Мутанты увидели женщину и наперегонки бросились к ней. Как Лариса успела запереть дверь подъезда и взбежать на третий этаж, она не помнила.
После этого ей временами кажется, что квартира кишит киевцами. Тогда она звонит по телефону соседке из квартиры напротив — бабке Вере.
Бабка Вера живёт с внучкой, 15-летней, тоже Веркой, Веркой-беспутной. Родных у Верки, кроме бабки, нет. Зато есть какой-то нехороший психиатрический диагноз, но девчонка она не такая уж плохая — так говорит про нее бабка. Сама бабка уже год как не встает на ноги, но по телефону говорить может долго.
Из друзей, кроме бабки, в соседнем доме — спившаяся, но еще не старая баба Люда, а через дом — старик и старуха Петровы. Верка-беспутная бегает от скуки по гостям, несмотря на истошные бабкины крики.
Лариса вдруг уснула, словно провалилась куда-то. Спицы выскользнули из тонких пальцев, голова упала… Или же ей всё это привиделось? Потому что очнулась она с телефонной трубкой в руках, дрожа и отбиваясь от чёрного, что надвигалось со всех сторон.
Откуда-то слышался скрипучий тонкий визг. Лариса инстинктивно вцепилась в трубку (телефон всегда рядом на столике, только протяни руку), дернула головой вправо — в стену, влево — к окну — чёрной полоске между шторами. Сердце глухо забилось в горле, она, защищаясь, вздернула руку к лицу и… услышала знакомый голос. Голос бабки Веры. Еще ничего не соображая, женщина прижала трубку к голове.
— Верка, Верка-беспутная! — орала в телефонную трубку бабка Вера. — Верки у тебя нет? Слышишь?
— Да слышу я, — полушепотом, словно потеряв вдруг от нервной усталости голос, выдохнула Лариса. — Слышу, — шипела она, пытаясь прорваться сквозь бабкины крики. — Слышу, — и опять через паузу, — слышу…
— Слышишь? — догадалась наконец бабка Вера.
«Слышу, — думала Лариса. — Ночь. Истерика. Слышу».
— Лёши нет дома, — говорила она в телефонную трубку, и собственный треснувший голос почему-то казался ей громче бабкиного крика.
Она говорила и говорила, отводя глаза от чёрной щели в неровно задернутой шторе.
«Истерика со мной, истерика, — било в ушах. — Или это ничего? Ничего же нет. Наш город называется никак — его нет на карте, сына зовут никак — у него нет имени, он — никто. Она тоже никто. И ничего вокруг нет. Ночь. Истерика. Ночь. Истерика. Ночь».
— А-а, — тихонько крикнула Лариса в такт своим мыслям. — А-а, — уже погромче. — А-а! — Крик приносил ей облегчение. — А-а!
Раздувшийся от пищи Ушан с трудом втянул круглое неповоротливое тело в трещину, куда уже успел забраться шустрый Шестипалый. Ушан в другое время укусил бы Шестипалого, но сегодня он был слишком сыт.
Ехидный, самый зоркий, оголил клыки и сердито заверещал. Ушан высунул голову и увидел темную фигуру, квадратную и страшную, но со знакомой головой.
Теперь уже визжали все. Подростки были удивлены и испуганны, словно дикие обезьяны, увидевшие своего «цивилизованного», наряженного в одежду людей, собрата. 49-й оскалился, и визжащие тени исчезли.
49-й, несмотря на все опасения Ларисы, по городу передвигался свободно. Ровесники узнавали его по запаху, а молодежь, рожденная неизвестно кем и от кого, боялась. Возможно, их матери раньше жили с детенышами под землей, и их съели три года назад, когда в город ввели солдат и озверевшие ровесники 49-го начали рвать всех без разбора. И подростки, еще слишком маленькие, чтобы есть, остались трусами навсегда.
49-й открыл дверь подъезда, но домой не пошел, а всё той же бесшумной походкой двинулся вверх, в пустующие квартиры под крышей, куда его уже давно манил запах. Запахом, дразнящим и молодым, был пропитан весь подъезд. Но сегодня он вдруг сжал и закрутил всё внутри.
Не без труда одолев грязные, забитые мусором лестницы, 49-й наконец установил точное направление запаха. Он осторожно толкнул одну из дверей и отпрыгнул, увидев, что оттуда пробивается свет. Он не ожидал света и испугался, но запах ударил струей…
49-й осторожно просунул голову в дверь. Испуг пропал. Он увидел знакомое — чистенькую, обставленную мебелью комнату, а в углу…
Верка-беспутная — это она, влекомая женским инстинктом, отбила себе угол у развалин — обернулась, в беззвучном крике открыла рот, но тут же узнала 49-го и, хотя была недовольна его вторжением, спросила почти дружелюбно:
— Чё пришел?
49-й просунул голову глубже, Верка фыркнула, и он медленно протиснулся в дверь.
— Чего смотришь? Скучно мне, глупый. Я, может, жить хочу, а разве с вами, такими, можно? Иди сюда, что ли. Ух и рожа у тебя противная! Ой, какая рожа!
К бабке Вере Лариса приходила перечитать газеты.
Бабка хранила обширный архив. И Лариса читала ещё и ещё раз, хотя не только знала уже старые статьи наизусть, но и понимала — только так всё и могло быть.
Первые год или полтора пресса питалась слухами.
Потом — шум, нарочито преувеличенный, чтобы эта тема поскорее набила оскомину. Через десять лет — новый газетный взрыв. И первые случаи, наверное, сначала вынужденного или случайного людоедства. Но газеты подхватывали и раздували искры так, что вспыхнуло пламя.
Паника. В спешке выезжающие кто куда горожане.
Полицейские акции. Первый обезображенный труп киевца.
А потом трупы, трупы, трупы.
Окровавленные трупы людей и мутантов на серых утренних улицах. Каждое утро всё больше. И дни, когда их уже не успевали убрать одни или сожрать другие.
И воинские части по всему городу. И заваренные канализационные люки.
И журналисты, караулившие ее в подъезде. И дни, когда она прятала Лёшу и от соседей, и от военных.
Но всё это было зря. Все «меры» — зря. Они просто растягивали время.
Прошлое Лариса помнила смутно. Какими-то обрывками. И лучше всего — цвет этих обрывков.
Странно белая, сияющая с утра палата, яркий свет. Белый халат сестры.
— У вас мальчик, только понимаете…
Грязный, залапанный стол, тараканы из щелей, красные, как сырое мясо, пятна на лице алкоголика соседа. Мутные глаза из чёрного экрана.
— Собственно, само название «генетическая эпидемия», мне кажется, не отвечает, так сказать, моменту дня. Конечно, невозможно отрицать наличие определенных фактов, но все сведения, которыми забиты газеты, это попросту преувеличения, основанные на слухах…
Чёрное.
— Наши медики в данный момент изыскивают методы…
Серый день.
— Вы не могли бы рассказать нам…
— Нет.
— А если…
— Нет.
— Но вы же даже не слушаете меня!
— Нет.
Красное и чёрное.
Агония. Мародеры. Погромы. Озверевшие от предчувствия смерти солдаты.
Днем, казалось, земля отдавала водкой, ночью, в свете костров, она уже пахла кровью.
Потом всё стало бесполезным. Солдат вывели. Город закрыли. Кто мог — уехал.
Кто-то не мог.
Уцелевшие киевцы затаились под городом, голодные, озлобленные.
И нужно было как-то жить, потому что для неё другого города не было.
Свет пока ещё горит. Телевизор, правда, сломался. А радио работает.
Свежих газет бы… Почту, наверно, уже привезли, но идти за ней страшно.
Лёша вчера принёс большую пачку сухарей. Он раньше никогда ничего не приносил. И у нее сразу затеплилась надежда, что он всё же понимает её. Понимает, как страшно ей идти за продуктами. Но идти нужно. И Лёша, даже если поймёт, пойти не сможет, его просто не впустят.
И Лариса решилась.
Хорошо бы с Веркой, но Верки опять нет…
Лариса шла, прижимаясь к домам, заглядывая в подворотни. Говорят, не ходят они днем. Да мало ли, что говорят.
«Ничего. Я же знаю, чувствую, что со мной не может ничего случиться. Нужно только идти прямо. Сначала цель — вот до этого столба. Пока я иду по прямой, всё будет хорошо. Главное — не сходить с тротуара. И с прямой — ни шагу. И смотреть на столб. И по сторонам».
Показалось серое одноэтажное здание. Стеклянные братья этой кирпичной коробки все там, в кучах мусора и битого стекла.
Лариса постучала в зарешеченное окно.
— Лена, открой, это я.
Оглянулась по сторонам.
Одни двери, другие. И вот она в магазине. Прилавок — баррикада. За него так просто не попадешь. За прилавком неухоженная, испитая старуха — Леночка Ивлева. Она рада Ларисе до слёз.
— Давно привозили?
— Со вчера. Хлеб черствый. Да ты всё равно бери, когда привезут еще. У меня печенье осталось. Дать? Ты постой маленько. Как ты? Лёша — как?
«Лёша» продавщица произнесла с таким теплом, что Лариса не смогла не ответить. Она рассказала про сухари, про то, как страшно стало ей по ночам. Слезы сами вливались в голос, но после этих слез — много легче.
Наконец, она, озираясь, вышла. Тяжело нагруженной ей казалось, что обратно идти еще страшнее.
Лариса почти добралась до дома, когда прямо из-под наваленных бетонных труб на неё выскочило что-то, пронеслось было мимо, но остановилось, крикнуло и помахало рукой.
Старушонка. Старушонка в пестрой юбке с узлом в руках.
Лариса выдохнула. Страх вдруг ослаб, и она увереннее зашагала дальше.
Над бесформенной грудой кирпичей и железобетонных блоков, за которой грелись на солнце подростки, неожиданно показалась голова с гривой волос, похожих на крашенную серебрянкой паклю.
Любопытный Рыжик первым заметил Лохматого и с писком покатился к убежищу. Шестипалый тоже кинулся было бежать, но выскочивший из-за бетонной плиты взрослый киевец загородил ему дорогу. Шестипалый оглушительно завизжал, Ушан рявкнул на него и замер, перебирая в воздухе руками, словно стараясь прикрыть нежный, просвечивающий в прорехах одежды живот. «Чего визжать, — думал Ушан. — И так ясно, что они попались. А солнце было такое яркое…»
Ушан продолжал беспомощно загребать руками, когда Лохматый спустился вниз. С ним было много других. Они вели себя не так, как если бы хотели съесть Ушана и его клан. Они вели себя иначе. Они звали.