Habermas J. (2005). Old Europe, New Europe, Core Europe / D. Levy, M. Pensky, J.C. Torpey (eds). UK: Verso.
Kelly P. (1998). Contextual and Non-Contextual Histories of Political Thought // Hayward J., Barry B., Brown A. (eds). The British Study of Politics in the Twentieth Century. UK: British Academy. P. 37–62.
Kelly P. (2005). Liberalism. UK: Polity.
Lasswell H. (1936). Politics: Who Gets What, When and How. UK: McGraw Hill.
Macpherson C.B. (1962). The Political Theory of Possessive Individualism. UK: Oxford University Press.
Moller-Okin S. (2013). Women in Western Political Thought. USA: Princeton University Press.
Nye J. (2015). Is the American Century Over? UK: Polity.
Oakeshott M. (1983). On History and Other Essays. UK: Blackwell.
Owens P., Rietzler K. (2021). Women’s International Thought: A new History. UK: Cambridge University Press.
Plamenatz J.P. (1963). Man and Society. 2 vols. UK: Longmans.
Skinner Q. (1969). Meaning and Understanding in the History of Ideas // History and Theory. Vol. 8. P. 3–53.
Strauss L., Cropsey J. (1987). History of Political Philosophy. USA: University of Chicago Press.
Waltz K.N. [1979] (2010). Theory of International Politics. USA: Waveland Press.
Wight M. (1994). International Theory: The Three Traditions / G.Wight, B.E. Porter (eds). UK: Leicester University Press.
Zerelli L. (2008). Feminist Theory and the Canon of Political Thought // J.S. Dryzek, B. Honig, A. Phillips (eds). The Oxford Handbook of Political Theory. UK: Oxford University Press. P. 106–124.
Часть IКонфликт, война и правление до эпохи государств
Глава 2. Фукидид. Естественность войны
«История Пелопоннесской войны» Фукидида – один из основополагающих текстов о международной политике. В этой главе дается общее представление о труде Фукидида и о его влиянии на теорию и историю, а также рассматривается роль, которую Фукидид сыграл в качестве теоретика реализма. Я исследую природу и основания реализма как общепринятого взгляда на международную политику. Также Фукидид объясняет падение афинской демократии под грузом войны, поэтому в главе рассматриваются и такие темы, как демократия, стратегия и руководство в военное время. Фукидид описывает систему греческих политических сообществ (полисов), которые функционировали без общего гегемона. Это модель международного порядка, по-прежнему господствующая в международных отношениях и дипломатии. Такое описание динамики международной политики и по сей день считается поучительным для современной международной политики и меняющегося мирового порядка.
До войны в Персидском заливе 2003 г. комментаторы и академические ученые в спорах о войне и ее ведении часто ссылались на греческого историка Фукидида. Этому не стоит удивляться, если вспомнить о классическом образовании журналистов и академиков, иногда пишущих колонки в популярной прессе, но на Фукидида часто кивали и профессиональные военные западных армий. Работа Фукидида остается составной частью академического курса для офицерского состава, особенно (хотя не исключительно) в США. Многие генералы (например, Колин Пауэлл) цитировали (иногда с ошибками) Фукидида, используемого в таких случаях для интеллектуального оправдания стратегии или доктрины. Творцам внешней политики, защищающим или критикующим войну по осознанному выбору, уроки Фукидида представляются слишком подходящими, чтобы их игнорировать. И такое отношение к нему возникло не вчера. Военных и политиков, как, собственно, и ученых, всегда тянуло к истории Фукидида, описывающей относительно короткий промежуток борьбы двух важнейших древнегреческих полисов, над которыми висела тень Персидской империи [Morley, 2014]. Конечно, многие великие тексты по истории используются для оправдания, прояснения или представления позиций, идей и принципов, которые сам автор не мог иметь в виду. Однако в Фукидиде есть особая сила, важная тем, кто занимается теорией международной политики [Boucher, 2018]. Он не ограничивается простым рассказом о событиях, и его рассуждения невозможно читать, не замечая параллелей в современных событиях, героях и решениях. Особенно интересно в этом отношении то, что бывший декан Гарвардской школы государственного управления им. Кеннеди Грэм Аллисон выдвинул тезис о так называемой ловушке Фукидида, описывающей проблемы США, которые вынуждены реагировать на неизбежный подъем Китая, рвущегося к статусу глобальной державы [Аллисон, 2019].
Макиавелли, более поздний мыслитель, как известно, призывал к исследованию древней и особенно римской истории, в которой, по его словам, можно найти поучительные уроки для его собственного времени, поскольку природа человека, по сути, неизменна, а потому прошлое – источник знаний, аргументов и выводов, важных и сегодня. Но сегодня мало кто читает Макиавелли с той же целью. Фукидид же, похоже, позволяет взглянуть на политику более поздних эпох, в том числе и нашей собственной. По одной этой причине «История» Фукидида остается для меня одним из наиболее проницательных и провокационных текстов в любом каноне мысли о международной политике и одной из немногих книг, которые можно изучать бесконечно. Вот почему он представляется удачным отправным пунктом для этой книги, в отличие от Геродота, с которого начинает свой рассказ о политической теории Райан [Ryan, 2012, p. 5–31], ведь Фукидид описывает многие проблемы, считающиеся каноническими для теории международных отношений и для традиции реализма, существующей в этой дисциплине. Фукидида в целом считают первым и, пожалуй, самым великим теоретиком международных отношений, и не важно, выдерживает ли это утверждение академическую критику.
О жизни самого Фукидида мы знаем сравнительно мало, если не считать того, что раскрывается в самой его книге, где представлена и его собственная роль в событиях, о которых он рассказывает. Он родился между 460 и 455 гг. до н. э. Когда началась описываемая им война, ему было 25 или чуть больше лет, то есть он был не намного старше большинства современных студентов университетов и военных академий. Фукидид родился в богатой и знатной афинской семье (хотя его имя было фракийским, а не афинским). О его высоком социальном статусе говорит не только его происхождение, но и тот факт, что он поддерживал Перикла (одного из главных героев в рассказе Фукидида об афинской стратегии и политике) и враждебно относился к другим персонажам, таким как Клеон, ассоциировавшимся с популизмом и вульгарностью «новых денег». Этим, возможно, объясняется то, почему Райан называет Фукидида консерватором [Ibid., p. 12] и почему ему симпатизировал Лео Штраус, хотя он и не входил в канон философов [Штраус, 2021, с. 323–501]. В начале войны Фукидид принял участие в ряде кампаний, а затем был избран военачальником и в 424 г. до н. э. командовал военно-морской эскадрой в районе Фракии и главной тамошней афинской колонии, Амфиполиса. Когда Амфиполис пал под натиском спартанского полководца Брасида, Фукидида судили, признали виновным в предательстве и приговорили к изгнанию. Именно в период изгнания он начал писать свою историю. Своей книге он не дал формального наименования, однако она дошла до нас под разными названиями – «Война между лакедемонянами и афинянами» и под более распространенным названием «История Пелопоннесской войны». Фукидид дожил до окончательного поражения Афин от Спарты и до заката Афинской империи, однако он так и не смог закончить свой труд, который, как известно, обрывается на середине фразы: «Прибыв сначала в Эфес, Тиссаферн принес жертву Артемиде…» (книга VIII. 109) [Фукидид, 1981, с. 400].
Фукидид сравнивает свою работу с мифологиями, например гомеровской, и с более поздними способами описания, такими как «История» Геродота. Это делает его труд одним из наиболее важных ранних примеров исторического повествования. Однако его исторические достижения могут сбить с толку и отвлечь внимание от его вклада в политическое мышление. Не оспаривая его важности в роли историка и вклада в развитие историографии, я в основном буду рассматривать здесь его значение для осмысления международной политики и политической теории. Идея Фукидида будет использоваться для иллюстрации одного важного тезиса этой книги, а именно что историки часто оказывались самыми тонкими и проницательными теоретиками (то есть по сути философами) политики и международных отношений. Однако Фукидид не предлагает никакой концепции человеческого блага или идеального политического устройства, посредством которого такое благо может быть реализовано, а потому не соответствует господствующему представлению о задаче политической философии. Это ставит под вопрос категориальные различия и иерархию опыта, важную для большинства авторов, пишущих об истории политической мысли и теории международной политики [Oakeshott, 1975; Boucher, 1998].
Хотя Геродота и Фукидида обычно считают равновеликими основателями истории как особого типа исследования, многие более поздние исследователи придерживаются тезисов самого Фукидида, заявившего, что он строгий историк, а не рассказчик историй. Свою книгу он начинает с размышлений о деятельности, ныне называемой историческим исследованием, и дает ясное и убедительное ее определение:
Как ни затруднительны исторические изыскания, но все же недалек от истины будет тот, кто признает ход событий древности приблизительно таким, как я его изобразил, и предпочтет не верить поэтам, которые преувеличивают и приукрашивают воспеваемые ими события, или историям, которые сочиняют логографы (более изящно, чем правдиво), историям, в большинстве ставшим баснословными и за давностью не поддающимися проверке. На основании приведенных выше очевидных доказательств он сможет убедиться, что результаты исследования столь древних событий достаточно надежны (книга I. 21) [Фукидид, 1981, с. 13].
Под «поэтами» Фукидид имеет в виду Гомера, а под «логографами» – Геродота, жившего почти в то же время, что и он. Приверженность фактам и доказательствам, признаваемым свидетелями событий, – важное основание для его претензии на научную историю. Его установка превозносилась множеством более поздних авторов – и в Древнем мире, и в Новое время (например, Томасом Гоббсом), и в наши дни. Его эмпирический, обоснованный фактами подход получает вполне определенное выражение в подробном рассказе о событиях, изложенных в хронологическом порядке.
Однако опора на факты сочетается у него и с другими элементами, подкрепляющими его право быть основателем истории как определенной формы исследования. Что именно считать фактами – по-прежнему важный для всех историков и в философском отношении спорный вопрос. В конце концов, одним из ключевых элементов всякого исторического нарратива является объяснение и оправдание релевантных фактов. Например, в XX в. историки-структуралисты, изучавшие longue durée – «большую длительность», – такие как Фернан Бродель, представили климат и географию в качестве основных фактов (при этом почти полностью исключив индивидуальных акторов и то, что они делают друг с другом). Фукидид же в определении того, что считать фактичностью, в значительной мере опирается на своего рода рационалистический натурализм. В отличие от Геродота, он в своем повествовании не отводит практически никакого места богам или объяснениям сверхъестественного. Хотя о предзнаменованиях (признаках того, что произойдет в будущем) и упоминается, в описаниях событий основными игроками не являются ни они, ни боги. Точно так же об извержениях Этны сообщается как о всего лишь фоновом геологическом событии. Для его современников оно было очень важным, поскольку большинство из них все еще жило в мире, определяемом сверхъестественными силами. Действительно, переданное в рассказе Фукидида осквернение герм, произошедшее перед Сицилийской экспедицией, показывает, насколько, с точки зрения большинства афинского населения, религия и сверхъестественное были важны для политики. Его скептическое отношение к сверхъестественным силам особенно заметно в рассказе о чуме, поразившей Афины, которая описывается как социальный и клинический факт, но не как послание от богов. С точки зрения Фукидида, все причинно-следственные объяснения можно достаточным образом обосновать естественными фактами из жизни отдельных людей, политических сообществ и институциональных культур, этих индивидов порождающих.
Другой элемент его истории, превознесенный последовавшими за ним историками, – его предположительная беспристрастность в объяснении событий. Фукидид был коренным афинянином и ветераном войны, особенно безуспешной обороны Амфиполиса. Однако он сумел избежать апологии афинской позиции и не стал использовать историю в качестве личного оправдания собственных действий или же как аргумент против его обвинителей. Наконец, хотя в его истории немало драматических событий, она написана достаточно сухо и не призвана развлечь читателей. В полную противоположность Геродоту с его интересными отступлениями, размышлениями и местными подробностями, Фукидид почти всегда сосредоточен на событиях, развивающихся в своей собственной логике. Эта черта настолько у него выражена, что многие более поздние читатели считали ее едва ли не недостатком его труда, поскольку она сужала риторическую и дидактическую пользу книги в обучении будущих политиков. Современные авторы хвалят Фукидида за то, что он сосредоточивается на событиях, описывая то, как именно они происходили. И хотя он определенно считает, что его «История» останется вечной ценностью для будущих поколений, он пишет как ученый, организующий материалы так, чтобы они раскрыли истину.
В то же время одна черта его исследования смущала современных теоретиков истории как науки – опора на речи. Примерно четверть всего текста состоит из прямой речи, в том числе из некоторых выступлений, которые стали главной составляющей текста для более поздних читателей. Если Фукидид намеревался писать историю как науку, как он мог настолько полагаться на выступления? Будучи современником и участником описываемых событий, Фукидид был свидетелем некоторых из этих речей, или же у него могли иметься письменные тексты, с которыми он сверялся. Однако в случае многих других представленных им речей он должен был полагаться на пересказы, проверить которые невозможно, или даже на реконструкции, создаваемые постфактум путем сопоставления свидетельств. Некоторые философы истории критиковали его метод именно в этом пункте, поскольку он позволяет управлять нарративом философским спекуляциям, а не одному лишь историческому сознанию – поэтому-то Р.Дж. Коллингвуд предпочитал Фукидиду Геродота [Коллингвуд, 1980]. Однако, хотя Фукидид и правда часто использовал тексты речей, он следил за тем, чтобы они не были слишком дидактичными и не отвлекали от повествования о фактическом контексте. Моя цель состоит здесь не в историографии и не в изучении развития истории как науки, поэтому для нас в конечном счете не важно, удается ли Фукидиду написать действительно научную историю Второй Пелопоннесской войны. Достаточно того, что, хотя историчность его нарратива действительно можно поставить под вопрос, причем по разным причинам [Kagan, 2009], он считается достаточно точным для того, чтобы и по сей день оставаться первичным источником для общего описания Второй Пелопоннесской войны в таких работах, как «Кембриджская история древнего мира».
Становится ли нарратив Фукидида в силу включения в него политических речей как систематического изложения политических позиций более удобным источником для политической теории? Что бы Фукидид ни делал, он точно не занимался абстрактным философским исследованием, которое можно найти у Платона и Аристотеля. Означает ли это, что Фукидиду не удалось стать ни настоящим историком, ни настоящим философом? В этой главе доказывается, что метод Фукидида и его содержательные аргументы составляют важный вклад в теорию международных отношений, ставящий его на одну доску с великими каноническими философами, но сначала мне надо кое-что сказать о Фукидиде как теоретике.
С точки зрения исследователей политической теории, вопросы демаркации играют ключевую роль в определении того, что же представляет их предмет исследования. Современная аналитическая философия относится довольно спокойно к вопросу о том, что значит философствовать или мыслить философски. Философия – не наука, а потому не может обладать определенным корпусом знаний, принадлежащим только ей и никому другому. Скорее, это определенная форма интеллектуальной дисциплины, характеризующейся, с точки зрения аналитических философов, логическим и лингвистическим анализом и критикой аргументов. С другой стороны, исследователи истории политической философии, в частности последователи Лео Штрауса, придерживаются содержательного взгляда на политическую философию, считая, что она сосредоточена на благой жизни человечества и на соответствующих институтах, в которых такая форма жизни может процветать [Strauss, Cropsey, 1987]. Однако, даже по их собственным стандартам, такой подход кажется произвольным, своего рода тавтологическим определением, что ясно показывает включение главы о Фукидиде в 3-е издание книги Штрауса и Кропси «История политической философии».
С точки зрения авторов, сформировавшихся в идеалистической философской традиции, например Оукшотта и Бушера, философия – это не просто применение определенного интеллектуального инструментария, она включает также и категориальное отличие этой деятельности от других форм человеческого опыта. Соответственно, для таких мыслителей различия между историками, политическими памфлетистами и философами имеет ключевое значение. Однако различение – не единственная проблема, поскольку важна также и иерархия разных видов опыта. Проведение различия между разными видами опыта – одно, а наделение наиболее высоким статусом самого абстрактного вида опыта – совершенно другое. Абстракция – просто инструмент мысли, который в основном работает за счет «заключения в скобки» предикатов суждений, и неочевидно то, что она является высшим источником мудрости. В самом деле, ее претензия на превосходство состоит в том, что она может дать наиболее широкое и общее описание человеческого опыта, в которое укладываются все остальные его разновидности. В этом отношении философия – это деятельность более высокого порядка, исследующая предпосылки всякого иного вида опыта или деятельности. И, конечно, условия самой философии – один из первичных вопросов философии.
Такой подход может быть интересным в качестве интеллектуального упражнения, однако он покоится на ряде тезисов, с философской точки зрения сомнительных, а когда он применяется к категоризации рефлексивного мышления, то обходит те вопросы, которые сам же ставит. Если задача просто в том, чтобы провести различия между разными способами прочтения текста, тогда для установления иерархии опыта сгодится едва ли не что угодно и читатель должен сам определить свой интерес. Однако иерархии такого рода носят также прескриптивный характер, ставя под сомнение значимость разных способов осмысления мира. Поэтому они могут подвергаться критике в зависимости от того, как именно они искажают понимание, в том числе предрассудками. Например, если история и философия – категориально разные виды деятельности, тогда метод Фукидида является смешанным, поскольку в нем сочетается два подхода. Но если мы ставим под вопрос категоризацию, подкрепляющую подобную интерпретацию, тогда его подход, не будучи ни в коем смысле смесью двух первичных методов, оказывается единым способом осмысления мира, первичным и более фундаментальным по сравнению со способами, ориентируясь на которые мы, возможно, хотели бы охарактеризовать его аргументацию. Категории истории и философии не определяются заранее, но теоретически выводятся из разных видов опыта, представляясь способами осмысления такого опыта и в то же время ответом на опыт мира. Притязание на превосходство, характерное для более высокого философского взгляда на этот вопрос, само является исторической и философской абстракцией от условного вида опыта. Следовательно, у всех таких подходов есть герменевтическое основание, само всегда являющееся определенным историческим философским взглядом. Превосходство аргументации и подхода Фукидида в сопоставлении с более абстрактными теориями всегда является условным и сравнительным, однако оно может обосновываться тем, что его метод признает обязательное взаимодействие действия и рефлексии. И именно это качество по-прежнему притягивает его поклонников к его размышлениям о международной политике, несмотря на то что он описывает события, произошедшие два с половиной тысячелетия назад.
Общая история пелопоннесской войны
Работа Фукидида – не единственный источник сведений о войне спартанцев и афинян, произошедшей в 431–405 гг. до н. э., о событиях и героях этой истории. Однако значение и величие его книги таково, что именно она определила общую картину этой войны, то, как ее стали понимать более поздние историки и теоретики. И это не настолько самоочевидно, если учесть то, что война, о которой рассказывается у Фукидида, продлилась 27 лет, причем она разделялась на два периода, которые явно связываются друг с другом как части одного и того же конфликта (книга V. 5.26.1–2) [Фукидид, 1981, с. 231]. Также эта война отличается от более раннего периода конфликта между Спартой и Афинами, который последовал за предшествующей Персидской войной и вторжением персов в 480–479 гг. до н. э. То есть она могла интерпретироваться как часть более длительной борьбы или же как серия различных кампаний и конфликтов, связанных друг с другом достаточно слабо.
Во время персидского вторжения 480–479 гг. до н. э. Спарта выступила главой Пелопоннесского союза, а также была выбрана греческими полисами, образовавшими коалицию, в качестве лидера греческого сопротивления. (В этой главе я для перевода греческого термина «полис» использую термин «государство», помня при этом о существенных различиях между полисом и современным национальным государством, которое появится в Европе только спустя 20 столетий.) В этом плане Спарта и Афины стали союзниками в борьбе против более мощного общего врага, однако Спарта считалась в Греции ведущей сухопутной и морской державой, то есть гегемоном. Спарта была страной глубоко консервативной, милитаристской и ориентированной в основном на сухопутные силы. У нее был относительно небольшой корпус граждан-спартиатов (мужчин равного статуса), которые с раннего возраста проходили суровое военное обучение, позволявшее им стать бесстрашными воинами-пехотинцами. Это обучение воспитывало физически сильных и самостоятельных воинов, при этом отличавшихся абсолютной верностью. Подростки воспитывались в суровом (спартанском) режиме, без каких-либо удобств и часто даже без еды – только так можно было воспитать в них самостоятельность. Также они должны были учиться сражаться со взрослыми воинами. Спартиаты стали военной аристократией, господствовавшей над более многочисленным классом илотов или крестьян, составлявших основу спартанского общества. Женщины в спартанской политике были даже еще менее заметны, чем в традиционно мужском мире греческой политики в целом. Илоты как класс жестоко подавлялись, в том числе в периодически проводившихся малых внутренних войнах. Авторство конституции Спарты приписывалось законодателю Ликургу, ее яростно защищали и редко вносили в нее изменения. Структура правления спартиатов была сложной и включала в себя монархию во главе с двумя избираемыми царями, аристократический совет из 28 членов и пятерых эфоров, или магистратов, отвечавших прежде всего за внешнюю политику и войны. Наконец, существовала в Спарте и ассамблея из всех мужчин старше 30 лет: решения в этом собрании принимались путем аккламации (или крика), а не споров.
Во время Персидской войны Спарта была ведущей сухопутной державой греческого мира. Однако в годы перед Персидской войной Афины построили крупнейший за всю греческую историю флот, который и стал ядром флота греческого, разбившего силы персов в битве при Саламине в 480 г., а затем в битве при Микале в 479 г. до н. э. Поражение персов при Микале совпало с поражением Персии, разгромленной Спартой в крупной сухопутной битве при Платеях, что, с точки зрения спартанцев, создавало возможность появления новой важной силы в греческом мире. Хотя спартанцы нанесли поражение Персии на суше и вынудили ее отступить из континентальной Европы, они были равнодушны к судьбе греческих полисов в Эгейском море, все еще остававшихся под персидской властью. Это создало для афинян возможность расширить свое влияние, освободив эти полисы или поддержав те, что восстали против персов. Такие полисы объединились с Афинами, образовав Делосский союз, ставший основой новой Афинской морской империи.
Афины были крупнейшим в Греции полисом, число граждан которого составляло около 40 тысяч человек (особенно если сравнивать со Спартой, где было только 4 тысячи спартиатов). Афинская конституция была демократической, хотя статуса гражданства было лишено еще большее мужское население – более 200 тысяч человек, включая рабов, иностранных работников (так называемых метеков) и слишком бедных, чтобы служить гоплитами, жителей. Гоплиты должны были покупать доспехи и оружие самостоятельно, подготовка к воинской службе была условием права голоса. И опять же, женщины были исключены из политического класса, а потому они не фигурируют в картине афинской демократии, представленной у Фукидида. Афины были относительно открытым торговым городом, с чем и было связано наличие обширного военного флота и ориентация на Эгейское море и приморские территории, а не сухопутную империю в Пелопоннесе. Решения в афинской демократии принимались голосованием – результат определялся простым большинством. Десять военачальников, являвшихся высшими военными руководителями афинского государства, избирались голосованием, однако большинство других управленческих постов распределялось путем жеребьевки, в том числе и членство в Совете 500, в котором готовились законодательные решения. Предполагалось, что у всех граждан достаточно способностей осуществлять общую власть демоса, и все по очереди играли роли правителей и подданных, хотя, конечно, некоторые неизбежно в конце концов занимали выборные должности в течение нескольких сроков.
Подъем Афин, ставших второй державой-гегемоном, считается одной из причин войны со Спартой и источником современного представления о «ловушке Фукидида», в которой возвышение новой державы-гегемона провоцирует войну или враждебные действия на тот момент господствующей державы (гегемона), главная опасность для которого – оказаться на вторых ролях. Это представление о борьбе между поднимающейся державой и действующим гегемоном и является, по Аллисону, ключом к пониманию важных структурных перемен в международной политике, и сегодня ту же ситуацию определяет развитие Китая, бросающего вызов господству США. Не все такие «ловушки» заканчиваются войной, однако исследование подобных исторических обстоятельств важно, если мы хотим войны избежать [Аллисон, 2019]. Некоторые исследователи Античности оспаривают возможность говорить о «ловушке Фукидида» как таковой или же делать обобщения на основе специфических обстоятельств Древнего мира. В оставшейся части этого раздела я буду рассматривать конкретные (а не общие) причины войны между спартанцами и афинянами.
Зависть спартанцев к усиливающемуся Делосскому союзу привела к ряду военных столкновений, составивших Первую Пелопоннесскую войну 460–445 гг. до н. э. Она завершилась Тридцатилетним миром, по условиям которого каждая сторона признавала сферу влияния другой – за Афинами оставалась их морская империя, а Спарта закрепляла за собой статус ведущей сухопутной державы Пелопоннеса. Следует отметить, что название «Тридцатилетний мир» не означает того, сколько времени он реально продлился – имеется в виду длительность мира, как она определялась договором. На самом деле мир сохранялся в течение 10 лет, до 431 г. до н. э., когда ряд конфликтов, признанных нарушениями договора, привели ко Второй Пелопоннесской войне, или Войне между лакедемонянами и афинянами, описанной Фукидидом. События, приведшие к началу этой войны, были достаточно сложными. Так, Фукидид указывает на спор между Керкирой и Коринфом и на Мегарский указ, то есть на небольшие конфликты, в которых в качестве союзников участвовали и основные протагонисты, каковое участие в итоге затянуло Спарту и Афины в открытое столкновение.
Спарта, господствующая держава на материковой части Греции, не слишком интересовалась привлечением союзников. Афины же в основном были морской державой, поэтому их война стала началом западной традиции соперничества морских и сухопутных сил. Керкира представляла собой независимое государство, но обладала вторым по значительности флотом после афинского. Третий флот принадлежал Коринфу, союзнику Спарты. Афины стремились заключить союз с Керкирой, что позволило бы блокировать и нейтрализовать Коринф, а потому и Спарту. Соперничество Керкиры и Коринфа достигло апогея в Эпидамне (на берегу современной Албании). В результате Керкира разгромила Коринф, однако коринфяне перегруппировались и попытались расширить свой флот, подготовив его для второго крупного столкновения. Поскольку Коринф становился второй по величине морской державой греческого мира, Керкира обратилась за поддержкой к Афинам. На афинском собрании свои предложения представили послы и Коринфа, и Керкиры, и было принято решение: афиняне отрядили небольшой флот для символической поддержки Керкиры. Однако он оказался слишком мал, чтобы ей действительно помочь, и в то же время достаточно велик, чтобы разозлить коринфян, которые увидели в этом акт агрессии.
Проблема афинского лидера Перикла состояла в том, что бездействие могло привести к крушению Афинской морской империи и еще большему укреплению Спарты, морскую поддержку которой оказывал Коринф. Однако спартанцы столкнулись с похожей проблемой. Если бы они поддержали Коринф в войне с Керкирой, они бы показали, что хотят властвовать и на суше, и на море, а следовательно, добиваются подчинения Афин. Однако, если бы они не поддержали Коринф, они рисковали потерять свои единственные морские силы, что могло бы стать уступкой новой державе.
В свете этих требований и был составлен Мегарский указ 432 г. до н. э. (или так называемая Мегарская псефизма), которым был введен полный экономический бойкот острова Мегара, поскольку мегарцы «осквернили» афинские храмы и укрывали рабов, бежавших из Афин. Перикл был опять же загнан в угол. Отказ от бойкота привел бы к ослаблению его позиций в Афинах и показал бы Спарте, что спартанцы могут наносить ущерб афинским владениям в других местах. Если бы Спарта не стала следовать этому курсу, решили бы, что спартанский царь Архидам II ставит личную дружбу с Периклом выше интересов полиса. Народы призывали обоих лидеров действовать, проводя политику, которую каждый из лидеров считал опасной и ведущей к дестабилизации. С точки зрения и Фукидида, и таких современных историков, как Аллен, ловушка возникает даже тогда, когда лидеры осознают опасности, но обстоятельства заставляют их действовать определенным образом, который в других условиях был бы иррациональным и опасным. По рассказу Фукидида, после одного бурного спора партия войны в Спарте одержала победу и голосованием было принято решение начать войну, поскольку спартанцы боялись, что Афины станут самой сильной державой в греческом мире.
Силы Спарты вторглись в Аттику и начали опустошать афинские территории и владения. Афинская стратегия, разработанная главным стратегом Периклом, состояла в том, чтобы укрыться за городскими стенами и, полагаясь на богатство города и флот, поджидать спартанцев, совершая при этом морские набеги, но не вступать в прямые столкновения. Стратегия и лидерство Перикла – одна из главных тем в повествовании Фукидида. «Надгробная речь» Перикла и следующие за ней речи – прославление афинского богатства, силы и политической мудрости, но в то же время косвенная апология консервативного курса самого Перикла. Однако в 430 г. до н. э. Афины поразила вспышка чумы, от которой погибла примерно треть афинского населения (Фукидид тоже ее подхватил, но выжил, что придает дополнительное значение тому, как у него обсуждается это событие). Чума поставила под вопрос мудрость стратегии Перикла. Она ярко высветила важные качества афинской политической культуры, которые мы будем исследовать далее. После чумы Перикла сняли с должности, а его противники попытались заключить мир со Спартой, но не добились успеха. В результате этой неудачи Перикла снова избрали, но в 429 г. до н. э. он умер от последствий чумы.
Заключительный промежуток первой войны (429–421 гг. до н. э.) и Никиев мир характеризовались борьбой различных афинских фракций, стремившихся занять лидерские позиции в отсутствие Перикла, а также поисками нового военного курса. В 428 г. до н. э. город Митилена на Лесбосе взбунтовался против афинян, что вызвало у последних опасение в общем развале Афинской империи. Митиленский бунт завершился неудачей, однако он стал началом для знаменитого спора о наказании митиленцев (подробнее мы обсудим его далее). В споре участвовал и Клеон, ставший лидером партии войны. Клеон – герой, которого Фукидид, очевидно, не уважал, однако изобразил его в качестве представителя более агрессивной стратегии, которая привела к победе в Пилосе. Эта стратегия была продолжена Клеоном, а на спартанской стороне ее аналог развивался военачальником Брасидом. Они сошлись друг с другом в битве под Амфиполем в 422 г. до н. э. Брасид руководил захватом Амфиполя, отбитого у афинян, тогда как Фукидид был военачальником, отвечавшим за расположенный неподалеку афинский флот. Поражение в этой битве привело к обвинению Фукидида в предательстве и изгнанию из Афин, когда он и стал писать свою историю. Клеон руководил экспедицией, нацеленной на то, чтобы снова отобрать Амфиполь у Брасида; и он, и Брасид погибли в этой битве, причем победа досталась спартанцам. В результате смерти двух протагонистов обеих сторон, поддерживавших агрессивную политику, партия мира в Афинах (которой руководил Никий) стала требовать мирного договора, что ознаменовало конец первой части войны, которую часто называют Архидамовой войной.
Хотя Никиев мир продлился четыре года, он никогда не был устойчивым, поскольку его условия не удовлетворяли ни одну из сторон, а многие союзники Спарты отказались его ратифицировать. Конфликт продолжился завоеванием Афинами острова Мелос, послужившим основой для Мелосского диалога. Однако наиболее важным актом, оборвавшим мир, оказалась масштабная кампания Афин против Сиракуз в Сицилии. Сицилийская кампания и вызванные ею споры стали фоном для введения Фукидидом нового героя – Алкивиада, племянника Перикла, сыгравшего противоречивую роль в последовавшей войне и отличившегося в разные времена в Афинах, Спарте и даже Персии.
Сицилийская кампания завершилась катастрофическим провалом, который ознаменовал начало конца Афинской империи. Афины потеряли свой флот, у них больше не было ресурсов для строительства нового. Также они утратили значительную часть своего престижа. Тогда как спартанцы заключили союз с Персией, чтобы создать свой собственный флот и воспользоваться слабостью Афин. Заключительная часть истории войны состоит из борьбы различных афинских фракций и упадка Афин, включая олигархический переворот 30 тиранов в 411 г. до н. э. Несмотря на определенные успехи в борьбе, афиняне так и не смогли вернуть себе инициативу. После уничтожения спартанцами их флота при Эгоспотамах, блокады и осады Афин, проведенной под командованием спартанского полководца Лисандра, война завершилась поражением Афин и их империи.
Здесь стоит также отметить, что падение Афинской империи совпало с ростом и развитием ее зрелой философской культуры. Платоновский Сократ участвовал в борьбе против 30 тиранов, как и исторический персонаж Фрасимах (который играет важную роль в «Государстве» Платона). Таким образом, Платон и его политическое мышление также сформировались под влиянием наследия «Войны между лакедемонянами и афинянами» Фукидида.
Этим кратким обзором мы задаем контекст, определяющий более общее значение книги Фукидида. Дискуссии о Фукидиде в основном направлены на объяснение войны и в значительной степени опираются на его основные понятия – страх, честь и интерес. Так, в них может обсуждаться то, принял ли Перикл и другие герои повествования правильные решения. Далее я сосредоточусь на другой линии аргументации и на том, что считаю двумя наиболее важными уроками, преподанными нам Фукидидом: на его размышлениях о демократическом государстве, участвующем в войне, и на очевидном вкладе в развитие реализма в политике и международных отношениях.
Либерализм Перикла
Перикл играет основную роль в тексте Фукидида, и во многих отношениях он важнее любого другого героя его пантеона – и объясняется это как тем, что именно он представляет, так и его действиями, как они переданы в этом повествовании. Часто Фукидид называет его первым гражданином Афин. Он был основной политической фигурой и лидером демократической фракции с 460 г. и до своей смерти от чумы в 429 г. до н. э. В это время Афины стали настоящей морской империей, которая начала угрожать военному господству Спарты.
Перикл – автор трех важных речей: ответа на спартанский ультиматум (книга I. 140–145), Надгробной речи (книга II. 35–46) и третьей речи (книга II. 60–64), где он после чумы защищает свою стратегию перед афинянами (обсуждение этой речи я отложу до последнего раздела данной главы). Во всех этих речах он представляется нам лидером и стратегом, от которого зависит сохранение подлинной природы афинского демоса, каковая подробно описана в Надгробной речи. Фукидид не раз описывает Перикла как персонажа, действия которого могут быть названы успешными или неуспешными в зависимости от тех задач, которые он решал. Также Перикл представляется в качестве идеального вождя, который дополняет институциональную структуру афинской демократии, а потому спасает ее от ее собственной склонности к популистскому соперничеству и беспорядку. Многие уроки афинских военных операций, как они изложены в истории Фукидида, соотносятся с центральной ролью лидера и с тем, как она должна проявляться в четкой стратегии, подкрепляемой особой концепцией или идеологией, способной поддержать народ в военное время и оправдать лишения, которые приносит война. Такая идеология, после поражения Афин отделенная от связи с демократией, становится важным источником конституционных либеральных идей. В последующие эпохи вплоть до XIX в. демократия и либерализм конкурировали друг с другом.
В первой речи (книга I. 140–145) он говорит о согласии афинян на войну со Спартой, которая была объявлена после того, как Перикл отказался отозвать Мегарскую псефизму, то есть прекратить экономическую блокаду Мегары, союзника Спарты. Защищая свое решение, он описывает стратегию Афин, указывая на ее долгосрочные общие цели – или, если использовать термины Клаузевица, на «использование боев с целью войны» [Клаузевиц, 1998, с. 113]. Перикл определяет, чего хотят достичь афиняне, и, будучи главным военачальником, предлагает достичь этих целей с помощью войны. В своем полном виде стратегия опирается на представление об афинской демократии, изложенное в Надгробной речи, так что основное внимание я уделю именно ей, однако первая речь важна тем, что в ней высказаны важные вещи о стратегических амбициях афинян.
Принимая вызов Спарты и решившись на войну, Перикл подчеркивает морскую природу Афинской империи, ее обращенный вовне, торговый характер. Спарта признается им в качестве господствующей сухопутной державы Греции, а потому Перикл отстаивает стратегию избегания детально спланированных сухопутных сражений, требуя полагаться на морскую силу Афин, позволяющую изводить Пелопоннесский союз нападениями и при этом обеспечивать надежное снабжение Афин. Поступая таким образом, Афины могут наносить ущерб силам Спарты, закрывая им в то же время доступ в ту область, где они сами господствуют. И хотя Афины понесут определенные издержки, Перикл говорит, что Афины могут легко их покрыть своим торговым богатством и могуществом. Спарта, будучи аграрной державой, не имеет достаточного избыточного продукта, чтобы потратить его на войну, и каждый день кампании в Аттике будет обходиться ей достаточно дорого. Афиняне не стремятся к захвату территории Пелопоннеса, у них вполне достаточно территории на островах, входящих в их морскую империю. Поэтому их цель состоит в том, чтобы создать гарантии для этой империи и для ее растущего влияния в Греции, позволив при этом Спарте и Пелопоннесскому союзу измотать самих себя, что заставит их искать новые условия мира.
Несмотря на последующие события, рассказанные Фукидидом, в том числе сыгравшую важную роль чуму, связанную со скоплением населения внутри афинских стен и обезлюдением сельских районов Аттики, стратегия Перикла представляется вполне логичной. Она определяет ясную цель войны и логичные оценки успеха. Также ею подчеркиваются специфические силы и преимущества Афин как морской державы, способной оказывать значительное влияние в греческом мире, а именно на островные колонии, а потому не ограниченной узкими пределами сухопутной державы. Независимо от того, обоснованны ли такие аргументы, они в какой-то мере были воспроизведены Уинстоном Черчиллем, но уже в применении к Великобритании, в 1940 г., то есть после поражения Франции, – Черчилль осознанно стремился повлиять на политическое воображение американской элиты, получившей классическое образование. Перикл утверждал, что ущерб континентальным территориям Афин не будет иметь долгосрочного влияния на их способность выдержать конфликт и достичь своих целей. В худшем случае Афины могут потерять земли и собственность, тогда как важнее всего жизнь и свобода. В то же время Перикл сделал очень важное – и в контексте последующих событий весьма резкое – замечание: «Я опасаюсь гораздо больше наших собственных ошибок, чем вражеских замыслов» (книга I. 144) [Фукидид, 1981, с. 64]. Чтобы стратегия работала, ее следовало сразу же привести в исполнение и не отклоняться от нее. Хотя более поздние военные теоретики, такие как Клаузевиц, говорят о необходимости приспосабливать план к ходу военных операций, когда начинает ощущаться трение от столкновений с врагом, на самом высоком уровне стратегического планирования не менее важен долгосрочный взгляд, позволяющий не вносить изменения в ответ на понесенный ущерб. Действительно, более всего Фукидида беспокоит склонность демократии вносить подобные изменения.
Говорят, что главный учитель Клаузевица, Герхард фон Шарнхорст, потратил немало времени на то, чтобы понять, как французам удалось сделать из своих революционных армий, состоявших из недисциплинированных простолюдинов, необычайно сильную военную силу, каковой она стала при Наполеоне. Во многом это объясняется доктриной и организацией, но также Шарнхорст подчеркивал трансформацию общества, ознаменовавшую само возникновение французской нации [Howard, 2002, p. 7]. Идея нации – современная идея, в нашей книге она будет изучаться в следующих главах. Однако в представленной Периклом афинской стратегии (в Надгробной речи) сложно не заметить превознесения Афин, отождествляемых с их либеральным идеологическим основанием, особенно если учесть, что такой взгляд объясняет и оправдывает, указывая на любовь и патриотизм, внушаемые Афинами, героические действия тех, кто этой речью прославлен.
Необходимо избегать анахронизмов в описании греческих идей, однако Перикл вполне определенно указывает на то, что война – не просто столкновение интересов, но также еще и идеологическая борьба между открытой либеральной демократией и закрытой консервативной автократией. Перикл говорит: «Я утверждаю, что наш город – школа всей Эллады» (книга II. 41) [Фукидид, 1981, с. 81]. Он не просто превозносит мнение афинян о самих себе, но и отстаивает лучшую форму правления, защищая идеологические принципы Афинской империи перед остальными членами Делосского союза, которые были недовольны тем, что сегодня мы назвали бы империалистическими амбициями афинян, стремившихся менять политические режимы у своих союзников. И если современные либералы не видят причин оправдывать универсальную ценность своего политического порядка, точно так же, похоже, и Перикл не обосновывает их особо перед всеми греками.
Надгробная речь остается одной из главных, где сформулированы основы либерального конституционного порядка, причем в ней определяются принципы и ценности, способные показаться до странности знакомыми и западным читателям XX в.:
Для нашего государственного устройства мы не взяли за образец никаких чужеземных установлений. Напротив, мы скорее сами являем пример другим, нежели в чем-нибудь подражаем кому-либо. И так как у нас городом управляет не горсть людей, а большинство народа, то наш государственный строй называется народоправлением. Что же до дел государственных, то на почетные государственные должности выдвигают каждого по достоинству, поскольку он чем-нибудь отличается не в силу принадлежности к определенному сословию, но из-за личной доблести. Бедность и темное происхождение или низкое общественное положение не мешают человеку занять почетную должность, если он способен оказать услуги государству. В нашем государстве мы живем свободно и в повседневной жизни избегаем взаимных подозрений… Терпимые в своих частных взаимоотношениях, в общественной жизни не нарушаем законов (книга II. 37) [Фукидид, 1981, с. 80].
В этом отрывке мы замечаем, что демократия умеряется верховенством закона, меритократией (или доступом к официальным должностям, основанным на способностях) и общественной терпимостью. Затем эти фундаментальные либеральные ценности объединяются с превознесением широкой (глобальной) торговли, открытости, государственного богатства и экономической ответственности. Эта экономико-социальная теория либерального конституционализма оказывается, в свою очередь, источником творческих сил, культуры и цивилизации. В тексте не дается философского обоснования этих ценностей, однако Перикл в какой-то мере оправдывает афинский образ жизни, указывая на материальные выгоды, проистекающие из этого конституционного и экономического порядка. Поскольку торговля является условием не только красоты и цивилизации, но также и экономической прибыли, поддерживающей афинскую стратегию в борьбе со Спартой, в этом аргументе можно усмотреть утилитаристский анализ прибылей и издержек, который предвосхищает современные аргументы международной политической экономии, утверждающей преимущества свободной торговли и либеральных конституций.
Хотя у Фукидида Перикл предлагает одно из наиболее ярких описаний идеала либерального конституционного порядка, далеко не очевидно то, что сам Фукидид разделяет тезисы Перикла или же представление о том, что либерально-демократический империализм – лучшая форма международных отношений. На самом деле он указывает на дефекты либерализма на международном уровне, которые могли бы признать и такие современные реалисты, как Джон Дж. Миршаймер [Mearsheimer, 2018]. Аргумент Миршаймера относится к внешней политике США после 1989 г., однако он довольно точно воспроизводит рассказ Фукидида, признавая то, что, несмотря на всю свою привлекательность на уровне внутреннего социального порядка, проекция либеральной демократизации вовне является курсом, ведущим по сути к дестабилизации. Оба автора видят проблему в навязывании либерально-демократических ценностей нелиберальным демократическим режимам. Как покажет обсуждение Митиленского спора, которым мы займемся ниже, переход из статуса союзника по договору в положение части империи, вынужденной выплачивать дань, стал важной причиной недовольства Афинами. Союз, как он первоначально определялся, дал возможность афинянам навязывать политический порядок или идентичность – и точно так же западные либеральные демократии навязывают правильную форму политического общества недемократическим или нелиберальным режимам в XXI в. Либерально-демократические ценности действительно можно оправдать определенными аргументами, однако истинный комплекс ценностей или правильный политический порядок представляет тех, кто от них отклоняется, как врагов или заблуждающихся. Тогда как проблема либеральных демократов или афинян в том, что, если они просто согласятся с тем, что являются одним из многих других режимов, они могут подорвать легитимность своей собственной формы правления. Перикл говорит: «Для нашего государственного устройства мы не взяли за образец никаких чужеземных установлений. Напротив, мы скорее сами являем пример другим, нежели в чем-нибудь подражаем кому-либо» (книга II. 31) [Фукидид, 1981, с. 80]. Афинская демократия – не просто одна форма правления из многих, но образец для всех остальных; а потому она является воинствующей идеологией, в отличие от спартанской модели, которая не особенно привлекательна и которую сами спартанцы не считают применимой к кому-либо, кроме них самих. Проблема, с которой оставляет нас Фукидид в своем рассказе о стратегии Перикла, – та же, с которой сталкиваются либерально-демократические режимы в международных отношениях, а именно проблема согласования их ценностей с миром и порядком. Как показывает Фукидид, далеко не очевидно то, что внутренние ценности либерально-демократического порядка подходят для международной области и для достижения мира – и именно этот тезис дополняет репутацию Фукидида как основателя или источника реализма как концепции теории международной политики.
Реализм Фукидида
Когда после Второй мировой войны исследования международных отношений сформировались в качестве отдельной дисциплины, реализм часто называли базовой теорией международных отношений. Однако это крайне скользкая концепция, включающая множество как аналитических, так и нормативных аспектов. На простейшем аналитическом уровне она включает два утверждения, а именно то, что государства преследуют собственные интересы (как бы их ни понимать) и что область международных отношений лишена иерархии, то есть в ней нет единой власти, которая бы устанавливала порядок во взаимодействиях между государствами или политическими сообществами. Конечно, тем самым не исключается идея о том, что государство может усмотреть свой интерес в сотрудничестве с другими государствами или союзе с ними либо что может быть неполный нормативный международный порядок, где нормы или правила, похожие на законы, в той или иной мере соблюдаются, но не обладают силой санкции. Это поднимает важные нормативные вопросы о природе права и власти. Следовательно, аналитический реализм совместим с представлением о международной нормативной сфере или неполном порядке, однако он признает отсутствие доминирующей власти.
Однако под влиянием Гоббса многие современные реалисты выдвигают негативные нормативные утверждения о том, что национальные интересы по самой своей природе являются конфликтными, а потому закон без санкций – это «просто слова», тогда как не-иерархическая международная сфера не только является анархической, но к тому же лишена всякой морали или закона. Как трактовать такие утверждения – в качестве теоретических положений или же историко-эмпирических тезисов – один из фундаментальных вопросов теории международной политики, и именно этим объясняется важность Фукидида для этих дискуссий, независимо от того, можно ли его обоснованно называть реалистом. Теория международных отношений в основном занимается различением или соединением аналитического и скептически-нормативного реализма, предлагая все более тонкие объяснения того, в каком смысле реализм дает наилучшее эмпирическое описание международной сферы. Хотя современный реализм опирается на идеи многих авторов, Фукидид считается одним из первооткрывателей этого подхода к международным отношениям, а потому с него начинают все, кто строит традицию или канон «теории» международных отношений. В этом разделе мы изучим три источника реализма Фукидида вместе с его наиболее важным уроком.
Обсуждение чумы следует сразу за Надгробной речью Перикла (книга II. 47–55), и эта тема определенно привлекала Фукидида, который подхватил неизвестное заболевание, но выжил. В основном в обсуждении дается подробное описание симптомов и приводятся определенные догадки о том, что болезнь могла прийти из Эфиопии. Поскольку чума описывается сразу же после Надгробной речи, возникает впечатление, что она стала неудачным последствием программы Перикла по сбору населения в городе, в результате которой сельские территории были оставлены спартанцам, а город мог опираться на свой флот и торговлю, которая поставляла припасы в Афины из имперских владений. Хотя Фукидид упоминает о том, что чума заставила людей вспомнить старые предсказания, в своем собственном рассказе он, как ни странно, не обращается к сверхъестественным силам и объяснениям. В нашем контексте, то есть контексте реализма, наиболее важная часть рассказа о чуме связана с ее влиянием на мораль и законность. Фукидид пишет:
Поступки, которые ранее совершались лишь тайком, теперь творились с бесстыдной откровенностью… Жертвовать собой ради прекрасной цели никто уже не желал, так как не знал, не умрет ли, прежде чем успеет достичь ее. Наслаждение и все, что как-то могло служить ему, считалось само по себе уже полезным и прекрасным. Ни страх перед богами, ни закон человеческий не могли больше удержать людей от преступлений, так как они видели, что все погибают одинаково и поэтому безразлично, почитать ли богов или нет. С другой стороны, никто не был уверен, что доживет до той поры, когда за преступления понесет наказание по закону (книга II. 53) [Фукидид, 1981, с. 87].
Фукидид описывает, как рушатся мораль и законность, когда они сталкиваются с непредсказуемой смертностью. Высвобождение подавленных влечений – история, обычная для рассказов о военных лишениях или осаде. Но важнее то, что в этом разделе приводятся свидетельства того, как осмыслялась работа моральных и правовых норм и как греки проводили важное различие между physis (природой) и nomos (установленным законом). Противопоставление двух этих важных понятий греческой философии весьма волновало софистов и философов, поскольку оно поднимало вопросы о природе и власти, морали и соглашении. Все это имеет значение для объема и пределов законов и норм, а потому и вопроса о том, может ли существовать авторитетная нормативная система, выходящая за пределы локальных моральных практик. Фукидид не ведет философских размышлений об авторитете и морали, но показывает, насколько последняя хрупка и как легко она рушится под натиском военных жертв и катастрофы, вызванной чумой. Нормы чести игнорируются, и люди начинают открыто делать то, что ранее делали тайком – Фукидид здесь определенно имеет в виду социальные нормы, регулирующие почитание мертвых, и половые приличия. Но это проблема не только для консервативного моралиста, столкнувшегося с крушением социальных устоев. Распад норм Фукидид сравнивает также с освобождением природы, требующей искать удовольствий. Мораль и закон (nomos) нацелены на укрощение природы (physis), благодаря которому только и стал возможен характер афинян. Как только такие нормы и соглашения слабеют, их характер также ослабляется, а высоконравственные мотивы, прославленные Надгробной речью, оказываются подчинены непостоянной и неуправляемой дикой природе непосредственного удовлетворения. Национальный характер – хрупкое и уязвимое достижение, наделяющее определенной формой природу, которая во всех остальных случаях остается слишком капризной. Разнузданность грубого индивидуализма подрывает сообщество и его способность создавать и поддерживать характер вместе с социальными соглашениями (то же самое мы позже увидим и у Гоббса). Хотя Фукидид не формулирует такой аргумент в явном виде, рассмотрение у него митиленцев, мелоссцев, Клеона и новых людей Афин явно указывает на ставшую следствием чумы утрату характера и подчинение краткосрочным, низким инстинктам в ведении войны и в политическом курсе.
Хотя Фукидид не выдвигает никакого философского тезиса, предоставленное им описание следствий чумы подкрепляет два основных элемента аналитического реализма. Во-первых, рассказ об освобожденной природе и немедленном удовлетворении обосновывает идею о том, что эгоистический интерес в одном важном и, вероятно, неустранимом смысле является одновременно фундаментальным и естественным, и не только среди афинян. В мире без договоренностей и социальных практик, усмиряющих грубую природу для укрепления характера и добродетелей, мы получаем стремящийся к самоутверждению и в то же время конфликтный источник эгоистического интереса. Конечно, мы должны перенести этот аргумент с индивидов на группы, чтобы получить концепцию конфликтного национального интереса. Однако если человеческая природа повинуется влечению и дисциплинируется только социальными нормами, в отсутствие таких норм у нас есть определенные основания предполагать, что группы будут демонстрировать все качества грубой человеческой природы.
Второй важный урок, проиллюстрированный Митиленским спором и Мелосским диалогом, состоит в том, что не существует международного нормативного порядка, который усмирял бы индивидуальную природу и интерес, создавая при этом концепцию международного обязательства. В «Истории» Фукидида приводится немало примеров предположительного международного порядка, состоящего из «военных законов», регулирующих обращение с павшими, перемирие, объявление о начале битвы и о победе, а также дипломатические договоренности, посольства и другие ритуалы вроде бы существующего международного (или межполисного) порядка. Однако также совершенно ясно, что все эти законы чаще соблюдаются так, как угодно более сильной стороне. Самое же важное то, что они действуют в сфере, где власть не обладает авторитарными полномочиями налагать санкции за нарушения. Слабость греческого международного порядка является просто обобщением того понимания, которое Фукидид извлекает из ослабления социального порядка в Афинах после чумы. Его урок состоит в том, что закон и моральные нормы обладают авторитетом только в обычные времена и среди людей, этот авторитет признающих, поскольку у них общая судьба и они подчиняются санкциям, которые к ним применяются. Мораль и нормативность имеют локальный характер, и чем больше мы отходим от договоренностей, поддерживающих и усмиряющих нашу грубую природу, тем меньше действует их авторитет, сходя в конечном счете на нет.
Книга III (1–50) открывается рассказом о восстании Митилены, за которым последовал Митиленский спор в Афинах, один из наиболее известных и противоречивых эпизодов в «Истории» Фукидида. Митилена была наиболее важным городом на острове Лесбос и платила дань афинянам, будучи членом Делосского союза. Восстание произошло, когда митиленцы воспользовались возможностью, предоставленной началом кампании в Аттике, и отказались от своей лояльности к Афинам, чтобы утвердить свое господство надо всем Лесбосом. В Спарту была отправлена делегация, чтобы добиться вступления в Пелопоннесский союз и заручиться военной поддержкой лакедемонян. Афиняне ранее получили предупреждение об этих событиях и, испугавшись ущерба, который могло вызвать отпадение одного из их данников, послали экспедицию, чтобы приструнить митиленцев. Однако, когда афинская осада достигла определенного успеха, а спартанцы не стали посылать экспедицию в поддержку восстания, митиленские лидеры начали планировать прямое столкновение с афинскими силами. Когда же народ Митилены узнал об этом плане, он, в свою очередь, поднял бунт против властей и попытался вступить в соглашение с афинским военачальником Пахетом. Условия договоренностей позволили афинянам поступать с митиленцами так, как им вздумается, а афинским войскам – вступить в город. Митиленцам, однако, была дана возможность отправить послов в Афины, чтобы выпросить прощение, с данной Пахетом гарантией, что население города не будет обращено в рабство, заключено в тюрьмы или убито, пока его представители не вернутся в город.
Первоначально афиняне приняли поспешное и жестокое решение. Несмотря на прежние заверения, митиленский вождь Салеф был немедленно казнен и власти не только приговорили к смерти остальных пленников, но и решили, что надо вырезать все мужское население города, а детей и женщин продать в рабство. В Митилену тут же отрядили корабль (трирему), на котором Пахету должны были доставить принятое решение. Собственно споры начались на следующий день, когда у афинян возникли некоторые сомнения касательно суровости своего первоначального решения, и власти согласились еще раз обсудить этот вопрос. Споры интересны тем, что в них участвовали два известных по именам персонажа – Клеон и его оппонент Диодот. Клеон был защитником исходного решения, и у Фукидида он представлен так:
[…] Клеон, сын Клеенета, который на предшествующем собрании провел решение, осуждавшее митиленцев на смерть. Этот человек вообще был самым неистовым из граждан и в то же время обладал наибольшим влиянием в народном собрании (книга III. 36) [Фукидид, 1981, с. 126].
В убедительной аргументации Клеона было три элемента: справедливость исходного смертного приговора; требования империи и слабости демократического обсуждения. К последнему пункту, слабостям демократической дискуссии, я вернусь к концу главы, а пока сосредоточусь на первом и втором положениях, имеющих непосредственное значение для формирования реализма у Фукидида.
Клеон убедительно доказывает то, что смертные приговоры – справедливый ответ на вопиющее преступление, совершенное митиленцами, вступившими в сговор со Спартой. С их стороны это ничем не спровоцированное предательство и атака на афинян, которую последние не могут проигнорировать; и хотя исходный приговор суров, Клеон заявляет, что он справедлив, а потому должен быть приведен в исполнение. Говоря о справедливости, Клеон указывает на определенное нормативное соображение, но также он, очевидно, апеллирует к норме справедливости, которая не ограничивается интересом афинян. И хотя Клеон не развивает собственно этической теории – особенно если учесть его враждебное отношение к философским рассуждениям о строгом соблюдении общепринятых законов, – он утверждает совпадение справедливости и интереса. Дело афинского собрания как суда – вершить справедливость в интересах Афин (и против Митилены) и применять закон. Тем самым Клеон предлагает довольно сильную формулировку реалистической позиции, согласно которой справедливость – все то, что отвечает интересам государства. Не существует более высокого принципа или стандарта, с которым должен сообразовываться закон государства, чтобы быть справедливым, то есть нельзя поставить вопрос о том, должно ли государство соизмерять свои действия с более высоким или внешним моральным стандартом.
Действительно, Клеон открыто отвергает представление о том, что афиняне должны проявить сострадание и смягчить суровость наказания, поскольку это было бы несправедливо по отношению к другим союзникам и данникам. В этом отношении аргумент Клеона развивает позицию реализма, представленную у Фукидида, выходя за пределы скептического взгляда на объем и применимость моральных норм в международной среде, намеченного еще в рассказе о чуме. Он представляет нам четко прописанную реалистическую этику, применяемую к международным отношениям и определяющую обязанности империи. Согласно этой этике, государства должны преследовать свои собственные интересы, а потому природа и обязательство, интерес и долг совпадают друг с другом. Но также Клеон раскрывает еще один аспект этой этики, утверждая, что империи должны действовать определенным образом, используя силу и насилие, способное послужить назиданием. Поскольку для имперских отношений характерна удаленность – а в случае Афин, которые были морской империей, еще и довольно значительная удаленность, – обязательные санкции должны быть четкими и убедительными. В итоге Клеон резко заявляет, что «ваше владычество над союзниками – это тирания, осуществляемая против воли ваших подданных, которые злоумышляют против вас» (книга III. 37) [Фукидид, 1981, с. 126]. Либо эта тирания справедлива – в категориях самих Афин, вытекающих из их национального интереса, либо, как указывает Клеон, она несправедлива, и в таком случае афиняне заслужили восстания и должны быть наказаны за свое несправедливое имперское господство. Афинам тем самым предлагается сделать тяжелый выбор – выбрать саму логику своей позиции. Они могут быть империей, но тогда и действовать следует подобающе, или же они могут отказаться от своих имперских амбиций и умерить свои притязания. Если Афины желают быть империей, они должны во внешних отношениях применять силу, и тогда жестокое наказание за митиленское предательство – это просто часть такой имперской этики. Афинская свобода, понимаемая как свобода от господства других греческих государств или таких внешних держав, как Персия, требует от них утвердиться в своем индивидуализме. И это нормативная позиция реалистического толка, поскольку она не признает равенства этических притязаний любого другого государства.
В Митиленском споре участвует еще один оратор – Диодот, который оспаривает аргументы Клеона. Диодот требует менее сурового наказания, и сам стиль его речи далеко не такой яростный, как у Клеона. Однако во многих отношениях он дополняет аргументацию Клеона еще более четким реалистическим аргументом. Во-первых, он отвергает представление о том, что собранию следует исполнять функции суда; на самом деле оно должно быть политическим собранием, а потому и рассуждать политически, ориентируясь на баланс афинских интересов как имперской державы. Признавая видимость несправедливости, присутствующую в смертной казни всего мужского населения Митилены, а потому и тамошнего демократического класса, который не участвовал в восстании, он приводит аргументы того, что, собственно, отвечает интересам Афин, если они желают сохранить свою имперскую власть и свои владения. Подлинным мерилом действия должно быть тщательное рассмотрение баланса выгод для афинского национального интереса, а не справедливость или сострадание. Хотя собрание соглашается с аргументацией Диодота и отправляет другой корабль, чтобы отменить предыдущий приказ, на самом деле его аргумент – еще более холодное и расчетливое утверждение национального интереса как главного ориентира для действия. Такое решение является исключительно политическим, то есть оно не покрывается справедливостью, принципами или правом. И это подводит нас к сути утверждения о том, что, выделяя этот эпизод, Фукидид представляет истинно реалистическую концепцию политики и международных отношений: единственный критерий государственных действий заключается в оценке того, что соответствует долгосрочным взвешенным интересам государства.
Мелосский диалог (книга V. 85–113) относится ко времени провала Никиева мира, он служит прелюдией к Сицилийской экспедиции, в которой афинская имперская этика прошла проверку на прочность. Хотя Мелосский диалог хронологически и политически отделен от митиленских споров, он также объясняет реалистическую этику империи, которую афиняне применяли на практике. Мелос – остров на юго-востоке Аттики, где находилась колония, первоначально основанная Спартой, но в конфликте Афин и Спарты сначала придерживавшаяся нейтралитета, а потом вынужденная ответить на нападение Афин. Когда в 416 г. до н. э. туда прибыла Афинская экспедиция, афиняне отправили своих представителей к мелосцам, чтобы обсудить условия капитуляции. Руководство мелосцев решило обсуждать этот вопрос не публично, а только в присутствии членов «правительства». Этим может объясняться то, почему Фукидид представляет в качестве участников диалога «афинян» и «мелосцев», а не каких-то конкретных персонажей.
Аргументация афинян отличается резкостью и прагматичностью. Они не хотят вступать в битву, но также им не интересны «красивые слова» об их праве на империю или о справедливости их притязания. Вместо всего этого они выдвигают, возможно, одно из самых сильных утверждений реалистической позиции в международной политике:
Ведь вам, как и нам, хорошо известно, что в человеческих взаимоотношениях право имеет смысл только тогда, когда при равенстве сил обе стороны признают общую для той и другой стороны необходимость. В противном случае более сильный требует возможного, а слабый вынужден подчиниться (книга V. 89) [Фукидид, 1981, с. 256].
В этом жестком заявлении афиняне, как они представлены у Фукидида, утверждают, что справедливость в лучшем случае может быть принципом взаимной выгоды равных сил. И, как показывает конкретный пример, в международной области, пока есть имперские державы, такого равенства между государствами не существует, а потому и идея справедливости неприменима. Но даже среди крупных держав равенство неустойчиво и редко, что и доказывает подъем Афин. Ловушка Фукидида указывает на серьезные структурные причины, объясняющие то, почему в международных отношениях справедливость как взаимная выгода встречается редко [Аллисон, 2019].
Тезис о том, что справедливость в лучшем случае является взаимной выгодой равных сил, на самом деле не самый важный. Это подтверждается в книге V (105) [Фукидид, 1981, с. 259], где афиняне говорят: «Ведь о богах мы предполагаем, о людях же из опыта знаем, что они по природной необходимости властвуют там, где имеют для этого силу». Следовательно, сильный не только может преследовать собственные интересы в ущерб слабому, но и, кроме того, обладает естественной склонностью господствовать там, где только может. Когда же этот тезис объединяется с тем, что справедливость – это взаимная выгода сильных, мы получаем утверждение, включающее в себя фундаментальные составляющие реалистического представления о международной политике:
1. Государства действуют, преследуя свои интересы.
2. Для достижения последних они должны использовать свою силу и господствовать над слабыми, когда они только могут это делать.
3. В международной коалиции отсутствует стоящая надо всеми государствами власть, которая бы устанавливала порядок или постоянно всеми управляла.
4. Следовательно, порядок – это исключение, а естественное состояние международных отношений – состояние конфликта или войны.
Именно этот аргумент афиняне предъявляют мелосцам, указывая на то, что, несмотря на все их апелляции к чести и справедливости, они поступили бы точно так же, если бы оказались на месте афинян. Действительно, их аргументация носит едва ли не механический характер (хотя из того, что Фукидид говорит о «необходимом законе природы», нельзя делать чересчур общие выводы), поскольку афиняне отвергают аргумент, утверждающий, что они не должны использовать свое преимущество, поскольку обстоятельства могут измениться и им самим понадобится справедливость, что, собственно, и происходит после провала Сицилийской экспедиции (книга VIII). Диалог заканчивается тем, что мелосцам не удается убедить афинян поступить с ними по справедливости, мелосцы героически отказываются склониться перед афинянами, и тогда начинается осада. В конечном счете мелосцы сдаются афинянам, которые казнят всех мужчин призывного возраста и продают в рабство всех женщин и детей: таким образом, диалог и дискуссия отступают перед силой. Это весьма впечатляющий моральный вывод для политики, который необходимо сравнить с теориями, утверждающими приоритет морального блага и силу разумной речи и лучшего аргумента.
Рассказ о чуме, митиленские споры и Мелосский диалог представляют нам ясное и убедительное изложение определенных элементов нормативной реалистической этики, а вместе с ним и концепцию, позволяющую дать реалистическую интерпретацию войны лакедемонян и афинян. Фукидид определенно представляется нам «отцом» реализма и основателем международной теории. Но было бы неправильным делать из этого вывод, что Фукидид безусловно одобряет реалистическую этику. Также ясно, что он не слишком благоволит демагогу Клеону, но по-настоящему симпатизирует мудрости, проявленной афинянами в ситуации с мелосцами. Соответственно, хотя Фукидид преподает нам немало уроков, его реализм лучше ограничивать контекстом объяснения межгосударственных действий, не представляя его в качестве экспансионистской этики империализма, вытекающей из выступлений Клеона на митиленских спорах и в Мелосском диалоге. Реализм может предложить достаточно убедительное объяснение международных дел, однако он оказывается намного менее надежной платформой для государств, которые хотели бы решить, как им действовать в мире, где работают реалистические посылки: одно дело – знать, что государства будут преследовать свои интересы, как они их сами понимают, но совсем другое – понимать, в чем именно состоит интерес государства в намного более широком контексте. Хотя реализм может предложить лучшее объяснение обстоятельств межгосударственного конфликта и ограниченности норм, Фукидид не представляет его в качестве нормативной концепции, описывающей, как государства (то есть полисы) должны действовать. Что касается реализма, он на самом деле говорит то, что оценка интереса государств требует холодного и взвешенного суждения, то есть именно того, что мог предложить Перикл и чего обычно не может достичь демократия.
Демократия, война и стасис
Третья важная для теории международной политики тема, присутствующая в «Истории» Фукидида, – это проблема демократии, и особенно тезис о том, что демократии неустойчивы и склонны разваливаться изнутри (речь о том, что греки называли стасисом или гражданской распрей). «История» Фукидида оставалась одним из главных источников неприятия демократии в западной традиции политической мысли вплоть до конца XIX в. и появления представительских демократий. Его негативный взгляд особенно интересен в свете тезиса о «демократическом мире», которым я теперь займусь.
Тезис о демократическом мире (который иногда также называют тезисом о либеральном мире) утверждает, что демократические государства не воюют друг с другом, а потому распространение демократии приведет к созданию более мирного мирового порядка. Этот тезис был выдвинут рядом исследователей, но особенно был проработан в двух статьях Дойла. В них в контексте обсуждения баланса сил основное внимание уделяется либерально-демократическим режимам и, в частности, идеям немецкого философа XVIII в. Канта. Есть существенная разница между миром Канта и миром Перикла и Фукидида или, тем более, между последним и современным либеральным порядком. Тем не менее, учитывая либеральный конституционализм Надгробной речи Перикла, а также другие черты афинской политической практики, стоит вкратце изложить этот тезис, взяв его в качестве точки отсчета для понимания демократии и войны у Фукидида. Я не буду оценивать здесь то, насколько этот тезис состоятелен в качестве обобщения международной политики и истории, или же то, опровергается ли он «Историей» Фукидида.
В наиболее ясном виде указанный тезис о демократическом мире возникает в трактате Канта «К вечному миру» (1795), где он утверждает: чтобы в международной сфере возникла обязанность стремиться к миру, должна быть возможность международного мира. Он стремится показать это при помощи своего рода спекулятивной истории, выявляющей тенденции движения к глобальному пацифизму. Эта спекулятивная история была подхвачена современными политологами, чтобы проверить, действительно ли очевидное распространение демократических режимов привело к более мирным международным отношениям. Их вывод состоит в том, что либерально-демократические страны обычно не воюют друг с другом, однако они готовы воевать с нелиберальными демократическими режимами. Этот тезис стал источником для обширных научных споров, поскольку не вполне ясно, действительно ли он выполняется, и если выполняется, в какой мере это следствие именно демократии, а не какой-то иной переменной, которая могла бы послужить причиной для подобного следствия. Предпочтение сохранять мирные отношения с похожими режимами используется затем в качестве нормативного аргумента, требующего изменение режима в пользу демократии: чем больше в мире демократии, тем меньше будет войн между странами.
Причины, по которым демократические государства с меньшей вероятностью воюют с другими демократическими государствами, зависят от общности фундаментальных качеств либерально-демократических режимов. Наиболее очевидное из них состоит в том, что демократические лидеры отчитываются перед народом, в отличие от авторитарных лидеров. Когда войны проходят успешно, они приносят славу и уважение. Однако, поскольку войны представляют собой сложные, затяжные и неопределенные в своем исходе предприятия, демократические лидеры считаются ответственными и за последствия войны. Тут можно привести простой пример из XXI в.: британский премьер-министр Тони Блэр и его решение поддержать США во Второй войне в заливе. До войны в Ираке Блэр был популярным премьер-министром, пользующимся значительным доверием своих избирателей, а потому получил народную поддержку в решении об участии в интервенции США и устранении ненавистного иракского лидера Саддама Хусейна. Несмотря на то что иракский режим действительно удалось сместить, длительная оккупация Ирака оказалась затруднительной, и народная поддержка вскоре испарилась. В те времена многие эту войну критиковали, и в народной памяти она осталась дорогостоящим дипломатическим провалом, сказавшимся впоследствии на репутации Блэра. Примерно то же самое можно сказать и о президенте Джордже Буше-мл. и участии Америки в том же конфликте, хотя поначалу она одержала оглушительную военную победу.
Вывод из этих примеров состоит в том, что общественное мнение часто капризно, а народ часто не желает принимать последствия собственного выбора, возлагая ответственность на лидеров. В этом исторически близком нам примере либерально-демократические государства вели войну с авторитарной диктатурой, что, согласно тезису о мире, не исключается институциональной структурой либерально-демократического режима. Однако в целом ответственность лидеров предполагается в качестве ограничения на развязывание войн обеими частями тезиса. Когда либерально-демократические государства сталкиваются друг с другом, тезис утверждает, что они в разрешении споров скорее будут опираться на дипломатические институты – по тем же причинам, по которым они опираются на право и диалог при разрешении внутриполитических споров между партиями и отдельными регионами в государстве. Тем самым утверждается, что либерально-демократические режимы предпочитают заменять насилие и конфронтацию дискурсом и делиберативной политикой. Поэтому они с большей вероятностью будут толковать международные споры в дипломатических категориях, то есть в качестве нормального политического процесса, пусть он и развивается за их границами, а не в качестве того, что замещает нормальную политику [Ikenberry, 2020]. Задача политики и делиберации – вытеснять конфликт и насилие. Когда два режима структурированы указанным образом, что, собственно, и можно сказать о либеральных демократиях, тогда возникнет тенденция рассматривать международную сферу в качестве такого пространства, которое также способно вытеснить конфликт и насилие. Это еще больше доказывается склонностью либерально-демократических режимов отдавать предпочтение международному праву, посредничеству, арбитражу и альянсам, а потому Кант и его последователи полагают, что история развивается по направлению к глобальному пацифизму и всемирной федерации.
Поскольку либерально-демократические государства структурированы так, чтобы усмирять внутри себя войну, насилие и конфликт, а вне своих границ полагаться на дипломатию, в плане содержательной политики они вряд ли увидят в том или ином пункте политического курса или доктрины основание для конфликта и применения насилия. Тезис о демократическом мире сопоставляет политику нелиберальных демократических режимов, ориентированных на возвеличивание, благоговение и экспансию, с нацеленностью либерально-демократической политики на техническое решение проблем благосостояния. В разных либерально-демократических режимах к примерно одинаковым проблемам могут применяться разные решения – например, в области фискальной политики, обеспечения благосостояния и торговли, однако эти технические различия не становятся поводами для конфликта и насилия. Ни одно либерально-демократическое государство не будет воевать с другим из-за различий в политике соцобеспечения или программе индустриального развития, поскольку эти вопросы не представляют политической угрозы. Даже в сложных случаях торговых споров либерально-демократические режимы обычно полагаются на международные институты, судебный процесс и дипломатию, поскольку экономическая конкуренция в рамках близких подходов к политической экономии не понимается в качестве угрозы.
Одно из качеств либерально-демократических режимов, более всего выделенное тезисом о демократическом мире, состоит в том, что такие государства обычно относительно богаты и обладают политической культурой, нацеленной на накопление богатств и безопасное пользование ими, то есть на те именно вещи, которые особенно уязвимы в условиях войны и конфликта. Эта мысль созвучна противопоставлению Спарты, сосредоточенной на приготовлении к войне и на воинской доблести, и Афин, превозносящих преимущества торговли, богатства и великолепия, которые были подчеркнуты Периклом в его Надгробной речи. Потенциальная угроза накоплению богатства и пользованию им, создаваемая войной, повышает стоимость войны, как бы ее ни подсчитывать. Но она также привлекает внимание к фундаментальному характеру либерально-демократических обществ, в которых первичными сферами деятельности человека являются экономика, торговля, культура и цивилизация, но именно они подвергаются максимальной угрозе в военных кампаниях. Кроме того, люди, на которых ложится груз боевых действий, не могут вести обычную жизнь, и это серьезно сказывается на их решении поддержать конфликт, а не мир. Поскольку такие расчеты ведутся в обеих либеральных демократиях, потенциально способных вступить в войну, обычно возникает, согласно тезису о мире, тенденция к той или иной форме урегулирования. Когда же расчет ведется только на одной стороне, складывается сильный, но не решающий аргумент против войны, поскольку пацифистский вывод из тезиса о демократическом мире работает только между государствами сходного типа.
Если эти рассуждения справедливы и если причинно-следственные связи действительно указывают на демократию, они подкрепляют представление о том, что чем больше режимов становятся либерально-демократическими, тем более мирным станет мировой порядок и тем меньше будет войн. Проблема этого тезиса представляется тройной: действительно ли он работает; если работает, какие именно причинно-следственные механизмы его объясняют; и, наконец, выводится ли из него аргумент в пользу глобальной кампании за распространение демократии как образца для любых режимов? Ответ на эти вопросы выходит за пределы этой главы и даже книги, их решает современная международная, дипломатическая и военная стратегия, однако сама эта задача позволяет структурировать обсуждение некоторых проблем, выявленных Фукидидом в демократической практике Афин и Делосского союза.
Как и в случае предыдущих вопросов, извлеченных нами из повествования Фукидида, важно избегать анахронизма и учитывать особенности афинской демократии, а также ее отличия от современных либерально-представительских демократий. В то же время нам нужно такое определение демократии, которое все же допускало бы сравнения и сопоставления. Хотя Афины времен Перикла существенно отличаются масштабом, размером и институциональной культурой от современных США, Великобритании или Франции, исключить Афины, описанные Фукидидом и идеализированные Периклом в его Надгробной речи, из числа демократических стран могло только очень специфическое определение демократии. Действительно, если следовать пяти основным критериям, предложенным Робертом Далем [Даль, 2000, с. 42], одним из наиболее влиятельных теоретиков демократии в послевоенный период, можно отметить, что афинская демократия, если мы будем к ней не слишком строги, отвечает четырем критериям из пяти. Отсутствует в ней только включение всего взрослого населения в политическое общество, поскольку в Афинах существовали рабы, а женщины из такого общества были исключены. Схожие проблемы в либерально-конституционных государствах были устранены лишь сравнительно недавно – благодаря освобождению рабов в ходе Гражданской войны в США или предоставлению полных гражданских прав аборигенам Австралии в 1967 г. Во Франции женщины получили избирательные права только к середине XX в., а в Швейцарии – в 1971 г. Другие критерии – это реальное участие, равенство в голосовании, просвещенное обсуждение и контроль политической повестки, и по всем этим пунктам можно доказывать демократичность афинских практик, а не только идеала Перикла. Фукидид – важный источник осмысления демократии, поскольку он дает, с одной стороны, ее идеальную картину, представленную в Надгробной речи, но с другой – он в равной мере стремится показать, как демократическая политика работала на практике, то есть дает материал для размышлений как политическим философам, так и политологам. Понятие, связывающее два этих подхода, – проблема равенства.
Демократия как институциональная форма предполагает равное распределение политической власти, и это положение особенно применимо к Афинам, но только если мы не замечаем женщин и рабов. Мужское население принимало решение о политическом курсе и служило на политических должностях, куда избиралось путем жеребьевки из общего числа избирателей, способных претендовать на большинство постов. Даже высшие руководители государства, такие военачальники, как Перикл, тоже избирались. У Перикла не было постоянной армии, которой он бы имел право командовать; это право вручалось ему народом, и считалось, что оно будет применяться им с опорой на силу риторики и его личных качеств. Последнее иллюстрируется всеми тремя великими речами Перикла (книги I и II). Но также ясно, что между политическим равенством и экономическим имеется определенное противоречие. Афины не были обществом экономического равенства, что и подтверждается такими персонажами, как Перикл, член аристократического семейства, Клеон, который был парвеню, недавно выбившимся в богачи, хотя он определенно тоже не был человеком из народа, и Алкивиад, еще один аристократ с международными связями. Все трое были представителями денег и богатства, и они использовали его для мобилизации демократической партии, состоявшей из населения Афин. Эти неравенства создают ту проблему, что сегодня можно назвать проблемой популизма, представляющего собой такое видоизменение демократического правления, когда различные фракции используют язык большинства, чтобы захватить власть в интересах численного меньшинства. Эта ситуация больше всего распространяется тогда, когда большинство – это большинство просто самой большой фракции, которое в категориях американской демократической политики может называться «множеством» или толпой. Достаточно большая фракция способна быть «большинством», если все остальные фракции не способны сговориться и создать единую альтернативу. Наряду с этим скрытым классовым разделением в афинской демократии, также в ней присутствовали и вполне определенные олигархические силы, отвергавшие демократическое правление – именно они организовали переворот после поражения Афин в Сицилийской кампании. В книгах VII и VIII представляется исследование распада афинской демократии в результате неудачи официального руководства и высвобождения фракционного давления, ставшего ответом на этот важный поворот событий. Все эти неравенства внутри режимов присутствуют также и у других членов Делосского союза, поскольку борьба между олигархическими силами и силами народными или демократическими была одной из скрытых причин восстания в Митилене или враждебности мелосцев.
В «Истории» Фукидида мы постоянно видим, что проблемы, с которыми сталкивается демократическое действие и правление, иллюстрируются поворотом событий, и при внимательном чтении мы начинаем смотреть на демократию через призму не только ценностей, но и темпоральности, поскольку ключевые ее проблемы – это прогресс, изменение и стабильность. Как именно государства могут поддерживать стабильное правление в ситуации такой внутренней динамики, порождающей изменения, как конкуренция за власть различных фракций или групп, а также поддерживать порядок и стабильность в ситуации внешней политической динамики, включающей изменение границ, союзов и конфигураций власти? И тогда, и сегодня главный вызов для демократической политики заключается в руководстве, способном создать из демоса единое тело, преследующее четкий комплекс интересов и обеспечивающее устойчивость населения. Эти задачи постоянно обсуждаются в «Истории» Фукидида, и они же играют основную роль в его исследовании проблематичности империи для демократической политической организации. В книге II, сразу после рассказа о чуме, он представляет апологию, в которой Перикл отстаивает свой политический курс – он отвечает озлобленному населению, которое выдвигает против него обвинение, ущемляет в правах и налагает на него штраф, наказывая за собственную неудачу. Однако, как пишет Фукидид, «немного спустя, впрочем, афиняне (как обычно и поступает толпа) вновь избрали Перикла стратегом и поставили во главе государства» (книга II. 65) [Фукидид, 1981, с. 92]. Далее в этом отрывке капризность народа и его нежелание следовать взвешенной стратегии связываются с будущим поражением Афин.
Эта тема играет главную роль в представленных в книге VI аргументах о Сицилийской кампании и в рассказе о ее проведении в книге VII. Здесь мы встречаемся с Алкивиадом и Никием, преемниками Перикла в роли стратегов и лидеров, однако ни один из них не способен проявить характер или качества, необходимые для следования выверенной стратегии. Присоединиться к Сицилийской кампании афинян убеждает один полис, Эгест (эгестяне хотят заключить с ними союз против другого полиса, Селинунта), который обещает Афинам богатство и финансовую поддержку, позволяющую покрыть издержки. Алкивиад, который изображается в качестве беспринципного оппортуниста, поддерживает это предложение, видя в нем возможность для укрепления своей личной власти. Тогда как Никий пытается отговорить сограждан от экспедиции, указывая на ее сложность и дороговизну, а также на то, что она потребует гораздо большего участия афинян. Однако его аргументы оказывают прямо противоположное воздействие, еще большее воодушевление кампанией, причем Никий сам назначается одним из ее военачальников.
Несмотря на то что Алкивиаду удалось убедить афинян поддержать экспедицию, он оказался замешан в деле об «осквернении герм». Гермы представляли собой статуи из камня, увенчанные резными головами, а иногда и с резными гениталиями, – они использовались для обозначения границ и часто ставились за пределами дома, чтобы отогнать злых духов. До отправки Афинской экспедиции все гермы были повреждены, а сам этот акт осквернения посчитали попыткой подорвать экспедицию и уверенность афинян. Алкивиад был обвинен в соучастии в этом акте, однако суд над ним отложили, чтобы не задерживать экспедицию. Позднее он был отозван, однако отказался исполнять приказ и дезертировал в Спарту. Независимо от того, был ли Алкивиад на самом деле вовлечен в этот любопытный акт, то, как он был использован его противниками, служит дополнительной иллюстрацией распространения фракционности в афинском демосе и неустойчивости системы руководства.
В результате провала Афинской экспедиции в Сицилии и вмешательства персов в войну на ее более позднем этапе Алкивиад поддержал олигархический переворот против демократии. Переворот, однако, сам потерпел поражение, поскольку олигархия была смещена. Однако в подробном обсуждении внутренней машинерии афинской политики Фукидид приводит доказательства напряжения между популизмом как временной волей большинства и принципиальным следованием идеалу демократии. Реальность и идеал вступают в конфликт, когда нет принципиального сильного лидера, способного объединить многие фракционные и индивидуальные интересы, сформировав из них единый народ.
Шаткость демократии прямо связывается с экономическим неравенством и стремлением богачей обезопасить свои интересы от народной политики, готовой потратить их богатства или рискнуть ими, тогда как бедные классы видят в завоеваниях и империи возможность для личного обогащения и продвижения. Но есть и другой аспект слабости демократии как инструмента эффективной международной политики. Он иллюстрируется критикой демократии Клеоном во время митиленских споров. Он не только выдвигает аргумент о законности сурового наказания, но и тратит много времени на критику того, как искусная риторика способна переубедить демос, который может в таком случае действовать против своих интересов. Эффективный политический курс, каковым является, например, стратегия Перикла, требует постоянства в его исполнении и не допускает постоянного пересмотра в свете перемен в балансе сил, вызванных разными событиями. То, что в некоторых вопросах внутренней политики могло бы оказаться достоинством, грозит подорвать стратегию и холодное преследование национальных интересов. Ирония в том, что Фукидид рисует нелицеприятный портрет Клеона, подчеркивая его нетерпеливость, резкость и вульгарность, но по крайней мере в этой части своего выступления Клеон выражает озабоченность, которая не раз замечается в изложении афинской стратегии в период после Перикла.
В конце Фукидид предполагает, что демократия не слишком хорошо подходит для войны, международных отношений и управления империей. В самом деле, мы также можем сделать вывод, что стремление к империи усугубляет фракционность и подрывает демократию. Сегодня это может показаться не такой большой проблемой, если тезис о демократическом мире работает, но мы должны помнить о том, что Фукидид приводит примеры демократических государств, нападающих на другие демократии, причем этот тезис усложняется наличием таких имперских демократий, как Афины, или же современных государств-гегемонов. Если мы попытаемся опровергнуть Фукидида, указав на триумф современных демократических государств в «хороших» войнах (Рузвельт и Черчилль во Второй мировой войне), мы также должны понять его мысль о том, что демократический успех зависит как от характера лидеров, так и от приоритета социально-экономического равенства. Даже в этих примерах, для нас почти современных, мы можем видеть, как быстро демос способен изменить свое мнение и насколько важно им мудро руководить. Этот вывод особенно убедителен в свете недавнего подъема популизма в стабильных западных демократиях и тех вызовов XXI в., с которыми столкнулся международный порядок, сформированный после Второй мировой войны. Современные демократические государства, особенно либеральные или представительские демократии, стремятся решать проблему важности и в то же время неопределимости мудрого руководства тщательно проработанным институциональным устройством, таким как равновесие властей, закрепленное конституцией, или периодическими выборами, позволяющими менять партии и руководящие элиты. Однако даже это обращение к институтам зависит от характера и достоинства политических лидеров, поскольку никакой политический порядок не может быть обособленным механизмом, не зависящим от мотивов движущих его частей, будь они отдельными лидерами, социальными классами, фракциями либо (как в международной области) отношениями между народами или нациями. Демократия предполагает по крайней мере то, что лидеры мотивированы угрозой бесчестия и позора. Когда же лидер оказывается по-настоящему бесстыдным, довольно трудно усмирить исполнительскую власть, если нет сдерживающего ее политического противовеса.
Ранее я утверждал, что, хотя Фукидид – историк, мы можем найти в его истории вклад в мысль о международной политике, значимый не только для его времени, но и для нас, мысль о важности истории как испытательного полигона для теорий и гипотез. Хотя обычно Фукидид определяет проблемы, которые станут центральными в более поздних спорах, но не предлагает теорий, которыми они бы решались, он, возможно, оказал весьма существенную услугу более поздним теориям, предметом которых является сфера международных отношений. Было бы несправедливым сводить его тонкую и сложную историю к ряду вечных проблем, исследуемых пришедшими вслед за ним учеными. Но в то же время верно то, что именно сложные вопросы, открытые великими мыслителями, а не умные ответы – вот что определяет величие подобного текста. Каждая эпоха и каждое поколение может попытаться ответить на свои собственные политические вопросы, однако по-настоящему великими являются тексты, неизменно эти проблемы определяющие. Философ А.Н. Уайтхед отметил: «Наиболее правдоподобная общая характеристика европейской философской традиции состоит в том, что она представляет собой серию примечаний к Платону» [Уайтхед, 1990, с. 32]. Тогда как в контексте теории международных отношений не будет преувеличением еще более смелое утверждение, если заменить имя Платона на Фукидида (и снять отсылку к Европе).
Библиография
Фукидид (1981). История. Л.: Наука.
Аллисон Г. (2019). Обречены воевать: США, Китай и ловушка Фукидида. М.: АСТ.
Даль Р. (2000). О демократии. М.: Аспект Пресс.
Кант И. [1793] (1994). К вечному миру. Философский проект // Собр. соч.: в 8 т. М.: Чоро. Т. 7.
Клаузевиц К. (1998). О войне. М.: Логос; Наука.
Коллингвуд Р.Дж. (1980). Идея истории. Автобиография. М.: Наука.
Льюис Д.М., Бродмэн Дж., Дэвис Дж. К., Оствальд М. (2014). Кембриджская история древнего мира. Т. 5: Пятый век до нашей эры. М.: Ладомир.
Уайтхед А.Н. (1990). Избранные работы по философии. М.: Прогресс.
Фридман Л. (2018). Стратегия. М.: Кучково поле.
Штраус Л. (2021). Город и человек. СПб.: Владимир Даль.
Bell D. (2018). Realist Challenges // R. Eckersley, C. Brown (eds). Oxford Handbook of International Political Theory. UK: Oxford University Press. P. 641–651.
Boucher D. (1998). Political Theories of International Relations. UK: Oxford University Press.
Howard M. (2002). Clausewitz: A Short Introduction. UK: Oxford University Press.
Ikenberry G.J. (2020). A World Safe for Democracy. USA: Yale University Press.
Kagan D. (2009). Thucydides. USA: Viking Penguin.
Mearsheimer J.J. (2018). The Great Delusion: Liberal Dreams and International Realities. UK: Yale University Press.
Morley N. (2014). Thucydides and the Idea of History. UK: I.B. Tauris.
Oakeshott M. (1975). On Human Conduct. UK: Basil Blackwell.
Strauss L., Cropsey J. (1987). History of Political Philosophy. USA: University of Chicago Press.
https://openlibrary.org/books/OL5471702M/History_of_the_Peloponnesian_War