Я забыла своего возлюбленного, но однажды я вспомню, я обязательно вспомню, и мы улетим отсюда навсегда.
Под мостом
В одиннадцатом классе я наконец созрела, чтобы предъявить свои стихи миру. Страна должна знать своих героев. Тем более что сочиняла стихи я с раннего детства, а к одиннадцатому классу уже накопился целый творческий архив. Вот только непонятно было, как и куда, собственно, стихи предъявлять. И я отправилась на поиски.
Я узнала, какие ЛИТО существуют в городе, и посетила несколько из них. Впечатление было удручающим. В одном ЛИТО в ДК Ленсовета были сплошь пенсионеры, и они ставили друг другу плюсики карандашом на тех строчках, которые им понравились. Мои стихи тоже так разобрали, а потом предложили заплатить какую-то небольшую денежку, чтобы мое стихотворение могло участвовать в конкурсе стихов ко дню рождения города. В другом ЛИТО читали длинные простыни стихов под Бродского и заклевали меня, когда я прочитала свободный стих. В третьем ЛИТО было ничего, ко мне отнеслись внимательно и доброжелательно, там вела хорошая пожилая поэтесса, и я познакомилась там и напилась водки с каким-то бывшим баптистом. Четвертым ЛИТО был детско-юношеский клуб «Дерзание», и там я встретила Марту.
В «Дерзание» я заходила за тот год раза три, и первые пару раз о Марте только слышала. Сама она не приходила, но все говорили о ней, о ее стихах. Услышав мои стихи, сам ведущий семинара мне тут же сказал: «А вы знаете Марту Л-ву? Вам обязательно нужно с ней познакомиться!» Марта была первой звездой клуба «Дерзание» и анфан терриблем, и мне очень захотелось узнать, что же она пишет. В самом «Дерзании» мне было как-то не по себе: дети казались мне надменными и сильно превосходили меня знанием современной литературы, я не знала, о чем общаться с ними, и как-то всех стеснялась. Там была девочка-восьмиклассница, которая писала по пять замечательных стихов в день, а к девятому классу бросила писать навсегда, девочка, которая писала тонкую и жесткую короткую прозу, потом поступила в Литинститут, где и канула, беременная девочка, которая писала потрясающие эссе, девочка, которая говорила о себе в мужском роде и посвящала стихи Бетховену. Все они были надменные, злые, прекрасные, но самой надменной, злой и прекрасной была Марта.
В третий раз, когда я пришла в «Дерзание», я наконец увидела ее. Я увидела необыкновенное существо: талантливое и сатанински гордое, ведущее себя эпатажно и эгоцентрично, откровенно издевающееся над всеми вокруг и всеми любимое, сложное, изломанное, умное и, возможно, нежное и беззащитное внутри. Она читала стихи, и мне очень понравилось, потом я читала стихи, и она сказала, что ей тоже понравилось, и пригласила меня после встречи клуба в кафе. Это было ее любимое кафе рядом с Литейным мостом, где мы потом бывали не раз. Внутри был мягкий зеленый свет, деревянные столы и абстрактные картины на стенах. Мы говорили о Рембо и Верлене, Ван Гоге и Гогене, Оскаре Уайльде и лорде Альфреде Дугласе. Ей было шестнадцать, она тоже училась в одиннадцатом классе, и оказалось, что мы обе собираемся поступать на философский факультет. Мы обе считали своим любимым поэтом Артюра Рембо, а из современных – Виктора Соснору. Правда, я никого другого из современных и не знала, да и про того узнала незадолго до нашей встречи. Марта подарила мне свой сборник – тонкую черную книжку с белым квадратом на обложке. Это была книжка тонких и хрупких, черно-белых стихов, полных дождливых кафе, одиноких комнат и аккордов соседского фортепьяно. В этой книге были вечера, тянущиеся, как коньяк, зонт на холсте Писсаро, любовь и смерть, снег, темнота аллей, птицы и поцелуи, вино и море, безумие и эфирные сны, шарф разврата, сломанный ангел, Петербург и далекая Венеция.
Я писала много, писала с одержимостью. Я осваивала Серебряный век, русскую и европейскую классику. Я поочередно влюблялась в мертвых поэтов: Маяковского, Есенина, Пастернака, Цветаеву. Открыла для себя и полюбила на всю жизнь Хлебникова. Я пробовала писать в разных стилях и разными размерами, от античных логаэдов до свободного стиха. Я хотела писать одинаково хорошо свободным стихом и рифмованным. Мне хотелось дать слово траве, дереву, ветру, зверям и звездам. Мне хотелось, чтобы каждое стихотворение было предельным, пронзительным, беспощадным. В тот год я соотносила себя с поэзией, как потом старалась делать всегда – с предельной самоотдачей и напряжением души, работая не столько над текстами, сколько над самой собой: над тем, как я вижу и чувствую, над тем, как я умею ловить и воплощать ускользающее и несбывшееся, несказанное, не от мира сего. Это было время превращения моих детских стихов в стихи взрослые, время превращения из многообещающего подростка – в поэта.
Следующая наша встреча с Мартой была на вступительных экзаменах на философский. Марта взяла мой телефон и сказала, что мы с ней пойдем отмечать наше поступление ночной прогулкой с вином по летнему городу, но так и не позвонила. А потом мы встретились уже студентками, в разных группах, и стали общаться. Мы вместе ходили на окололитературные мероприятия, например, на вечера в клубе «XL», где Марта всех знала, а я никого. Марте нравилось срывать поэтические вечера, эпатировать и устраивать скандалы, и иногда я ее сопровождала в этих похождениях. Мы обе хотели друг перед другом казаться хуже, чем мы есть. Нам нравилось выебываться, и как мы выебывались – это отдельная история. Марта делала это очень красиво. А я наполняла эту трансгрессивную практику сложным духовным смыслом. Я считала, что это великое алхимическое делание, и это стадия работы в черном, этап нарушения социальных норм и конвенций, поэтому надо вести себя как можно отмороженней. Мне такая отмороженность давалась не очень просто, в чем-то приходилось ломать себя, но я полагала это необходимым для свободы души. У Марты был одногруппник Макс, он был геем старше нас лет на пять, у них были какие-то странные отношения: они всюду ходили вместе и явно были очень увлечены друг другом, но при этом вроде как не были парой в стандартном смысле слова. Марта любила геев, а мне со стороны казалось, что Макс ее любит. Мы часто ходили куда-то втроем. Иногда мне казалось, что Марта относится ко мне высокомерно и пренебрежительно, она нарушала любые договоренности, которые между нами когда-либо возникали, я получала от нее шпильки и ехидности в свой адрес, в том числе и по поводу стихов. Но меня к ней тянуло. Марта никогда не приходила вовремя ни на какие зачеты и экзамены, хотя знала все лучше всех. Во время экзамена она могла просто прогуливаться и курить внизу у факультета, лениво собираясь пойти и все сдать, но так в итоге и не доходила. Она была выше этого.
Той осенью на первом курсе, когда мне было еще семнадцать, в университете проводился конкурс молодых поэтов, и мы с Мартой решили принять участие. Мы отправили на конкурс свои стихи, и обе прошли в финал, но ни одна из нас не стала лауреатом. Мы участвовали в поэтических чтениях финалистов на философском факультете. Для меня это было одно из первых публичных выступлений. Я надела желтую кофту, гады и старалась читать как можно громче. И еще у меня были две косички. После этих чтений ко мне подошел один замечательный современный поэт, который был в жюри конкурса, и пригласил на свой спецкурс по современной поэзии на филфаке. Весной меня пригласили на первый в моей жизни фестиваль поэзии. Примерно в то же время я познакомилась с одним писателем и издателем, и он предложил издать книжку моих стихов, которая была уже собрана (однако та книжная серия так и не воплотилась в жизнь). С этого начался мой путь в литературе, стали появляться какие-то публикации. Однако я не была счастлива, я чувствовала сильное одиночество и потерянность.
В апреле Марта пригласила меня на свой день рождения, мы пили во дворике у дома Бродского, напились и стали целоваться, а ночью оказались на какой-то квартире и переспали. До этого я никогда не спала с девушкой. Я помню, как шла после этого утром, похмельная, мимо Фонтанки, на остатках весеннего льда играло солнце, и мне было так странно: и радостно, и немного страшно. Вечером Марта послала мне смс: «Должна ли я все забыть?» Я ответила: «Нет».
После этого мы были вместе. Мы были Рембо и Верленом, Ван Гогом и Гогеном, Оскаром Уайльдом и лордом Альфредом Дугласом. Мы ходили за руку, эпатировали публику, целовались в общественных местах, говорили о поэзии. За те полгода, что мы были вместе, трахались мы после того первого случая ровно три раза. Один раз у меня дома, после того, как мы напились дешевого дрянного вермута «Salvatore». Другой раз – перед моим отъездом летом на Украину. Мы готовились расстаться надолго и поехали на электричке куда-то в район Сестрорецка. В электричке мы по своему обыкновению целовались и всех шокировали, потом выпили водки в кафе у станции, оформленном под Дикий Запад, и отправились искать море. Почему-то мы довольно долго его искали, и в итоге нашли песчаный ветреный пустырь около залива. Вокруг никого не было, и я помню, как мы ласкали друг друга, было холодно, ветер бросал волосы на лицо, руки замерзли и плохо слушались, сознание было как будто спутанным – мы были сильно пьяны. Всюду был этот песок, пахло морем, длинные светлые волосы Марты были разметаны по песку, и это было какое-то хрустальное счастье.
Потом я уехала на Украину: вначале с мамой в Одессу в пансионат, потом поехала в деревню на Днестре, где жил тогда мой дед, летали аисты и всюду были разбросаны красные черепки трипольской культуры, медленно через Жмеринку и Винницу добралась до Киева. И всюду я изменяла Марте, если это можно так назвать, потому что мы никогда не имели в виду никаких договоров и обязательств, и изредка я получала от нее нежные и томительные эсэмэски. На Украине я была весела и счастлива, как редко бывало в жизни, потому что я путешествовала в одиночестве и бродила по зеленым холмам.
Потом я вернулась, и осенью у нас с Мартой был наш последний раз. Она пришла ко мне на ночь, грустная, и было понятно, что все у нас уже кончается. В тот период она уже все время динамила меня, не приходила на встречи, не звонила, игнорировала и отдалялась. Казалось, нас еще разделяла моя растущая известность. Марта ревностно, страстно относилась к поэзии и, кажется, ревновала к ней меня. Когда же я рассказывала ей про каких-нибудь современных поэтов, с которыми я познакомилась или которые мне понравились – она жестоко высмеивала их. Она была замечательным поэтом, но уже почти ничего не писала. Для нее поэзия закончилась вместе с ее взрослением, с началом взрослой жизни, а я только и жила поэзией. Мы обе пошли дальше, пошли в разные стороны относительно того момента, когда мы, семнадцатилетние, стояли перед вратами в литературу. Я уходила по пути поэзии, пути туда-не-знаю-куда, у Марты оказался какой-то другой, несомненно интересный и прекрасный путь. Может быть, дело еще и в том, что Марта в своем жизнетворчестве, в своем представлении о себе опиралась на образ Артюра Рембо, бросившего писать в девятнадцать лет, и один из главных вопросов, который мы с ней всегда обсуждали, – это почему Рембо бросил поэзию. Возможно, и для Марты, для того, как она чувствовала поэзию и роль поэта, поэзия должна была оборваться к девятнадцати годам. И в ту ночь, в тот наш последний раз она спросила меня, как-то непривычно просто: «Как т