Главный раввин был человеком небольшого роста и весьма благообразного вида, с аккуратно подстриженными бородой и усами, имевшими изрядную долю проседи, без всяких ортодоксальных пейсов. Весьма колоритный человек. Войдя в кабинет, он придирчиво огляделся,
— Прошу вас, присаживайтесь вот здесь, — Керенский радушно повёл рукой, указав на ближайший к нему стул за большим столом.
— Господин министр, меня уведомили, что вы вызвали меня для серьёзного разговора.
— Да, это так. Я просил, чтобы вы приехали. Рад, что вы выполнили мою просьбу, нам предстоит обсудить очень многое, для чего потребуется ваша помощь.
— Несомненно, я не мог никак отказаться и всегда готов оказать любую помощь, — слегка наклонил голову главный раввин.
— Это радует, ведь это целиком в ваших интересах.
— Да? Весьма удивлён. Чем же вам не угодили евреи?
Несмотря на серьёзность ситуации, Керенский расхохотался во всё горло, поставив в недоумение Якова Мазе.
— Чем? Да, собственно, ничем. У нас в России даже председателем Временного правительства стал чистокровный еврей, представляете?
— Да, конечно, я это знаю, но вы ведь пригласили меня не для этого? К тому же, я прекрасно понимаю, почему и каким образом он попал на эту должность.
— Вот как? Ммм, Моссад не дремлет!
— Прошу прощения?
— Да это я так, не обращайте внимания. Воспоминания прошлой жизни.
— Прошлой жизни?
— Да, это уже вторая моя жизнь, которую я проживаю.
Раввин молча смотрел на Керенского как на сумасшедшего. На мгновенье в его глазах промелькнула опаска, что он разговаривает с умалишённым. Но видимо эта мысль не пришлась ему по вкусу, и он откинул её, как весьма глупую. Этот человек, сидящий сейчас напротив, может быть и был сумасшедшим, но никак не дураком. А значит, ему так нравилось говорить или, высказываясь так, он преследовал какую-то цель. Поэтому Мазе откинул лишние мысли и спросил:
— Вам тяжело, я понимаю. Революция разделила наш мир на период до свержения царя и после его свержения, но вы от этого только выиграли, стоит это признать. И всё же, зачем вы меня пригласили к себе?
— Мне нужно поговорить с вами о вас.
— Обо мне?
— Нет, не конкретно о вас, а о вас всех остальных.
— То есть, о всех евреях, — догадался Мазе.
— Да. Вы же были на процессе Бейлиса?
— Да, я там был, но какое это имеет отношение к вашему вопросу? — насторожился Мазе.
— Никакое, это я так, просто спросил.
— Вы очень много задаёте простых вопросов. Зачем?
— Послушайте, уважаемый раввин, — несколько жёстко ответил ему Керенский, — Это я здесь задаю вопросы, а не вы! — и уже более мягко добавил, — Разве это непонятно?
— Вы мне угрожаете, господин министр? — внешне мягко спросил Мазе, но в его кротких глазах промелькнуло выражение ничем не прикрытой ненависти.
— Нет, я вас предупреждаю.
— Но мы же не в полицейском государстве, как при царе?
— Нет, конечно. Мы живём при революционном режиме, что гораздо хуже, чем при царе. У нас нет больше полиции, у нас нет жандармов и почти нет армии. Всё, как вы и хотели.
— Я этого не хотел.
— Вы, возможно, что и нет, но не кажется ли вам, что четыре процента населения Российской империи чересчур рьяно взялись за свержения самодержавия и всё никак не успокоятся на достигнутом. Вас становится уже слишком много. И это неправильно.
— Я не могу отвечать за всех.
— Согласен, но как только в Киеве инициировали дело Бейлиса, то процесс получил международную огласку. Лучшие адвокаты считали долгом чести работать по нему. Все газеты были переполнены материалов о чудовищной клевете на бедный еврейский народ, который по факту давно уже стал одним из самых богатых. Надеюсь, вы не будете этого отрицать?
— Не буду, но какое это имеет значение сейчас? Или вы антисемит?
Керенский снова от души расхохотался. Закончив смеяться, он улыбнулся неприятной улыбкой, подумав про себя, что как только у евреев появляется возможность обвинить кого-нибудь в антисемитизме, то тут же следуют крайне агрессивные нападки. Странно, что больше всего этим отличались «русские» евреи. Может потому, что их никогда серьёзно и не преследовали? В Германии или Испании с ними особо не церемонились, сразу ограничивая в определённых рамках, из которых те боялись выходить.
— А вы можете при разговоре не вешать сразу ярлыки, ребе? Или вы считаете, что евреев обижать грешно, а русских — не зазорно, их ведь много? Они разобщены, каждый живёт своим домой или общиной и поэтому с ними можно по отдельности делать всё, что угодно?
— Нет, я так не считаю, но ваши высказывания…
— Мои высказывания, — перебил Керенский Мазе, — лишь отражают степень заинтересованности в революции части еврейского народа. Но революция уже свершилась, вы получили долгожданную, по вашим словам, свободу. И что же? Я не вижу, чтобы накал страстей уменьшился, он только продолжает увеличиваться. Почему?
— Я не могу вам ответить на этот вопрос.
— Понятно, так почему столько много революционеров являются выходцами из вашей среды, вы не знаете?
— Нет.
— Хорошо, тогда я прошу вас поговорить со всеми представителями вашего народа, кто сейчас продолжает демонстрировать свою разрушительную революционную деятельность. Нужно, чтобы они прислушались к вам и ограничили участие во всех революционных процессах. Они своё дело сделали, пусть теперь займутся созиданием, а не разрушением.
Главный раввин покачал в задумчивости головой.
— Я понимаю вас и приложу все усилия, чтобы довести до разума сынов моего народа ваши слова. Вот только многие, когда с ними говоришь, отвечают, что они больше не евреи — они интернационалисты. На эти слова мне нечего возразить. А раз так, то и упрекнуть меня больше не в чем. Вы же не делите всех по национальному признаку, кто плохой революционер, а кто хороший?
— Я? Нет. Значит, вы не хотите пойти мне навстречу? — Керенский нервно забарабанил пальцами по столешнице.
— Нет, как раз я хочу вам помочь, но боюсь, что меня не будут слушать.
— То есть, вы не имеете никакого веса в своей среде?
— Нет, что вы, конечно, это не так. Вы всё понимаете слишком буквально, но молодёжь не хочет слушать стариков, и раввинов, к сожалению, тоже.
— Жаль, очень жаль. А говорят, Америка очень богатая страна и многие туда уже уехали?
— Да, многие, — насторожился раввин. — А что вы этим хотели бы сказать?
— Я думаю, что раз ваша молодёжь так не обуздана, то не поехать ли ей в Америку, реализовывать себя? Здесь я не имею возможности её защитить от всех последствий революции.
— Я по-прежнему не понимаю вас, — вежливо ответил Мазе.
— Да что тут непонятного? Будучи министром МВД, я не смогу обуздать любые погромы, если они будут иметь место где-нибудь на территории Российской республики. Особенно это касается Украины, которая хочет получить автономию, там же проживают очень много людей вашего народа?
— Да, там живут очень много евреев, и мы обеспокоены растущим сепаратизмом галичан.
— Вот, я и думаю, что если еврей, это не еврей, а революционер, или как вы говорите — интернационалист, то можно всем объявить, что любой из вашего народа больше не будет пользоваться защитой власти Временного правительства. Потому как Правительство не может защищать граждан не своего государства. Это прерогатива того государства, к которому принадлежат интернационалисты.
— Что вы имеете в виду? У них нет такого государства, как Интернационал. Это организация.
— Я ясно выразил свою мысль, уважаемый раввин. Вы должны были это понять. Вот пусть их и защищает этот самый Интернационал! Надеюсь, я ясно теперь выразил свою мысль?
— Вы хотите сказать, что объявите всех несчастных евреев вне закона?
— Я этого не говорил. Объявлять я ничего не буду, у меня не та должность, чтобы что-то объявлять по этому поводу. Нет, просто полиции нет, а Совет общественного порядка не уполномочен защищать людей, которые пытаются разрушить закон и порядок, создаваемый заново просто невероятными усилиями. Вам теперь нужна царская полиция, что защищала вас от погромов и которую вы при этом ненавидели. А ведь полицейских было реально мало. На весь Петроград их было не больше двух тысяч человек, когда в Париже их насчитывалось не меньше четырёх тысяч. Так что, увольте меня от этого дела. Я пас.
Главный раввин застыл, сидя на стуле, и только безумно удивлённые чёрные глаза обозначали то состояние шока, в котором он пребывал. Долгое время он не мог вымолвить ни слова, наконец, немного дрожащим голосом он выговорил.
— Но вы же понимаете, к каким последствиям это приведёт?
— Нет, не понимаю. Я же не уничтожал полицию и не агитировал армию бросать оружие и идти домой во время войны, и поэтому спасение утопающих — дело самих утопающих. Думаю, что это справедливо. Вы можете создавать свои отряды самообороны, это не возбраняется. Это ваше дело, так что, ничего личного, всё по-честному. Вы не можете, и я тоже не могу.
Поэтому, либо всё останется так, как я сказал, либо мы обоюдно меняем своё отношение ко всему происходящему. Подумайте, уважаемый раввин, у вас есть для этого целые сутки, я буду вас ждать здесь завтра в то же время. До свидания.
— Подождите, я не готов за столь короткий срок принять решение. Мне нужно собрать совет раввинов и представителей многих еврейских общин со всех городов.
— Вы можете отправить им телеграммы или нарочных с сообщением о своём решении.
— Я это сделаю сразу же, но мне необходимо время. Дайте мне хотя бы три дня, чтобы коллегиально принять решение.
— Хорошо, я дам трое суток, чтобы вы смогли убедить всех в правильности моего предложения. Ведь вы можете потерять очень многое в конфликте со мной. И в то же время, многое и приобрести. Единственное условие — вы все должны стать ярыми поборниками этой страны, как бы она ни называлась: республикой, федерацией, конфедерацией, тиранией или деспотией. Это всё неважно, важно лишь то, как вы будете к ней относиться. Если же мы с вами договорится не сможем, то к вашим услугам будут предоставлены пассажирские пароходы и железнодорожные составы в сторону Владивостока, Мурманска и Гельсингфорса. И дальн