час на месте чекисты с машиной. Ведь предупредить оперативную группу мы не успели, А по времени — пошли четвертые сутки ожидания этого момента.

Все, к счастью, складывалось удачно. К тому же контакт с Сухарем придал мне больше уверенности. Неизмеримая радость осознавать, что у своего брата-чекиста полный порядок в стане врага. Точно так же, наверное, думал Сухарь обо мне. Это с полной остротой может понять лишь тот, кому приходилось скрывать скупые мужские слезы при виде фуражек товарищей, привезенных после операции.

Но я отвлекся.

Мы шли лесом, молча. Угар спереди, за ним — Кушак, я еле поспевал за ними замыкающим. Широкий, длиннорукий, с плоским высоким затылком, главарь банды, скажу откровенно, был страшноват. Тогда я и решил оглушить его по этому «удобному» затылку.

Мы заранее обговорили с Угаром, как будем действовать в последний момент. Расчет сочли безошибочным. Так оно и вышло. Я стоял по левую сторону от Кушака, когда Угар достал из тайника завернутый в тряпицу пистолет, сбросил материю и подал Кушаку. Тот, понятно, склонился над оружием. В этот момент я оглушил главаря банды. Кушак упал на колено, оттолкнулся руками от земли и поднялся. Я едва успел обхватить его сзади. И тут сработал наш возможный вариант: оглушенный стал стрелять. Патроны, конечно же, были холостыми. Мы повалили Кущака, связали. Он уже не сопротивлялся. Я сбегал к своим. Весник издали меня увидел, подбежал, руку жмет, не спрашивая. Увезли они Кушака. А мы с Угаром на хутор вернулись. Лишь на следующий день, когда проводили Сухаря с Бучей, Кубышка не выдержала, поинтересовалась, где ее дружок сердечный Кузьма — увидала, что среди банды, пришедшей на постой отоспаться, Кушака нет. Угар ей ответил, что тот ушел с гостями и вернется дня через три. В тот же день хозяйка постоя была арестована. Ликвидировали чекисты и банду. Но это уже другая страница чекистской операции, которая завершилась открытым судом над Кушаком и Хрисанфом».

Трудно сказать, что так повлияло на Угара, только он, добравшись с Проскурой до хаты Кули, сильно затосковал.

Павел Гаврилович терялся в догадках. Арест Кушака был явно не в счет, неприязнь к тому Лука выразил открыто, пнув главаря банды ногой, когда того связывали. Не могла его тронуть и разгромленная банда Кушака. На вопросы Проскуры тот только отнекивался. Опасаясь, как бы Угар в таком состоянии не натворил бед, Павел Гаврилович отправился в Луцк посоветоваться, как быть дальше.

Новость о состоянии Угара озадачила Киричука. Он чувствовал: надо что-то немедленно предпринимать, на худой конец, привезти Угара в управление. Но сделать это мог один Проскура, вхожий в дом Кули. Иначе все можно испортить. В то же время нельзя сразу посылать Павла Гавриловича на хутор Три Вербы за районным проводником, потому что ему предстояло подробно описать встречу с Антоном Тимофеевичем Сухарем. Добытые сведения следовало немедленно передать во Львов.

Василий Васильевич не терпел выражения «авось обойдется», считая его опасным для чекиста.

— Для меня, Павел Гаврилович,— говорил он Проскуре, услышав от него такие слова,— любой человек, который руководствуется этим расплывчатым понятием, теряет серьезность, а чекист, к тому же, еще и ответственность, без чего, сами понимаете, утрачивается право на многое.

— Так это вроде присказки,— пытался оправдаться Проскура.

Киричук, не соглашаясь, покачал головой.

— Какая может быть расплывчатая присказка у нас, работающих частенько в боевой обстановке? Почему, скажите, в армии существуют краткие, четкие ответы? Потому, что требуется такое же ясное исполнение. Говорят, какова музыка, таков и танец. Поимейте в виду. Избегайте расхолаживающих присказок.

— Есть, избегать! — по-военному четко ответил Проскура.

— Напишите, Павел Гаврилович, все обстоятельно, после чего поезжайте на хутор к Угару, привезите его в управление. Мне пора к секретарю обкома.

По Угар с хутора уже исчез, даже не попрощавшись с Кулей.

Илья Иванович Профатилов выслушал информацию Киричука.

— Таким образом, операция завершилась успешно,— закончил Киричук и напомнил: — Я не забыл ваше пожелание, Илья Иванович, об открытом судебном процессе над Кушаком, Хрисанфом и их подручными.

— Вот именно,— согласно кивнул Профатилов.— Компанией их и судить будем, это дело политической важности. Проведем в Баеве или в Смолигове?

— В Баеве, думаю, целесообразнее.

Профатилов согласился.

— Сколько там народу пострадало: от председателей колхоза до старого Андрона! Вы охрану арестованных понадежнее организуйте.

— Не сбегут, Илья Иванович.

— Я не о том, Василий Васильевич, тревожусь, что сбе- гут. Бандитов народ растерзать может. Учесть надо все до мелочей. Судить их надо в клубе и транслировать по радио, пусть люди слушают.

18

Горун продержал посланца из-за границы Молотка в прихожке часа два, так что Антон Тимофеевич счел это оскорбительным для «своего» оуновского ранга. Он выполнял в точности поручение Комара, как это сделал бы любой другой оуновец, оказавшись в подобной ситуации.

Около десяти утра Горун изволил пригласить представителя из-за кордона к себе в горницу. Он сидел за столом и что-то писал, делая вид, что занят. Оказался он таким, каким его Антон Тимофеевич п представлял: тощим, длиннолицым, с тонким отвислым носом. Бросались в глаза уши: крупные, оттопыренные, будто жаждущие звуков. И еще волосы: темные, жесткие, торчащие.

Горун тоже несколько мгновений рассматривал пришедшего, и тому показалось, что от него ждут еще какого- то подтверждения.

Сухарь достал спрятанный в подкладке «грипс», подал хозяину и решил немножко «надавить», сказав:

— Пока ждал, выспаться можно.

— Я тоже к утру пришел,— хозяин небрежно отшвырнул, пробежав глазами, бумагу. Спросил: — Что еще?

— Отчет забракован, данные крайне занижены, считают, не может так резко упасть наша материальная основа. Вот дословно «что еще». К ночи дайте подробное объяснение.

— Такое бегом не делается, через два дня в эту пору будет готово.

— Нет, сегодня, к ночи! — нажал Сухарь.

— Я документы здесь не держу. Хорошо, завтра получите,— хладнокровно пообещал Горун.

Подошел самый ответственный момент: говорить больше не о чем, надо вручать визитную карточку.

— Возьмите вот, просили передать,— протянул «визитку» Сухарь.

— Что такое? — не поднял руки Горун.— Кто просил передать?

— Прочитайте, узнаете, кто просил,— положил на стол визитку связной.

Горун повертел белую прямоугольную картонку перед глазами, прочитал написанное раз и другой, отрицательно покачав головой, вернул послание.

— Это не мне, должно быть. Вы что-то напутали. До послезавтра. Будьте здоровы!

С непонятной досадой, с огорчением, можно сказать, уходил от Горуна Сухарь, как будто ему очень важно было, чтобы тот обязательно клюнул на приманку и оказался тем, кого подозревал в нем Комар.

Проще простого доложить Дербашу, что тот «визитку» взял, и разом предрешить судьбу этого угрюмого человека.

Молодуха проводила Сухаря в сарай, где его поджидал Буча. Антон Тимофеевич рассказал о встрече с Горуном.

— Он у меня помычит сегодня,— достал из кармана петлю удавки Буча.

— Погоди-ка, ты что! — сдержал его Сухарь, как будто тот собирался сейчас же отправиться свести счеты.— Завтра он мне пояснительную к отчету приготовит. Это важно. Друже Комар велел.

— Пусть поживет, завтра все вытяну из него,— снисходительно согласился Буча и улегся на топчан, прикрыв лицо отворотом пиджака. Немного погодя он вдруг резко поднялся и обеспокоенно сказал: — Спать-то на пару нам не надо бы, он начнет принимать меры: либо нас прибьет, либо смотается. Сбежит, ей-богу. Давай приглядывать. Кто глазеть будет первым?

— Трус ты, Павло. Спи, сонный уже. Разбужу,— успокоил Сухарь.

— Все равно с темнотой к лесу пойдем, я там пару стожков приметил,— не успокоился Буча, не забыв и главной своей слабости: — Пожрать до завтра надо раздобыть.

На следующий же день Шульга отвел Миколу Сорочинского из села Боголюбы в лес и доставил прямиком в банду Гнома, в которой находился Сорока — Петр Сорочинский. Главарь банды, коротконогий плешивый мужичок с бельмом на глазу, получивший от Зубра прозвище Гном в насмешку, был удовлетворен информацией родного брата Кушака — тот чужого не приведет, тем более речь о брате Сороки, к которому он и распорядился отвести Миколу.

Идти было недалеко, через густой кустарник — банда разбросалась вокруг, лишь наблюдатель укрылся на могучем дубе, откуда, казалось, через густую крону и разглядеть ничего невозможно,

Петро дремал, уткнувшись лицом в скрещенные руки, когда возле него остановился Микола.

— Батюшки! — зашевелился Сорока, вставая.— Да как же ты тут, брательник?! Смотри-кась, разыскал. И Мария здесь?

Когда Микола рассказал о том, что произошло за эти дни с ним и с женой — он скрыл только ее арест и цель последней встречи с ней,— Петро с недоумением спросил:

— Тогда зачем же тебе надо было тикать из дома? Как знаешь, мне необходимо было побыстрее смотаться, пока Шурка меня не продал. Я знал, что он все свалит на меня. Теперь-то пускай, теперь семь бед — один ответ.

Микола спросил:

— Ты кого-нибудь за это время успел кокнуть?

— Нет, вначале Зубр возле себя содержал, хотел меня шифровальщиком сделать. Не подошел ему, говорит, рассеянный, «директором паники» обозвал. Вот к Гному спровадил. Так ты что, говорю, бежал?

— Мария настояла. Зубру сообщить обстановку велела.

— Мотается он, боится, по-моему, на одном месте задерживаться. Муха у него от недосыпания отощала совсем. Беременна. Чего допустила? Сама врачиха.

— Тебе-то что? — Миколе не хотелось слушать об этом. Его раздражал никчемный разговор, когда сейчас другое надо обсудить. Да только как к нему подступиться?

— Мне ничего, я просто так, видная была женщина. Мусей звали, а этот из нее Муху сделал.

— Перестань ты о ней! — одернул, не выдержав, Микола.— Тут о моей голова болит. Что, если ее посадят?

— Не посадили же,— присмотрелся Сорока к старшему брату, ухватил его за плечо, спросил: — Ты что юлишь?

Микола придвинулся к нему поближе, тихо сообщил:

— Дела такие, что о них лучше нам вдвоем только знать и ни единой душе больше.

— Нам вообще надо придерживаться этого правила,— охотно подхватил Сорока.

— Тогда слушай и за моим тылом смотри. Секрет у меня громадный.

— Я и подумал, что ты неспроста заявился.

— Марию-то в безпеку Стройный вызывал, Артисткой ее величал, все о нас им известно, о тебе разговор вел.

— Откуда он меня знает?

— Они, оказывается, все знают. Как не знать, когда столько заарканили чекисты. Есть, видать, кому рассказывать и о тебе, и обо мне, не говоря уж о Марии. Вот такие дела-то.

— Так она сидит, выходит? — без сочувствия спросил Сорока, оторвав стебелек и сунув его в зубы.

Микола сурово посмотрел на брата. Его удивило не равнодушие Петра к судьбе Марии, а холодность вообще к тому, что он говорил. Это заставляло его повременить с разговором о главной цели появления здесь. Но Петро вдруг дал повод понадеяться на лучшее.

— Чего молчишь? Подвел я ее, выходит. Нечаянно* сам бы лучше вместо нее сел. Ради тебя, вернее.

У Миколы глаза оживились.

— Ради меня, да и ради себя можешь успеть сделать. Должен, не лопухи же мы с тобой, как батька, бывало, говорил.

— Чего сделать-то? Не мямли,— поторопил Петро.

— Не марать больше руки кровью, вот что,— издалека решил подойти к главному Микола.

— Это уж как выйдет. С чего у тебя такая забота?

— Ты жить хочешь?

— Хочу.

— Ас ними в банде много наживешь?

— Ну, нет. Давай, давай, говори, чего обхаживаешь, не девка. Уйти хочешь предложить? Так там же тюрьма, дадут столько, что и на том свете придется досиживать.

— С повинной надо выйти. Марию вчера видел, в Порфирьевке у бабки Васьки нашла меня. Так вот скажу, слушай, она придумала — для смягчения нашей вины повязать Зубра. Смотри, чтоб никому ни звука!

— Потише сам-то,— хлопнул по коленке брата Сорока, утер вспотевший нос, рассуждая: — Зубра я для своего удовольствия сам удушил бы. Только вдруг чекисты обманут. Им бы нас выловить да перегрызться повод дать.

— Ия Маше об этом, а она мне толкует: не чекисты помилование раздают, а Советская власть ее гарантирует, она не врет, обращение было от имени Верховной Рады Украины.

Сорока еще с сомнением:

— Обработал ее Стройный, неохота бабе в тюрьму, хватается за соломинку.

— Ты Машу не осаживай, не тебе тянуться до нее, она не промахнется. И завалил-то ее ты, тебе и слушаться бы нужного совета, пока возможность есть. Она вот боится другого — наперед смотрит, как бы горячий дурной Петро новых дел кровавых не натворил, говорит, ступай-торопись, а то дорогу назад обрубит.

— Так и сказала?

— Ну а как же, о чем и толкую. Ты знаешь меня, не кинусь в омут, не размерив-примерив. Дело Маша предлагает, а Советской власти скажем как есть: темные были, сдуру впутались, да вот просветлели. Уж лучше отсидеть, много ль на худой край дадут, чем жизнь кончать.

— Ох Микола, Микола,— вздохнул Сорока.— Врозь от тебя не пойду, ты знаешь. Была не была. А Зубр сейчас Гному одному больше всех доверяет.

— Маша просила рассказать ему обстановку и тревогу — выполнять поручения боится. Как быть? Чтоб в контакт с Зубром войти. Ну и понадеялась она, может быть, нам возле него удастся побыть. Момент и подвернется.

— Гм, подвернется,— ухмыльнулся Сорока.— Он в сортир без охраны не ходит.

— Прикончить и уйти можно. Вдвоем бы только. А то ведь одному из нас оставаться нельзя — удавят.

— Это уж давай держаться друг дружки. Мария-то на воле или в кутузке?

— На воле, говорит, как жила, так и живет.

— С кем? Когда ты тут.

— Ожил, вижу, на похабщину потянуло. Усну малость. Значит, договорились? Окончательно?

— Спи, Микола.

А Мария Сорочинская говорила в этот момент Кромскому:

— Все, кончились подкладки в ошейник моей Хивре. Сморчок свое дело сделал. А мои послания забирает?

— Забирает,— подтвердил Кромский.

Вы хотели, чтобы я его дом показала, Яшки Бибы.

— Теперь не надо, мы знаем его. А где обитает зубной техник?

— Ой, найду ли сейчас, я у него раз всего-то и была — война еще шла, потом Кухча с ним дело имел.

Кромский взглянул на Артистку, решил — не играет.

— Так куда сворачивать, что там приметное рядом? — спросил.

— Вон на пустырике двухэтажный дом желтый, я его еще сумасшедшим прозвала.

Кромский уже развернул машину.

— Ну что же, поедем па эту улицу, глянем па желтый дом.

Вечером к Василию Васильевичу должна была приехать семья. Откладывать переезд дальше нельзя — скоро занятия в школе. Квартира у него давно готова, но он все медлил с вызовом: работа, требовала полной самоотдачи.

Утром Василий Васильевич на пару с Чуриным отправился в Баево поговорить с людьми, посоветоваться о предстоящем судебном процессе — готовились к нему тщательно.

На дороге их встретил майор Тарасов, повел сотрудников из областного управления госбезопасности в клуб, где у порога уже поджидало несколько человек, среди которых Киричук заметил секретаря сельсовета Кормлюка.

— Здравствуйте, товарищи! Здравствуйте! — раскланивался подполковник, удивившись присутствию здесь и председателя колхоза Бублы. Спросил с недоумением: — Ждете кого? Что за представительство?

— Ждали, вы приехали,— изобразил что-то в воздухе рукой Кормлюк и прямо к Василию Васильевичу: — Процесс будет?

— Понятно,— кивнул головой Киричук.— Через неделю-полторы хотим провести здесь открытый судебный процесс над известными вам бандитами Кушаком, Хрисанфом, Шуляком.

— Вы смотрите, чтобы самосуд им люди не устроили,— не торопясь предупредил Бубла, прижав к боку пустой рукав кителя.— Я, собственно, об этом и пришел сказать.

Василий Васильевич вскинул руку, прося внимания.

— Мы для того и приехали, чтобы посоветоваться,— начал он, видя, как тянутся к клубу люди.— Ведь будем судить не только конкретных бандитов, проливших людскую кровь, но и украинский буржуазный национализм в целом. А пострадавших и свидетелей здесь долго искать не надо. Вот председатель колхоза Бубла сам был ранен бандитами, дочь потерял. И это после того, как он, защитив Родину и потеряв в боях руку, вернулся домой для мирной жизни. Давайте, товарищи, поможем суду найти особо потерпевших. Их вызовут на процесс, где и будут вскрыты совершенные бандитами злодеяния. Преступников надо судить по закону.

— Хрисанф в войну тут лютовал, с крестом на шее ходил. Сколько хлопцев отправил в Германию,— сказал Дмитрий Готра.

— А партизан сколько перевешал собственноручно, скажи,— напомнил басом Микола Люлька.— Чуть чего, он фанерку с корявыми буквами «партизан» на шею — носил ее с собой — и вешал жертву на дереве.

Слушая о Хрисанфе, Василий Васильевич невольно вспомнил Угара. Странным, без повода представлялось ему исчезновение Луки. Не поступило сведений и о том, чтобы с ним расправились бандеровцы. Неужели они разоблачили его? Едва ли. Значит, не случайно Угар очень странно повел себя после ареста Кушака, как рассказывал Проскура.

— Товарищи,— снова вскинул руку Василий Васильевич и обратился к Кормлюку с Бублой: — Мирон Иванович и Захар Иванович, помогите нам и суду сэкономить время, перечислите веские преступления, совершенные в Баеве Кушаком и Хрисанфом, перепишите свидетелей конкретно.

— О предстоящем суде,— вступил в разговор Бубла,— знают в округе, а через неделю по всей Волыни слух разойдется. Потечет сюда народ, обиженных-то больно много. Имейте это в виду.

— Поимеем, Захар Иванович. Прошу только к завтрашнему утру данные подготовить и передать майору Тарасову, он заедет.

В клубе Киричук осмотрел сцену, представил себе стол, за которым — члены трибунала, и вспомнил о микрофоне.

— Обязательно надо,— обратился он к Тарасову,— транслировать процесс по радио для тех, кто не попадет в помещение. Займитесь этим не откладывая.

То ли всерьез, то ли в шутку Кормлюк посоветовал:

— Полк солдат надо расставить, где надо, и все будет как надо.

«Он прав,— подумал Василий Васильевич.— Полк многовато, а пару взводов заслоном поставить надо, а то растопчут бандитов».

На Чурина в этот момент насели трое старых знакомых, выговор сделали, что не заглядывает.

— Другим делом занят по горло,— оправдывался Анатолий Яковлевич.— У вас же новый работник из райотдела, есть с кем поделиться.

— Знаем мы его, но и вас уважаем, привыкли,— простодушно улыбнулся крестьянин с сединкой на висках и, придвинувшись к Чурину поближе, доверительно сказал: — Мы рассуждали промеж себя, чего это бандиты с весны во всех хуторах вокруг Баева поборами занимались, на постой заходили, а хутор у млына вроде бы обходили. Подозрительно что-то.

Анатолий Яковлевич подозвал Тарасова, рассказал ему о недоумении баевцев,

— У млына, говорите? — переспросил майор,—Там в одном из четырех домов Кондрат живет, переселенец из Рожищанского района, где у него якобы отца, мать и сестру бандиты убили.

— Во-во, живет. Неладно там что-то,— подтвердил крестьянин.

— Учтем. Спасибо, товарищ! — закруглил Тарасов.

19

Сентябрь ворвался на Волынь мрачными, глухими грозами, нервно ревущими ветрами, посеребренной утренней травой — иней ложился на студеной заре. Сыро, неуютно, уныло в потемневшем лесу. Ни живого существа, казалось, нет в нем ранней порой. Все попряталось, иззябло, промокло.

Потому странными могли показаться двое неряшливых парней, усердно подметающих березовыми вениками сырую землю у обрыва среди жиденьких берез. Это были Алекса и Дмитро — охранники Зубра, построившие для него с Мухой запасной зимний схрон. Вскоре схрон занесет снегом, а сейчас они тщательно обложили крышу дерном, чтобы тайное жилье не бросалось в глаза.

— Зови Зубра,— сказал Дмитро Алексе, закуривая. Помечтал: — У костра бы посидеть, вздремнуть, Сам ведь в тепле с этой торчит.

Алекса отодвинул из-под края кустарника ляду, но не полез в отвесный проход, а только сунулся в него головой, крикнул:

— Друже Зубр! Готово!

— Почему бы ему не зимовать, благодать-житуха! Муха под боком, жратвы — обожрешься, живи не тужи,— рассуждал Дмитро, глубоко и жадно затягиваясь самосадом.

— Как подумаю: снова всю зиму в погребе — жуть берет,— вздохнул Алекса.

А Дмитро, будто его и не слышал, продолжал:

— Хотя какая она ему на зиму баба. Отправит, наверное, не здесь же будет ему рожать.

— И верно,— разинул рот Алекса.— А где?

Неуклюже вылез из лаза Зубр, морщась и отирая руки о мокрую траву, придирчиво оглядел крышу схрона и, ничего не сказав, позвал охранников за собой.

Он прошел шагов двадцать, остановился в сторонке от деревьев возле кустарника и носком сапога прочертил на травянистой земле прямоугольник.

— Ройте яму, как пометил,— распорядился и добавил, показывая ладонью себе на грудь: — Поглубже, вот до сих пор копайте.

— Что это будет? — спросил Алекса.— Погребок?

— Что будет — с вас не убудет,— оборвал Зубр и пошел к схрону, бросив на ходу: — Закончите — позовете. Тогда и поедим.

В схроне Муха шила при свете лампы. Что-то у нее не получалось, не хватало фантазии для распашонки, путались нитки. Но она с природной невозмутимостью, внешне даже благодушно снова вдевала нитку в иголку. Услышав за спиной сопение Зубра, спросила:

— Ну что они там? Есть-то когда готовить?

— Попозже.— Он хмуро оглядел Муху, ее когда-то красивые локоны, гладкие крепкие плечи и разложенную на краю стола распашонку из белой портянковой байки. И молча, только скрипнув зубами, отошел в угол.

А недавняя врач Мария Моргун, превратившаяся в бесправную сожительницу бандита, всеми помыслами была занята будущим ребенком. Это несколько смягчило ее неприязненное отношение к будущему отцу. Она даже иногда стала произносить его имя, до этого как-то обходясь без него.

Нет, Муха не строила пустых планов насчет их жизни с Зубром, который был ей пе мил. К тому же она почти не сомневалась, что этот человек, с, кем ее нечаянно свела горькая, как в наказание, судьба, не жилец на земле и его надо суметь дотерпеть.

— Где же они тут жить будут? — снова спросила Муха не столько заинтересованно, сколько устав от молчания. Иван в последнее время вообще перестал с ней говорить. Она понимала, что становится ему в тягость. А он ей и подавно. Пусть проводит, а там будь что будет. Уедет подальше с Волыни и обрубит все. Ну в самом деле, где же тут Алекса с Дмитром устроятся на целую зиму, если даже он отправит ее куда-нибудь? Тут и спать им негде. А ютиться Зубр не любит. Ничего не стоило вырыть еще хотя бы закуток. Спросила: — Ты что, не слышишь?

— Рядом себе роют, места, что ли, мало,— ответил Зубр и, помолчав, тоясе спросил: — У тебя сестра, говорила, есть. Где она?

— В Тернополе. Что ты о ней вспомнил? К ней спровадить меня хочешь?

— К ней нельзя.

— Это почему же? Больше мне некуда в моем-то положении.

— Думать надо было прежде! — сорвался голос у Зубра.— Сама врач.

— Тебе-то какая боль? Поеду к сестре. Себе другую приведешь.

— Нельзя к сестре.

— Она давно зовет.

— Нельзя! Продашь меня.— У Зубра задергались скулы. Он повернулся, чтобы снова подняться наверх, но вдруг остановился от истеричного испуганного вскрика:

— Куда ж ты меня, Иван?! Куда?!

— Здесь останешься,— бросил он, не оборачиваясь и не видя брызнувших слез из полных ужаса глаз Мухи. Только услышал уже в проходе лаза жалобный крик:

— За что?!! Не гу-би-и...

Он поднялся наверх, повернулся спиной к работавшим невдалеке охранникам, достал из-за пояса под телогрейкой бесшумный пистолет, проверил обойму, пощелкал затвором и, удовлетворенный, аккуратно положил его обратно.

Яма была почти готова, рядом возвышалась горка жирней черной земли. Алекса передыхал, копал Дмитро. Какая-то открытая настороженность была в их взглядах.

— Хорошо, вылазь, Дмитро,— распорядился Зубр и заглянул в яму. А когда тот поднялся наверх, жестко, как это делал всегда перед казнью, чтобы исполнение было точным и беспрекословным, приказал: — Задушите Муху! И волоките сюда!

Те мгновение помедлили, то ли от растерянности, то ли осмысливая приказ. Зубр взвизгнул:

— Прищемите ей дыхло, а то продаст, уйдет. И тащите сюда!

Дмитро с Алексой рванулись с места, как будто в самом деле испугались ее предательства. Глядя им вслед, главарь подумал: «И на вас надежи нет, до зимы как бы не разболтали об этом схроне».

И вдруг Зубр вспомнил Артистку. Нет, он не подумал о том, где она, что с ней, а только внутренне ощутил, будто на месте Мухи в схроне сейчас она, его улетучившаяся симпатия, за которой надо было послать Сороку, заманить ее в лес, пока чекисты не накрыли, и остаться с ней на зиму в схроне, о котором ни одна душа не будет знать — сам выбрал место.

Послышалось прерывистое дыхание. Зубр резко повернул голову и увидел, как Дмитро вытаскивает из лаза обвисшее тело Мухи.

Хихикая, Алекса стал помогать Дмятру. Но бросить труп в яму они не успели, Зубр не дал.

— Похороните хоть по-человечески, ублюдки,— взвинтился тот моментально и распорядился: — Лезьте вниз, я сам подам, аккуратно опустите, она с моим ребенком.

Алекса первым спрыгнул в могилу, прислонился к боковой стенке, готовый принять убитую. Дмитро подвинул труп поближе к краю, чтобы Зубру без хлопот сладить с ним, и тоже спустился в яму, вскинул руки, давая понять, что он готов. И тут Зубр медленно достал из-под полы телогрейки «бесшумку», заметив, как дрогнули, затряслись руки Алексы. Он выстрелил ему в грудь, метя в сердце. Вторую пулю сразу же послал с воплем метнувшемуся Дмитру в затылок. Не спеша, ногой свалил труп Мухи вниз и с любопытством посмотрел, как там все улеглись. Потом огляделся. Не заметив ничего подозрительного, аккуратно положил на траву «бесшумку», чтобы не мешала работать лопатой, не давила ему в живот, и стал закапывать яму.

Тяжелый осадок у Сухаря оставила расправа Бучи над Горуном, под пыткой подтвердившим свою двурушническую связь с властолюбцами. Он не присутствовал при докладе Бучи Комару, тот покинул его в Жвирке, и лишь на следующий день, когда Антона Тимофеевича доставили на окраину Яворова к Комару, по выражению довольного, с сияющими глазами лица эсбиста понял — дела его идут как надо.

— Будь, друже Молоток, гостем желанным,— снял рушник со стола Дербаш. Пригласил: — Садись, потолкуем.

Они выпили, молча закусили. Сухарь ждал, а Дербаш будто бы додумывал последние тонкости предстоящего разговора.

— Ты бывал тут, в Яворове?

— В любую пору его узнаю, в бараке возле водокачки жил.

— На железной дороге-то когда работал?

— Чего же тогда спрашиваешь, раз знаешь?

— У меня занятие такое — спрашивать, а твое, выходит, отвечать. Да не косись, пошутил я.

— Я думал, все проверяешь.

— Зачем так думал? Не порть впечатление.

Сухарь слегка улыбнулся.

— Мне приятно, что ты ко мне вроде со всей душой — как не ценить. Вот и бросается в глаза перчинка,— пояснил он, чтобы не раздражать эсбиста.

— Не подмасливай,— остановил хозяин,— Обратно в Германию тебя спровадить хочу, в Западную зону. Прогуляйся в головной «проводи, поручение у меня срочное.

— Справлюсь ли? Да и эта заграница мне вот как,— провел Сухарь пальцем по горлу. Спросил: — Надолго?

— До чего же я тебя знаю, друже Молоток,— с легкой веселостью заговорил Дербаш.— Ход конем сделал, подумал, а потом конкретно о деле. Приемлемо.

— Как же не думавши-то, друже Комар?

— Соображение должно моментально работать. Все замечай, соображай и делай вид, что отвечаешь подумавши, солидно.

— Не уловлю тонкости,— откровенно признался Сухарь.

— Встретишься с моим главным эсбистом, лично доложишь все о Горуне. Свои соображения об этом деле я ему уже сообщил. Вдвоем с ним разработаете подход к тем, с кем Горун поддерживал контакт. Пароль личный тебе дам, а по нему дальше получишь. Соображаешь ты хорошо, а действовать сумей, как я тебя учил: торопись медленно. И тогда ты будешь действительно Молоток.

Они еще посидели, обсуждая и переход польской границы через «окно», и как затем попасть по назначению под Мюнхен.

— Буча посвятит во все тонкости, он у меня уже дважды сходил туда и обратно,— закруглял Комар. И вдруг спросил: — Что там Горун толковал о Хмуром? В связи с чем? Очень путанно рассказывал об этом Буча, я толком не понял, что там за суждения у краевого проводника о вредности самого прозвания «бандеровец».

— Как же это Буча не доложил такую тонкость опасных рассуждений Хмурого, со слов Горуна, о том, что наименование «бандеровец» изжило себя, оно становится вредным, потому что у населения в сознании связывается с пониманием «банда», «бандит».

— Ты смотри, куда гнет! — возмутился Комар.— Это же не просто рассуждения. Давай-ка опиши мне все это. Буче хвост накручу, мямлил мне тут, пойми его.

Сухарь стал быстро писать по памяти показания Горуна, а Комар, прохаживаясь по комнате, вслух размышлял!

— Неужели непоправимо трещит, ползет? — взлохматил он пятерней волосы на затылке.— Очищать надо, вырывать гнилье, чтобы здоровое не заражало. Вернешься, я тебя на место Бучи поставлю, а то Павло тут не дотягивает. Хорошее мы тебе псевдо избрали. Оправдываешь, друже Молоток!

Куля растерялась, увидев прибежавшую к ней Полю из Смолевки, ту самую, которая с голодухи страдала «собачьей старостью». А узнав, что Лука жив, здоров и ждет свою Ганну, бросилась к своему милому дружку в сторону Рушниковки. Она бежала, не чувствуя ног, по чистому полю, пока не сообразила, что так может привлечь внимание. Сбавила бег, а потом и шаг — умаялась.

Она вспомнила о Поле, когда уже подходила к ее хате. Оглянулась, но та маячила очень далеко у края рощи, на взгорье. Куля вошла во двор, не зная, что предпринять. Но нерешительность ее длилась всего миг, потому что скрипнула сенная дверь, легонько приоткрывшись, и показалось лицо Луки. Он подал ей знак, приложив палец к губам.

Если бы не это предостережение, Куля бросилась бы к крыльцу. Сколько она пережила за дни разлуки, додумавшись до страшной крайности! Поэтому сейчас, внешне спокойно войдя в сени, повисла на шее у Луки и зарыдала. Он подхватил ее, говоря каким-то чужим хриплым голосом:

— Ну что ты, что? Погоди, успокойся — живой ведь. А что делать будем, поговорить пришел. Позвал вот.

Всхлипывая, Куля посмотрела на него:

— Как это, что делать? — спросила неуверенно: — Ты о чем, Лука? Что у тебя с голосом?

Тот только отмахнулся.

Куля пожала плечами, потерла кулачком под влажным носом, соображая. Спросила потверже:

— Зачем звал, Лука? Загадки разгадывать? Пить, что ли, опять начал? Перегаром несет. И чудной какой-то, на себя не похож.

— Почуднеешь тут. Не хочу я больше по лесам и схронам. Видишь, что творится. Надо выход искать,— застыл он с ожиданием на лице.

Куля едва проморгалась.

— Надо! Конечно, надо, Лука,— с чувством прорвалось у нее.— Ты сам додумался или надоумил кто? Заговорить об этом боялась, отдалась судьбе. Есть же, наверное, и у нас хоть лазеечка к счастью. Милый ты мой! Дочь же растет.

— Есть! — коротко вклинил Угар.

— Какой? Ну говори же!

— Боюсь. Язык не поворачивается сказать.

Куля поднялась, давая понять, что может уйти, упрекнула:

— Я-то его считала самым удалым, ловким, везучим. Ну, ну, подыми-ка лицо,— взяла она его за подбородок. Проспаться тебе надо, в себя прийти. С тобой уже никого нет, что ли?

— Куда они денутся.

— Что ж ко мне до хаты не пришел? Прок надоел, ходит, спрашивает. Эсбиста приставил.

При этих словах Угар вскочил с лавки, возбужденно затараторил, заикаясь:

— Нечего ему ходить! Я так и знал, потому к тебе и не шел. Арестует меня Прок. Он — чекист.

— Про-ок... чекист?! — подскочила Куля.

— Да, чекист. Я с ихним главным вот так же, как с тобой, не раз балакал. Но ты об этом...— погрозил он ей пальцем.

— Понимаю. И не осуждаю, брось думать об этом. Ты умнее оказался. Только почему сбежал?

— Говорю, душа заболела, мучить стала, натворить мог чего-нибудь. Жизни-то впереди не вижу. И повис...

— Ничего ты не повис, Лука. А как жить, это уж ты мне, одичалый, дай решить,— взяла она его под руку и тряхнула чуть-чуть,— не робей, я же с тобой! Пойдем ко мне. Проку скажешь, что болел, или придумай что-нибудь понадежней.

Угар взвился:

— Дура! Прошлый раз с психу, кажется, крепко Проку наворочал. А я, может, только на самую верную прямую вышел.

— Ну и надо покориться,— рассудила Куля.— Давай о себе думать. Куда тебя, туда и я. Другого не будет.

— Есть еще выход,— решился, наконец, сказать Лука.— В открытую на людях выйти с повинной. Обещание властей падежное.

Сойдя в Жвирке с поезда, Сухарь решил заглянуть в буфет на вокзале, перекусить.

Он взял себе почти все, что было на витрине: селедку с луком, порцию баклажанной икры, польской колбасы и стакан морса. Устроившись в уголке за столом, начал есть, поглядывая на входную дверь и думая о том, что ничуть бы не удивился, если бы увидел там Пал Палыча с бегающими глазками. При этом Антон Тимофеевич обратил внимание на сидевшего напротив крупного голубоглазого парня, который вяло посасывал селедку и поглядывал на него так, будто хотел заговорить, И Сухарь выдал глазами, что заметил это,

— Поджидал вас на перроне, боялся проглядеть,— не промедлил с ответом сосед и, нагнувшись пониже над столом, добавил: — Шевчук Александр. «Я от В. В.», Антон Тимофеевич.

Сухарь в ответ никак не среагировал, продолжая есть, думал. Потом сказал:

— Идите за мной, как сверну в проход между домами, сворачивайте в следующий, там я встречу.— Залпом выпил он морс и, вставая, добавил: — Темнеет...

На дворе и в самом деле наступали сумерки, можно было бы повременить со встречей до темноты. Шевчук в любом случае не оторвется, зато можно будет присесть в укромном месте и обстоятельно обо всем поговорить. Да и сама встреча со своим братом-чекистом — радость душевная.

«Но как они узнали, что я должен приехать? Вообще мог не явиться сюда или притопать из леса с другой стороны. Сам не знал, куда меня Буча везет и где окажусь».

— Мы поджидали вас, когда вернетесь сюда после встречи с Проскурой в лесу, вы же сказали ему, что будете в Жвирке дня через три,— открыл секрет Шевчук.— Остальное все просто. Мой напарник лейтенант Карпенко сопровождал вас в Яворов, а несколько часов назад сообщил мне сюда по телефону, что вы едете в Жвирку. Оставалось не проглядеть на перроне.

— Молодцы! — от души похвалил Сухарь и догадливо уточнил: — Выходит, Карпенко засек и дом, в котором я был?

Ну а как же, Антон Тимофеевич, у нас даже задание: в случае чего — успеть помочь. Львовянам дана команда оказывать вам помощь.

— Вы разве не из Волынского управления? — уловил очередную новость Сухарь.

Шевчук подтвердил:

— Нет, львовяне вас страхуют.

— Очень приятно,— остановился Сухарь возле знакомых бревен в тихом неприметном закуточке, пригласил Шевчука присесть и сразу заговорил о деле:

— Доложите, Александр... как вас по отчеству? — поинтересовался.

— Агафонович.

Доложите у себя, Александр Агафонович, что ветре-* ча в том доме у меня состоялась на постое эсбиста центрального «провода» Комара по фамилии Дербаш. Там у него связная, не женщина, а громадина, имейте в виду, если будете брать Комара. Вы, пожалуй, сладите.

— Виктор Антонович Карпенко тоже не слабак,— вставил Шевчук. И спросил: — Больше у него никого но заметили?

— Нет, не видел. Запомните: к завтрашнему дню я все изложу, но мало ли что, вдруг Буча меня сегодня куда- нибудь уведет — члена центрального «провода» Горуна он удавил по приказу Комара. В опасной неустойчивости подозревается Хмурый, тень на него бросил Горун. В связи с этим Комар, как он проговорился, вызвал к себе срочно Хмурого. Подчеркиваю, чем закончится у них разговор — трудно сказать. Если Комар захочет расправиться с ним, то наверняка это сделает не у себя. Значит, эсбист даст Хмурому уйти. Вы все поняли, Александр Агафонович?

— Понял,— коротко ответил Шевчук.

— Руководство решит, что с ними делать. Но при этом надо учесть, что Комар направляет меня под Мюнхен в головной «провод», дает личное поручение по связи убитого Горуна. Подробнее я все опишу и завтра к открытию буфета на вокзале принесу, постарайтесь встретить меня в дверях, могу быть не один. Сориентируемся там. Прошу руководство учесть, решая судьбу Комара, как это может отразиться на моей дальнейшей «карьере» и санкционируется ли моя «командировка» в Германию. Последнее надо решать немедленно, потому что меня могут спровадить к переходу границы в Польшу завтра же, надо быть готовым. Какие будут дополнительные задания. Одним словом, чтоб завтра к утру все для меня было ясно.

— Понял, Антон Тимофеевич. Времени до утра достаточно.

— Если что-то у нас сорвется в буфете, не все успеем передать, тогда второй вариант — в туалете, третий — возле газетного киоска. Но, думаю, обойдется,— поднялся Сухарь с бревен.

20

Крытая машина с арестованными бандитами задним ходом подошла к широкому и высокому крыльцу баевского клуба. И загудела, туго качнулась невиданная в Баеве людская масса, которой не хватало места в селе, и она словно выплеснулась на возвышающийся с севера холм — оттуда виднее. Сюда стекались сотни людей, и, казалось, вокруг в селах не осталось ни одной живой души. Пробиться к клубу стало невозможно.

Было бы проще, если бы машина подошла вплотную к двери, чтобы без демонстрации провести арестованных внутрь помещения. А тут пришлось на виду у всех сопровождать каждого — Кушака, Хрисанфа, Шуляка и еще двоих бандитов — вверх по широкой лестнице, вызвав возбужденный гул.

— Надо было доставить через запасной, тыльный ход — не сообразили,— сказал Киричук Тарасову, чувствуя, однако, что все будет в порядке.

— Ничего, Василий Васильевич,— бодро тряхнул головой майор.— Для людей увидеть этих иродов, Кушака и Хрисанфа, обезвреженными - памятное событие. Они для того и бросили все, пришли сюда. Некоторые, я знаю, издалека приехали. Им бы поглядеть, людей послушать, свою душу излить. Вон, слышите, что выкрикивают: «К смерти!», «Карать люто убийц!»

Среди собравшихся шли свои пересуды, свои перечисления преступлений бандитов. Киричук сначала понять не мог, о каком бандите Куш без конца упоминают говорящие рядом люди, а потом догадался: о Кушаке ведут речь. Василий Васильевич знал, что главарь банды до исступления любил истязать обреченных, убивая их короткими ударами клинка изощренно, долго, как это было с учительницей Полиной Алоевой в Соснице — последней жертвой садиста.

А гул нарастал, возмущенные выкрики слились в скандируемое: «Смерть!». И вдруг разом все оборвалось. Из динамика на столбе послышался ровный требовательный голос, объявивший о начале суда над бандитами и попросивший соблюдать выдержку и порядок, как бы ни были велики гнев и скорбь.

Свыше двух часов зачитывалось обвинительное заключение. В притихшем переполненном зале, сквозь ровный волевой голос прорывались всхлипывания и стоны. Иногда председательствующий ненадолго останавливал чтение, с пониманием и выдержкой глядя куда-то вверх, будто давая понять, что следует обождать, чтобы человек успокоился, а потом он продолжит, ничего не поделаешь, у него обязанность такая, он исполняет народный и государственный долг.

Подсудимые сидели за барьером так, будто и здесь соблюдали бандитское свое положение: рядом с Кушаком находился Хрисанф, за ним Шуляк, а двое других, помоложе, держались чуть в отрыве, на уголке.

Взлохмаченный Кушак выглядел тупо и обреченно. Он в кровь расчесал себе руки, и казалось, что теперь только это и занимало его больше всего. Совсем иначе вел себя нервно дергавшийся Хрисанф. Он выглядел подвешенным на резинке, без конца прикладывал ладонь к уху, особенно когда улавливал, что речь идет о нем, хмурился и жевал губами, подрагивая изреженной бороденкой. А то вдруг застывал, вслушиваясь, припоминал. Когда же начались показания свидетелей, он встречал вызываемых жадными глазами и даже приподнимался на лавке, стараясь получше рассмотреть. А однажды издал удивленный звук, пораженно смотря на горбатую женщину с посошком в руке, которая быстро передвигалась по проходу зала, стуча металлическим наконечником клюки.

Рассказ старушки был коротким: собирая в лесу ягоды, набрели они с внучкой на бандитский схрон, возле которого сидел Хрисанф с губастым парнем, который стоит за ним, указала она посошком. Парень схватил девчонку, а Хрисанф повалил ее, старуху, начал душить и кричать: «Федька! Кончай, продадут». Очнулась она в овраге под ветками, поняла, что жива, и еле добралась домой. Потом ездила к схрону и к оврагу с милицией, нашла внучку растерзанной.

Вероятно, не скажи Хрисанф проходившей мимо старушке: «Сама сдохнешь, помучься за внучку»,— ничего бы не произошло. Но тут случилось такое, что пришлось прервать судебное заседание.

Услышав гнусные слова, мучимая вновь переживаемым горем, старушка повернулась на голос сутуло сидящего Хрисанфа и, будто в испуге отстраняясь от нечистой силы, ткнула вскинутой клюкой в ненавистное лицо.

Хрисанф подскочил, зажав руками глазницу. И застонал, заныл, крутясь на одном месте. Его сразу увели оказать помощь.

В проходе затеснились люди, поняв, что главное свершилось, а остальное можно узнать и после.

— Чуяло мое сердце, что-то случится,— вырвалось у Тарасова.— Но ничего, о сегодняшнем процессе в Баеве до глухих уголков докатится. Все нормально, Василий Васильевич. Давайте об Угаре думать.

— А он у меня и не выходил из головы,— признался Киричук, вовсе нахмурившись.

Третьи сутки банда Гнома срывалась с места на место в Ступинском лесу. Она избегала каких-либо контактов с населением, возвращаясь под утро к обгорелой вырубке, где главарь банды поджидал возле родника Зубра. Когда он должен появиться, никто не знал. Гном приходил к неуютному месту, как приказано было в присланном «грипсе», и с рассветом исчезал обозленный: ни свободы, ни покоя, ни действия, одна нервотрепка на студеном ветру, и все без толку.

Гнома бесило еще и то, что его банда с каждой неделей таяла, осталось в ней всего пятеро. Да еще Зубр приказал выделить ему двоих охранников. Что же тогда останется ему, Гному? С тремя что за жизнь, уснуть спокойно не сможешь.

Гном прикидывал, кого же выделить Зубру из пятерых, и выходило: отдать придется Сороку с братом. Что-то они шушукаться промеж собой много стали, думают, он, кривой, не замечает. Но и находил оправдание: братьям на пару веселей, чего не побалакать.

На четвертый день, в последнее воскресенье сентябри* Зубр сам встретил Гнома у родника.

— Ты что, как сохатый, продираешься, гремишь ветвями? — рыкнул Зубр, покуривая под дубком.

— Сушняк тут кругом да пепел, в носу почернело,— пробурчал Гном, поглядывая по сторонам, но никого больше не заметил.

— Какие новости у тебя? Где люди?

— По кустам стерегут. Какие дела теперь — пятеро осталось вместе с твоим Сорокой и его братом. Шульга привел, погорели они там, в Луцке.

— Это какой брат, не Микола ли? Муж Артистки? — бросил и затоптал сапогом цигарку Зубр и распорядился: — Зови их сюда.

Внимательно вглядываясь в приближающихся братьев Сорочинских, проводник надеялся услышать обнадеживающую новость об Артистке, которую приперла такая безвыходность, что муженька своего спровадила в лес. Это другое дело, можно сказать, уже полпути до нее самой. А она, Мария, ему как никогда необходима и, главное, сама в руки просится. Когда же услышал от Миколы обласкавшие слух слова: «Иди, говорит жена, к друже Зубру, расскажи обстановку, спроси, что делать дальше, он тебя определит»,— важно почмокал губами, довольный возникшей мыслью: «Устрою, еще как покойно определю, дай только жинку твою приманить сюда». И сказал, вроде как подумавши:

— Коли навис милицейский прицеп, они докопают, уходить ей надо.— Присел, положил на колени планшетку, начал писать записку, говоря Гному: — Доставь срочно бабке Ваське, скажи ей — «молния красавице». Она знает, это ее слова. Пусть в Порфирьевке Артистка спрячется, там видно будет, что дальше делать.

Миколу не интересовало, что замышляет Зубр, какие у него планы насчет Марии. А тот не догадывался, что привело сюда мужа Артистки.

Оставшись одни, Сорока с Миколой молча с пониманием изредка переглядывались, избегая шептаться, только раз легонько кивнули друг другу в знак согласия с тем, что их момент наступает. И, будто выдавая свой замысел, Петро взял топор, начал рубить толстые ветки для костра.

Братьев снова позвал к себе Зубр и объявил:

— С этой минуты беру вас, работящие братцы, себе в охрану. Старайтесь! Готовь, Сорока, завтрак,— швырнул он завернутое в тряпицу сало, которое всегда носил с собой на переходах, и предложил: — Порежь и поджарь на огне, чтобы не капало.

Микола тем временем сходил к неближнему стожку, принес набитый мешок и связку сена, в укромном местечке средь молодых березок и папоротника устроил мягкое ложе и даже снял с себя зеленую солдатскую куртку на вате.

Эту заботу насытившийся Зубр выразил приятным удивлением на лице и восклицанием:

— За это не пропадет за мной! За усердие, внимание, значит. Приживайся давай.

Микола без звука покорно кивнул головой.

— Пусть меньше ходят, треск стоит,— вытянул шею, смотря куда-то, Зубр и распорядился: — Скажи Гному, нечего шастать, пусть тут рядом устраиваются. Одного — наблюдать на дерево. Не будите меня без дела.

Петро с Миколой направились к костерку, возле которого сидел главарь банды, живо и тихонько разговаривая:

— Подождем, пока соберутся кучнее. Как только притихнут, я топором Зубра, а ты из автомата троих. Один на дереве будет торчать, помни,— принял окончательное решение Сорока.

— Ох! — передернул плечами Микола, выказав испуг,— не подымалась еще у него рука на человека.

Выслушав переданное распоряжение Зубра, Гном ничего не ответил. Щурясь от дыма, он палкой разметал костер, обил головешки, а когда поднялся, коротко и властно бросил:

— Затоптать и присыпать!

Сорока с Миколой охотно принялись исполнять приказ, украдкой наблюдая за Гномом. Он позвал своего молоденького охранника, и они, задрав головы, присмотрели высокую пушистую березу для наблюдения. Главарь банды что-то долго объяснял, показывая руками то в одну, то в другую сторону, должно быть, учил, как лучше вести круговое наблюдение. Потом он развел остальных двух бандитов в разные стороны от Зубра, вероятно, организуя возможную оборону. И сам скрылся за кустами.

Сорока вдруг напомнил Миколе:

— Затвор не забудь взвести... Дай-ка автомат,— взял он оружие из рук брата, удостоверился, что рычаг поставлен на автоматическую стрельбу, вернул обратно, приструнил: — Не трясись, помни — не ты их, так они тебя. И бей сначала по Гному. Только как ты сможешь двух в разных концах достать? Того, что на дереве, я успею прикончить, тогда тебе помогу.

— Еще одного после Гнома пришибу, который вскочит на выстрелы-то. А третьего, видать, не поспею, убежит,— поразмыслил Микола.

Сорока прикинул и решил, что брательник прав. Тогда остановился на таком варианте: он начнет с того, что окажется на отшибе, прямо в открытую подойдет, по-свойски заговорит и всадит в спину нож. Однако тут же отказался от сомнительного варианта — вдруг промашка выйдет, закричит, подымет Зубра с Гномом, тогда и самим не уйти, все сразу лопнет. И он вдруг сказал твердо:

— Уйдет так уйдет, главное сделаем. И тикать. Пусть Мария везет своих чекистов показывать нашу работу. Хотя нам и не приказывали их убивать, но, я думаю, мы сделаем нужное дело, и это нам зачтется.

Они перебрались поближе к Зубру и Гному — те лежали метрах в тридцати друг от друга,— посидели, послушали. Зубр с прихлюпом храпел, и Сорока вспомнил о том, как ранней весной ночевал вместе с ним в схроне, а потом заработал от него за свой храп обидное замечание.

Пустая мыслишка у Сороки как возникла, так и оборвалась. Он при этом всего лишь собрался с духом, крепко взял в руку топор, сразу озлобившись, глянул на притихшего Миколу сквозящим взглядом, резко тряхнул головой — пошли! — и поднялся, ринулся к лежащему на спине Зубру.

Микола тоже метнулся к Гному, зябко умостившемуся на телогрейке, готовый дать по нему автоматную очередь, но прежде оглянулся на брата — начинать ли? Понял, что припоздал. Сорока уже сделал свое дело и, пятясь, вдруг оступился, с визгом упал навзничь, задрав ноги. В тот же миг раздалась короткая автоматная очередь.

Зубр замертво лежал на земле, когда Микола разделался с Гномом. Он кинулся было, обо всем забыв, к брату, но лишь заметил, как тот мелькнул между деревьями и исчез.

Глухо стало в лесу после гулкой автоматной стрельбы, будто все вокруг прислушивалось, что же такое произошло на горелой вырубке возле родника. И тут Микола, продвигаясь в сторону сбежавшего брата и озираясь по сторонам, услышал, как сзади затрещала ветка. Он метнулся за дерево, пригляделся и увидел торопливо спускающегося с березы наблюдателя.

Автоматной очередью он свалил его на землю. Больше Микола никого не видел. Не помня себя, бросился бежать. Куда — не знал. Ему хотелось только одного — подальше куда-нибудь, пока хватит сил.

В середине дня майор Тарасов доложил Киричуку по телефону о том, что сообщение явившегося с повинной заявителя Миколы Харитоновича Сорочинского подтвердилось. В Ступинском лесу, куда тот привел чекистов, обнаружены три трупа, в которых опознаны Зубр, Гном и его связной. Петр Сорочинский по кличке Сорока исчез.

Прочес леса в поисках двоих оставшихся в живых бандитов завершен. Оказавшие сопротивление уничтожены.

21

В этот день в управление приехал генерал Поперека.

Пригласив руководящих оперативных работников, начальник управления полковник Исаенко стал докладывать заместителю министра обстановку в области, но тот остановил его.

— О ваших делах я осведомлен. Результаты, прямо скажем, неплохие. Работу вы провели огромную. Очень радует ваш деловой контакт с львовянами. Он вселяет уверенность, что в ближайшее время мы приступим к ликвидации остатков оуновских банд. Важнейшую роль тут должен сыграть выход чекистов на Комара, он даст возможность обнаружить новые объекты, вплоть до главной персоны бандитов, которая может оказаться вовсе и не у львовян, а у вас, на Волыни.

— Если не в Ровно или возле него,— добавил Киричук.

— Возможно, и так,— прошелся по кабинету Поперека.— Мне сейчас захотелось вспомнить о том,— взглянул он на Василия Васильевича,— как однажды здесь в кабинете была задумана операция с вводом чекиста к оуновцам, добротно начатая Сухарем под руководством подполковника Киричука. Выход Антона Тимофеевича на заграничный оуновский центр санкционирован. Я приветствую этот успех. Эсбиста Комара пока решено не трогать, Почему, я уже сказал. Что касается Хмурого, то его сегодня львовяне взяли.

Расставаясь с генералом, Киричук с удовлетворением произнес:

— Очень медленно продвигался капитан Сухарь в стане бандеровцев, но, оказалось, оседал надежно!

— Надежно! — подтвердил Поперека и уточнил: — Кстати, Сухарь уже не капитан, а майор!

22

Воскресный базар в Торчине славился на всю Волынь, На подводах, арбах, верхом, а больше пешком сюда стекались люди не только со всей округи, но и с таких дальних мест, как Горохов и даже Турийск. Издалека везли и вели крупную живность.

Не удивительно, что до обеда в Торчине, особенно вокруг базарной площади, где неподалеку размещался райотдел МГБ во главе с майором Тарасовым, в воскресенье было ни пройти, ни проехать. Потому, наверное, мало кто обратил внимание на шестерых всадников в гражданской одежде, с трудом пробирающихся по обочине дороги вслед за вожаком, уверенно сидящим в седле с подкрылками у колен.

За Домом колхозника дорога стала свободнее, понурые лошаденки нехотя подтянулись, и седоки начали походить на организованную группу. На сравнительно тихой «административной» улице к верховым стали присматриваться с удивлением.

— Подтяни-ись! — протяжно скомандовал вожак, будто за ним шла сотня, и пришпорил каблуками серого, рвущегося на резвый ход коня. Но свободной дороги было немного, да и пора было уже сворачивать за угол дома к подъезду-входу в райотдел МГБ.

Не дожидаясь, пока спешится «войско», вожак вбежал на крыльцо и скрылся за дверью.

— Майор Тарасов! Районный проводник Угар по крещению Лука Скоба явился с боевкой сдаваться в безпеку с повинной.— Он прошел через кабинет к столу и положил па него вынутый из кобуры наган. Добавил серьезно и деловито: — Все, отвоевался, так и доложите Василию Васильевичу,

— А министра уведомить не стоит? — положил папку в сейф и запер его Тарасов.

— Я с ним не знаком,— нашелся тот с ответом, снимая с запястья петельку ремешка от плетки, которую аккуратно положил рядом с пистолетом.

— Ну, здравствуй, Лука, я тебя почти таким и представлял,— подошел к нему майор и насмешливо поправил: — Не отвоевался ты, а отбегался, отстрелялся из-за угла, отпрятался. А с кем мы воевали, сам знаешь. Где твои бандиты?

Скоба прокашлялся — не по нутру пришлось замечание, обходительных Киричука с Чуриным вспомнил, но раздумывать некогда было, ответил:

— Гляньте в окно, у подъезда спешились.

— Чего же глядеть, пошли, заводи их во двор,— указал рукой на дверь Тарасов.

Дежурный раскрыл ворота, и пестрое воинство Угара с неказистыми лошадьми кучно вплыло во двор. Оглядывая неровный строй, на правом фланге которого встал Скоба, майор спросил:

— Добровольно все явились с повинной?

— А как же! — ответили ему разноголосо и, видать, по неслышной команде вожака положили на землю перед собой обрезы, пистолеты, палаши, ножи.

Во двор вышли несколько чекистов: кого это там начальник привечает? Одному из них майор Тарасов приказал переписать вышедших с повинной бандитов, пометить адреса, куда собираются отправиться разоружившиеся.

— Как куда отправимся? — повторил, будто прислушиваясь к своему голосу, Лука.— Вы разве нас не арестуете?

— Пока нет, но разбираться будем с каждым. К жинкам, невестам идите, передохните от трудов неправедных, а завтра утром... Нет, завтра не годится, послезавтра к девяти утра чтоб как один собрались тут же. Если есть такие, кому некуда идти, пусть останутся. Задача ясна?

— Ясна,— задумчиво протянул Скоба.— Все тутошние. Мне тоже есть куда, прибьют только, боюсь.

— Посоветуемся сейчас с Василием Васильевичем. Какие просьбы, пожелания будут?

— Кассу примите, деньги, ценности... Крыса! — позвал Лука.— Сдай доверенный тебе капитал.

— Что за Крыса? Прекратить, Лука Скоба! — повысил голос Тарасов и обратился к парню: — Как зовут тебя?

— Меня? Ваня! Иван Бородуля,

— Так вот, Иван Бородуля, забудь ты гадкую, обидную кличку, произносить ее противно. Фамилия-то какая у тебя ласковая. Деду бы взять тебя да выпороть, потом батьке приняться.

— Нету у него батьки, помер, а кличку ему Хрисанф пришпилил, когда в лес уводил. Любил он псевдо грызунов,— пояснил Лука.

— Забудьте клички, у вас есть фамилии,— громко предложил майор и скомандовал: — По одному заходите в отдел! Оформим документы.

И к Скобе:

— Поедете сейчас со мной в Луцк.

Тот живо кивнул головой.

Слушая не в первый раз наставления Бучи о том, как переходить польскую границу через «окно», с кем там прежде всего встретиться для дальнейшего продвижения, Сухарь и вникал в тонкости советов, и размышлял о нем самом — сорокалетием Павле, о его никчемной, по-бандитски грязной жизни, в которой, наверное, всего-то одна приметная отметина — шрам на залысине, происхождение которого тот скрывал. Но было известно, что его оглушила по голове коромыслом вырвавшаяся из пьяных рук бандита девчонка. Однако «ранение» Буча выставлял напоказ, устроив по нему зачес волос на пробор.

Оставались считанные минуты напарничества Антона Тимофеевича с Бучей. Сейчас он уйдет на вокзал, чтобы отправиться в свой опасный путь. А бандитов вскоре арестуют.

— Ну, какие у тебя, друже Молоток, пожелания, просьбы? Может, забыл что сделать, поручи — так принято напоследок.

— Некому передавать и нечего.

— А дядько-то лесник? В Баеве, помню, родич у тебя.

Сухарь недовольно глянул на Бучу, подошел к нему вплотную.

— Не нянькайся настырно,— сказал ему.— Что надо, я друже Комару сказал. Понял? А дядька-лесник не доживет до моего возвращения, старый он, больной.

— Я как лучше... Бабы-то разве нет?

— Откуда? — естественно удивился Сухарь.— Я сюда сквозь лагеря пришел, оглядеться не дали.

— Ну, бабу себе там найдешь. Мне бы туда. Заместо тебя рассчитывал пойти. Принесло на мою голову... Давай, тебе пора.

Шевчук с Карпенко вышли на платформу, когда поезд остановился и Сухарь с Пал Палычем стали подыматься в вагон. Чуть в стороне они увидели прогуливающегося Павла Бучу. Он дождался, пока в окне появился друже Молоток, вскинувший ему открытую ладонь, что означало: все нормально!

Поезд в Жвирке стоял всего несколько минут. Когда дернулись вагоны, Шевчук с Карпенко приветливо помахали рукой тому, кто их не видел, и нацелили свое внимание на человека в темном полупальто и сапогах, энергично шагавшего по платформе. Дали ему выйти из здания вокзала, позволили пройти еще чуток, благо, тот свернул поближе к чекистской машине, и с двух сторон крепко взяли его под руки.

— Не шуметь, Буча! — тихо, со спокойной властностью произнес Александр Агафонович.— Вы арестованы! В машину!

А вечером, едва стемнело, Шевчук с Карпенко постучались в дом к Владе Львовне. Дверь открыла ее дочь. Уступив дорогу и ни о чем не спрашивая, она крикнула:

— Мама! Пришли!

Карпенко задержался, чтобы запереть в сенях дверь, а Шевчук живо скользнул в просторную комнату на первом этаже и столкнулся лицом к лицу с хозяйкой.

— Что вам угодно? — требовательно вскинула она голову.

— Совсем немного, Влада Львовна. Вам требуется одеться, на дворе стыло, и отправиться с нами. Мы из управления госбезопасности. Вот ордер на ваш арест. И на мужа... Пал Палыча мы подождем, он к вам присоединится потом.

Разорвав в клочья ордер на арест, Влада Львовна бросила обрывки в сторону, потянулась за плащом.

— Это ничего,— не осудил нервозный поступок Шевчук.— Не такое еще бывает.

Поезд шел неровно, с долгими остановками — опаздывал. Пал Палыч нервничал. Сухарь смотрел на него с непониманием, не сразу сообразив: для перехода границы время рассчитывается четко. А им от станции Смолицы, где они выйдут, еще три часа ходу к намеченному пункту — рассвет бы не застал.

— Сидите спокойно,— тихонько сделал замечание Антон Тимофеевич своему сопровождающему и снова уставился в окно, как будто наглядеться не мог на лесистые холмы.

Правда, за окном сейчас текла речка Солокия, неширокая, но шустрая, по берегу которой против течения прямиком попадешь в Польшу. А Сухарю хотелось туда же, куда текла речка — прямиком на восток, в Полтаву, к жене, детям. В школу дочь с сыном пошли, а он до сих пор не знает, как они закончили прошлый учебный год.

Пал Палыч подал голос:

— Поговорите о чем-нибудь, Антон Тимофеевич,— смотрел на него сощурившись, как будто не успел еще разглядеть как следует.— В пехоте говорят, за разговором и путь короче!

— Устал я, чтобы развлекать, Пал Палыч,— выразил нежелание говорить Сухарь. Добавил: — Ложитесь-ка лучше да вздремните.

— Не усну, колеса в голову тюкают. Вам что — ни детей, ни плетей, где сел, там и дома...

Пал Палыч прислонился головой к стене и притих, обидевшись, должно быть, что с ним и поговорить-то брезгует заезжий непонятный, но, видать, важный оуновец.

Антон Тимофеевич снова вспомнил свой дом, который не просто отдалялся от него расстоянием, а больше — приходит час! — вот-вот отгородится чужеродной землей, неизвестно когда и свидеться придется вновь. Перед долгим расставанием ему захотелось положенного всем людям человеческого прощания на дорожку, чтобы как принято исстари, минуту посидеть с близкими. Потому перед глазами Сухаря предстала обиженно опустившая подбородок его степенная Таня: всегда она провожает его с молчаливой тревогой.

Другое дело дочь. Она и сейчас, видит он, заглядывает ему снизу в глаза и без слов спрашивает: «Ты чего, папа? Случилось что-нибудь?» — «Случилось,— отвечает он.— Разве не видишь, уезжаю в другую сторону от вас, не повидавшись».— «Но ты же вернешься. Дело есть дело»,— говорит дочь.

— Нам пора, Антон Тимофеевич,— подхватил Пал Палыч кошелку с провизией. Поторопил: — Стоянка тут короткая.

«Короткая, как точка,— подумалось Сухарю.— Мне длинная-то и ни к чему. Меня дома ждут».

Прошли годы...

И вот эта встреча в Донецке полковника в отставке Киричука с Марией Сорочинской.

— Как я здесь оказалась, спрашиваете? — несколько успокоившись, ответила на незаданный Василием Васильевичем вопрос Сорочинская.— Давно, с той самой поры, как с Миколой наказание отбыли, здесь и поселились. А мы все время помнили о вас.— В глазах немолодой женщины засверкали колючие огоньки времен ее молодости.— Ваша правда оказалась настоящей, а не моя и не Миколина. Спасибо вам за нее...

Вскоре они распрощались. Может быть, чтобы уже не встретиться никогда.

Киричук смотрел вслед удаляющейся женщине, а мысли его уже переключились на соратников, с которыми шел нелегкими и такими прекрасными дорогами жизни. Не стало Михаила Степановича Попереки, работавшего в последнее время начальником управления внутренних дел Донецкого облисполкома. Поселился в здешних местах, в Жданове, Антон Тимофеевич Сухарь. Не забывает старых друзей Анатолий Яковлевич Чурин.

Идет время... Недавно донецкие чекисты отметили и его, Киричука, семидесятилетие. Откликнулись друзья и ученики из далекой Ферганы, Ленинграда, Вильнюса, Москвы, Волыни...

«Мир может быть всегда спокоен,

Имея рыцарей таких...»

Эти слова из адресованного ему в связи с юбилеем приветствия Василий Васильевич отнес, прежде всего, к товарищам, с которыми делил чекистские будни. В первую очередь к ним. Как делал это всегда, с тех самых пор, когда двадцатилетним юношей стал сотрудником органов, обеспечивающих государственную безопасность Отечества.