Дима повесил трубку, вышел из стеклянной будки и оглянулся вокруг. Стены домов, заборы, витрины магазинов, неширокие стеклянные плоскости телефонов-автоматов – все было покрыто плакатами.
«Немецкие девушки! – Варгасов механически пробежал глазами готические строчки, плотно набившие горизонтальный ромб, углы которого были заполнены маленькими свастиками: – Отсылайте еврея к его черноволосым Сарре и Реббехе!»
«О, Вилли, Вилли… – вздохнул Дима. – Каково тебе читать подобное! Хотя сам ты – стопроцентный немец: голубоглазый, белобрысый, несмотря на совсем неподходящую фамилию – Шварц!»
Варгасов шел не торопясь: домой он решил не заглядывать, а до свидания с Вилли еще достаточно времени. Хоть вечер уже наступил, было светло, как днем. И совсем спокойно, несмотря на то что произошло страшное: в этот день Германия напала на Польшу.
Сутки назад фюрер отдал приказ по армии, в котором говорилось:
«После того как были исчерпаны все политические возможности мирным путем устранить тяжелое положение для Германии на ее восточных границах, я решился прибегнуть к насильственным мерам.
Нападение на Польшу произвести в соответствии с приготовлениями по “Белому плану”.
Дата нападения: 1 сентября 1939 г.
Время: 4.45».
Сто пятьдесят немецких солдат, которыми по приказу Гиммлера командовал эсэсовский полковник Альфред Наужокс, переоделись в польскую форму. Тридцать первого августа, в восемь часов вечера им предстояло инсценировать нападение «польских частей» на немецкую радиостанцию в городе Глейвиц, что должно было дать Гитлеру повод к войне.
По просьбе шефа военной разведки адмирала Канариса фюрер за несколько часов до начала войны предоставил ему «свободу действий».
В ночь с тридцать первого августа на первое сентября вступили наконец в действие созданные «маленьким адмиралом» диверсионные отряды абвера. Под покровом темноты люди Канариса, одетые в штатское, стали просачиваться через границу и занимать «боевые позиции».
Около двух часов ночи шеф передал в эфир пароль: «Эхо». Десятки раций, настроенные на его ставку в Бреславле, приняли сигнал. И раздались выстрелы. И началась резня в мирно спавших польских городах. Эхо было поистине кровавым.
В ту ночь Канарис перебросил через границу пять тысяч человек. На территории Польши их встретили давно находившиеся в готовности «боевые группы». Еще до официального объявления войны они захватили не только отдельные учреждения, электростанции, мосты, шахты, а и целые города!
Но этот день – первое сентября тридцать девятого года – вошел в историю не только нападением на Польшу, чье существование, с точки зрения фашистов, было «нетерпимо, несовместимо с жизненными потребностями Германии». В этот день фюрер подписал весьма необычный приказ: о том, чтобы людям, чьи взгляды и образ мыслей противоречат взглядам и образу мыслей нацистов, «обеспечивалась легкая смерть».
То есть чтобы таких людей, предварительно окрестив их психически неполноценными, а потом, найдя состояние «больных» критическим, попросту умертвляли. «Из гуманных соображений» – как изволил выразиться Гитлер, назвавший, с присущей ему тягой к красивостям, всю эту программу крайне секретного уничтожения инакомыслящих – «Эвтаназией».
…В минувшем июле, в имперской канцелярии некто Виктор Браге, офицер СС, впервые официально сообщил сподвижникам фюрера, что имеется возможность осуществить программу, которая предусматривает умерщвление душевнобольных по всей Германии.
А вскоре было создано «Имперское общество лечебных и попечительских заведений». В задачи этого, казалось бы, безобидного, общества входил сбор «больных» и отбор лиц, предназначенных к уничтожению. Другая, такая же «невинная», организация («Общественный фонд попечительских заведений») проводила сам акт умерщвления.
Но в провинции не особенно тяготели к выспренним или чрезмерно завуалированным названиям. При всей секретности акции, получившей шифр 14fl3 («особое обращение»), дома, где проводилось умерщвление, назывались весьма прозаически: «Заведения эвтаназии». («Танатос» ѕ по-гречески смерть.)
И везде обреченные, на чьих анкетах в левом нижнем углу появлялось в обведенном черной краской прямоугольнике лишь одно слово «да», подкрепленное инициалами врачей, вынесших приговор, – попадали в одинаковые условия.
После беглого осмотра больные оказывались в «ванной комнате», с кафелем, с кранами, с душем. Мгновение – и сквозь крошечные отверстия в «отопительных» трубах начинал сочиться углекислый газ. Через десять – пятнадцать минут все было кончено.
Родственникам посылалось соболезнование с указанием какой-нибудь болезни, от которой скончался пациент, и сообщалось, что труп, в связи с полицейскими санитарными нормами, уже сожжен, но что урну можно получить…
Дима вдруг поймал себя на том, что идет совсем не туда, куда ему надо, что он очутился почему-то на Лейпцигерштрассе – самой загруженной, особенно в часы «пик», берлинской магистрали, соединяющей западную, фешенебельную, часть города с восточной, пролетарской, Потсдамскую площадь с площадью Шпительмаркт.
Мигали световые столбы, автоматически четко работали руками регулировщики. Но все равно приходилось терпеливо пережидать, пока разберутся двухэтажный автобус с закрытым по американскому образцу империалом, облепленный откровениями, типа «Немец! Твоя родина красива!», и целая вереница такси с желто-черными шашечками по бокам: от больших, вместительных, рассчитанных на многодетные семьи, до юрких трехколесных.
Варгасов дождался, когда ближайшая к нему небольшая машина с желто-черным пояском стронулась с места, и перешел неширокую улицу. Через несколько секунд она вновь была до отказа забита автобусами, разнокалиберными таксомоторами, частными лимузинами, а дисциплинированные берлинцы, скопившиеся у переходов, опять ждали безмолвной команды важных регулировщиков, посверкивающих в лучах заходящего солнца своими крайне сложными по форме лакированными шлемами.
Ослепительно улыбаясь, на Диму смотрела с рекламных щитов знаменитая Полла Негри. Видимо, чтобы уравновесить радость и горе, сдвинула брови другая звезда экрана – Вилли Форст. Демонстрировала длинные ноги «Девушка моей мечты», великолепная Марика Рок, о которой безнадежно мечтали многие. Недобро усмехался Конрад Файт – эта улыбка осталась у него, наверное, с тех времен, когда он, по велению продюсера, проникал в туманную душу Гришки Распутина.
Из раскрытых окон, из отворявшихся то и дело дверей кафе и ресторанов вырывались, соперничая друг с другом, голоса Шарля Буайе и Яна Кипуры. Но и того и другого, словно высоченной могучей волной, накрывали ритмы знойного танго, по которому сходил с ума не только Берлин, а и вся Европа: «Ля кумпарсита» прочно и долго держала пальму первенства…
«Интересно, а где теперь гремевшая всего несколько лет назад Гита Альперт?» – вдруг вспомнил Варгасов. Еще в Москве, в архиве, он наткнулся на ее афиши. Диму поразила эта женщина, беспомощно прижавшая к груди увядающие руки: на ее грустном лице, не соответствовавшем наивысшему взлету славы, застыл вопрос.
О чем думала знаменитая певица, находившаяся в центре театральной жизни Берлина, одна из примадонн Геббельсовской «рейхскультуркамеры»? Что предчувствовала? К чему готовилась? К эмиграции? К концлагерю? Вряд ли… А может, она все же относилась к тем натурам, которые обладают даром предвидения? Нет, астрологи и предсказатели тут ни при чем. Здесь речь о другом: о глубоком понимании происходящего и того, к чему оно может привести.
И все же ни Гита Альперт, ни другие соотечественники ее не могли представить себе, что наступит, например, «Хрустальная ночь»: фантастических масштабов еврейский погром.
В первые дни после приезда у Варгасова все сжималось; внутри при виде надписей: «Евреи – наше несчастье!», при виде убогой скамьи в самом грязном закоулке Тиргартена с размашисто выведенным масляной краской распоряжением на облезлых досках: «Для евреев», при виде прохожего с нашитыми на груди и спине желтыми шестиконечными звездами – «Звездами Давида».
Но все, что Дима узнал в первый месяц своего приезда в Германию, не шло ни в какое сравнение с тем, что он увидел и пережил в ту страшную ноябрьскую «Хрустальную ночь», когда все вокруг рушилось и горело, превращаясь в пепел, в груду развалин под руками фашистов! И не заступиться, не спасти, не укрыть… Это, пожалуй, самое страшное: не иметь права не только что-то предпринять, но и выказать свои чувства!
Мало того, он должен демонстрировать полнейшее одобрение всему происходящему. Человеку, лишь недавно вырвавшемуся из «большевистского ада», это – очень к лицу… Тем более такому активному русскому фашисту, каким является Пауль Кесслер, премного настрадавшийся в «красной России»!
Варгасова что-то насторожило: ему показалось, что эту одутловатую физиономию с густо иссеченной морщинами, словно тщательно простеганное ватное одеяло, кожей он встретил второй раз. Вот уж ни к чему! Особенно, если учесть, что через полчаса он должен быть у Хайди фон Пеништранта!
Дима подошел к сиявшей безукоризненной чистотой витрине, рассеянным взглядом окинул выставленные товары, привычным жестом провел по волосам, проверяя, не испортился ли пробор, потом, так же не спеша и еле слышно напевая модную песенку, направился в сторону Линден-форума.
– Вен зих цвай ферлибте кюссен… – задумчиво мурлыкал молодой человек в безукоризненном сером костюме, с безукоризненным косым пробором. – Когда двое влюбленных целуются…
В это время, по всей видимости, им никто не должен мешать. Если тот – бледный, помятый – снова попадется на глаза, значит, слежка. Проверим… Дима хлопнул себя ладонью по лбу – фу, ты, черт – и резко повернул назад: совсем забыл купить газету! Пробираясь сквозь встречный поток людей, Варгасов внимательно вглядывался в лица – «хвоста» не было. Значит, показалось…
Конечно, Отто Лоллинг, в отличие от Редера, своего тегеранского коллеги, работал гораздо тоньше, как и положено человеку с Александер-плац. Правда, в тот раз, около года назад, его мальчики особенно не церемонились с Варгасовым…