И что ж теперь? И где ж все это?
И долговечен ли был сон?
Увы, как северное лето,
Был мимолетным гостем он…
Как всегда, неслышно вошла Вероника Юрьевна забрать стакан. И Горин, растерявшийся оттого, что она застигла его врасплох, а главное, не за столом, не за работой, замер посреди комнаты, как мальчишка-курильщик, схваченный родителями за руку. В этот раз, перед тем как уйти, Вероника Юрьевна внимательно посмотрела нa Горина и неожиданно спросила?
– Простите, Сергей Васильевич, сколько вам лет?
Горин опешил.
– Тридцать четыре как будто… Да, тридцать четыре.
– А мне недавно стукнуло тридцать восемь. Уже тридцать восемь! Хотя если учесть, что сыну моему – восемнадцать, то не так уж и много, да? Вашей старшей – семь?
– Девятый пошел…
– Вот и невеста для моего жениха подрастает? Может, обручим? Разница – неплохая, как в добрые старые времена…
Вероника Юрьевна старалась говорить шутливо, но Горин чувствовал, что она прекрасно видит его состояние и это тоже выводит ее из равновесия.
Она вдруг подошла к нему, замершему посреди кабинета, и сказала:
– Одна моя давняя приятельница, занимающаяся той же работой, что и я, завела роман со своим шефом. После этого она совершенно перестала для меня существовать. Хотя для многих все это – вполне естественная вещь! А вы, как считаете, Сергей Васильевич?
Держа в левой руке блюдце с пустым стаканом, она вдруг дотронулась пальцами до своего виска, поправляя волосы, и смущенно сказала:
– У меня уже много седых… Я только их прячу! Поэтому будем лучше думать о ваших девочках и моем Артеме. Ладно?
Уже у двери Вероника Юрьевна медленно, как-то через силу, обернулась – Горин все так же стоял посреди огромной комнаты, одинокий и несчастный.
– Может, мне перейти куда-нибудь, Сергей Васильевич? – В ее голосе уже не было ни прежней силы, ни уверенности…
Он хотел крикнуть: «Нет! Ни в коем случае! Почему отдел должен терять отличного работника?», но лишь отрицательно покачал головой. А когда за Вероникой Юрьевной тихонько закрылась дверь, доплелся до своего кресла и, уронив кулаки на стол, уткнулся в них тяжелым, будто свинцом налитым, лбом. В таком виде и застал его Денисенко.
– Вы не заболели, Сергей Васильевич?
– Нет, все в порядке, Миша…
– Чтоб я так был здоров! – пробормотал Денисенко, увидев серое лицо Горина и темные круги под глазами. Еще утром тот выглядел совсем иначе.
– Все нормально! Я чувствую себя как молодой бог! – с трудом улыбнулся Сергей Васильевич. – Помнишь это варгасовское выражение?
– Еще бы!
– Как они там, бедняги?
Денисенко глянул на часы:
– Сейчас – семь. К восьми мне обещали уточнить одну деталь. Если все так, то… А чего это Вероника Юрьевна домой не идет? Или она вам нужна?
– Не нужна… – выдавил Горин. – Действительно, пусть собирается, а то все время пересиживает из-за нас.
Миша энергично потер ладони и пошел к двери: чувствовалось, что он тоже был на пределе, но не подавал вида.
– Вероника Юрьевна, мы тут еще поработаем, а вы шли бы домой, а? Единственная просьба – пару стаканов чаю…
Когда Миша вернулся, зазвонил городской телефон.
– Да… Нет… Еще не знаю… Ложитесь, не ждите меня… Просто голова немного болит…
Денисенко чувствовал, что Сергей Васильевич едва превозмогает себя: раньше он никогда не разговаривал так с женой.
Потом, пытаясь чем-то заняться, они просматривали новые сообщения, старую документацию, разглядывали снимки. И на Горина напало «библейское», как называли друзья, настроение.
– Есть род, у которого зубы – мечи, челюсти – ножи, чтобы пожирать бедных на земле и нищих между людьми…
– Точно – про немцев!
– Не про немцев, а про тевтонцев, псов-рыцарей, по словам Александра Невского, прежних и нынешних, – поправил Денисенку Сергей Васильевич, как когда-то поправил его самого Дорофеич. – Сколько светлых, талантливых голов уже полетело! Сколько лучших из лучших вынуждено было бежать! В Эстервегене недавно умер замученный охранниками Карл Осецкий…
– Нобелевский лауреат?
– Да. А еще в тридцать четвертом, в Ораниенбурге, повесили известного на весь мир поэта – Эриха Мюзама. Ну а сие откровение ты видел? Нет? Погляди-ка… – И Горин протянул Мише несколько листков.
Тот, устроившись у стола поудобнее, прочел:
«Из выступления Чемберлена на совещании британских и французских министров
…Г-н Чемберлен задает себе… вопрос, является ли европейское положение столь мрачным, как это находит г-н Даладье. Он со своей стороны весьма сомневается в том, что г-н Гитлер желает уничтожения Чехословацкого государства или переустроенного Чехословацкого государства; он не думает, чтобы фюрер хотел аншлюсса».
– Значит, господин Даладье, с присущей французам экспансивностью, сгущает краски? Вот уж на него не похоже… И когда же так несправедливо упрекнул его английский премьер, не наученный предыдущим аншлюссом Австрии?
– Двадцать восьмого апреля сего года, если верить протокольной записи… А вот это создавалось несколько позже, совсем недавно…
Денисенко взял машинописный текст и пробежал глазами начало:
«”Дейли мейл”,
Лондон
Нортклиф-хауз, Е.С. 4.
5 мая 1938 г.
Ваше превосходительство, я препровождаю при сем гранки статьи, которая будет опубликована в “Дейли мейл” завтра, в пятницу.
Искренне Ваш
А.Л. Кренфильд,
редактор».
Ниже давались выдержки из статьи «Еще несколько постскриптумов виконта Ротермира», о которой шла речь в сопроводительном письме Кренфильда, направленном им германскому послу в Лондоне Дирксену:
«…До Чехословакии нам нет никакого дела. Если Франции угодно обжечь себе там пальцы, то это ее дело; эта политика наталкивается, однако, во Франции на все возрастающее сопротивление со стороны газет и политических деятелей.
В самом деле, “Eelaireur de Nice”, одна из трех самых известных французских провинциальных газет, всего лишь несколько дней тому назад заявила, что “кости одного французского солдатика стоят больше, чем все чехословаки, вместе взятые…”»
– Это какой же Ротермир? Не тот ли, что открыто восторгался «молодым и крепким германским нацизмом»?
– Тот самый. И газета та же самая, «свободная и независимая». Немецкому послу, раболепствуя, свои материалы на визу посылает!
Тренькнул, не успев как следует зазвонить, внутренний телефон, а трубка уже была около уха Денисенки:
– Да! Я слушаю… Ах, вот как? Что ж… Это замечательно… Спасибо!
По радостному лицу его Сергей Васильевич понял: удалось узнать что-то важное!
– Сергей Васильевич… – Миша наклонился к Горину и начал излагать то, что ему только что сообщили.
– Точные сведения? Или похоже на правду, как две капли воды на молоко? Так, кажется, говорят в твоей солнечной Одессе? – Горин, массировал виски; голова болела все сильнее.
Миша, ничуть не смущаясь тем, что Горин ехидно оперирует его же оборотами, твердо стоял на своем:
– Все проверено и перепроверено – не зря ж тянули! Проконсультировались с самыми крупными специалистами!
– Короче, ты считаешь, что можно сообщать Кесслерам?
– Можно.
– Ну, смотри…
И они начали составлять текст радиограммы.
Через полчаса, ровно в двадцать один ноль-ноль, двадцать седьмого мая тысяча девятьсот тридцать восьмого года их слова, превращенные сначала в колонки цифр, а затем в точки и тире, должны были запищать в наушниках Димы Варгасова, сидящего в крошечном чуланчике радиомастерской «Кесслер и сын» в самом центре Тегерана, неподалеку от фешенебельного Лалезара.
Часть вторая
ВРУЧЕНИЕ МЮНХЕНСКИХ ТРЕБОВАНИЙ
ГЕРМАНСКИМ ПОВЕРЕННЫМ В ДЕЛАХ
В ПРАГЕ ГЕНКЕ
ЧЕХОСЛОВАЦКОМУ МИНИСТРУ
ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ КРОФТА
«Запись о передаче немецкой нотификации Мюнхенских постановлений 30.IX.1938 г.
Французский, английский и итальянский посланники обратились… к посланнику Крно с просьбой, чтобы их принял министр Крофта для того, чтобы услышать от него решение правительства….Они вошли к министру все вместе, и он сказал им:
“От имени президента республики и от имени правительства я заявляю, что мы подчиняемся решениям, принятым в Мюнхене без нас и против нас… для нас это катастрофа, которую мы не заслужили… Не знаю, получат ли ваши страны пользу от этого решения, но мы, во всяком случае, не последние. После нас та же участь постигнет других”».
Дверь купе распахнулась в тот самый момент, когда Дима и Максим Фридрихович скользнули под прохладные простыни.
– Максим Кесслер? Пауль Кесслер? Предъявите документы!
Рослый эсэсовец с корпорантским шрамом на щеке загородил собой почти весь дверной проем. Но за его спиной было видно растерянное лицо немолодого проводника и еще две какие-то физиономии.
Максим Фридрихович приподнялся, взял со столика паспорта с визами, молча протянул эсэсовцу и снова откинулся на подушку, выжидая, когда процедура будет закончена на последней пограничной станции, буквально полчаса назад их уже тщательно проверяли. Но эсэсовец сунул документы во внутренний карман мундира и бросил коротко:
– Собирайтесь! Захватите вещи.
Только тут Кесслеры обратили внимание на то, что поезд стоит, а должен бы мчаться в сторону Мюнхена. Значит, из-за них… Особо не медля, но и не торопясь, они оделись и аккуратно сложили вещи. Все это время эсэсовец стоял в дверях вполоборота и, разговаривая с коллегами, одновременно наблюдал за тем, что делается в купе.
Кесслеры, сопровождаемые тремя парнями в черном и перепуганным проводником, прошествовали по узкому коридору. Еще не спускаясь со ступенек, увидели две легковые машины, подогнанные к перрону, и взглядом простились друг с другом. Потом главный эсэсовец махнул рукой, поезд тронулся, а Кесслеров посадили в разные машины.