Макиавелли – один из самых противоречивых политических мыслителей. Его идеи имеют множество следствий для политических концепций, таких как роль общего блага или отношение между политической властью и моральными или этическими обязательствами. В контексте осмысления международных отношений Макиавелли предстает реалистом и автором идеи raison d’état (государственный интерес). Здесь я утверждаю, что Макиавелли ставит под сомнение идею стабильных политических обществ или народов и сосредоточивает свое внимание на основании или переосновании политических сообществ в мире, где происходят непрерывные изменения и революции. Этим объясняется его озабоченность характером лидеров и способами осуществления временной, преходящей политической власти с целью учреждения и поддержания режимов. Вместо того чтобы аккуратно обойти идею этики в политике, Макиавелли исследует природу политической жизни вне моралистических, этических и легалистских рамок. Этим он бросает один из самых поразительных вызовов концептуальным основам современной политики.
Макиавеллиевский – прилагательное: использование хитрых, но зачастую нечестных методов, обманывающих людей ради достижения власти и контроля.
Имена многих политических мыслителей и философов стали нарицательными, дав название той или иной теории или идеологии. Но лишь от нескольких имен были образованы общеупотребительные прилагательные, описывающие определенный стиль политических действий. Никто, кроме Макиавелли, не добился в этом отношении столь значительного успеха, никто не стал источником для столь безусловно негативного термина, описывающего определенное политическое поведение. Ранняя рецепция его сочинений была враждебной. В 1552 г., вскоре после его смерти, Римская католическая церковь включила их в перечень запрещенных книг (Index Librorum Prohibitum). С тех пор Макиавелли ассоциируется с обманом, двуличием, насилием и пороком – по крайней мере, в традиционном моральном смысле. В самом деле, часто утверждается, что выражение «старина Ник» (эвфемизм для обозначения дьявола) происходит от имени Никколо Макиавелли. У Шекспира герцог Глостер говорит об «убийственном Макиавелли» («Генрих VI») как источнике «воспитания» определенного типа политика, которое не способствует добродетельности и мудрости короля. Прилагательное «макиавеллиевский» используется для обозначения поведения двусмысленного и сомнительного с моральной точки зрения, сколько бы практики высокой и низкой политики ни восхваляли успешное применение темных искусств дипломатии и стратегии. Историки идей потратили немало времени на обсуждение академического вопроса о том, справедливо ли применять эту сомнительную характеристику к исторической фигуре Макиавелли, флорентийского дипломата и ученого-гуманиста. Но история вообще редко бывает справедливой, и образ или тип макиавеллиевской личности – узнаваемая и неизменная фигура в описании политических деятелей и их действий.
Эта фигура деятеля макиавеллиевского типа хорошо знакома в международной политике, в управлении государством и дипломатии (что неудивительно, учитывая профессию самого Макиавелли). Однако эта роль подходит и под требования высшего управления государством, предполагающие если не ложь, то по крайней мере «экономию на правде», манипуляции и компромиссы интересов. И, естественно, когда дипломатия либо не срабатывает, либо нуждается в дополнительном стимуле, управление государством может потребовать развязать войну или применить насилие. В современной международной политике множество примеров макиавеллиевских фигур, таких, например, как Генри Киссинджер, ученый, дипломат и госсекретарь США, который стал прочно ассоциироваться с подобным стилем управления государством – не затрудняющим себя простыми моральными принципами и нормами. Весьма эрудированный и изощренный ученый, Киссинджер также был помощником Ричарда Никсона, ответственным за ковровые бомбардировки мирной Камбоджи и в то же самое время работавшим над тем, чтобы вытащить США из кровавого и бессмысленного конфликта во Вьетнаме. Он также сыграл главную роль в установлении отношений между США и коммунистическим Китаем в самый разгар холодной войны и китайской «культурной революции», когда обе стороны начали искать сближения, не переставая при этом считать режимы друг друга олицетворением политического зла. Для макиавеллиевских фигур мир никогда не бывает черным и белым или хорошим и плохим, хотя за этими концепциями и признается определенная ценность; на самом деле реальный мир высшей государственной политики предстает в бесконечных оттенках серого. Идея бесконечности, как и смешение света (добра) и тьмы (зла), важна, если учесть, что Макиавелли создает образ политической деятельности как постоянной перемены, а не серии игр, в результате которых появляется победитель, или устойчивого прогресса, ведущего к общему благу, такому, например, как самореализация, справедливость или какая-то другая утопия. Для макиавеллианца в политике всегда есть нечто неумолимое, из-за чего все, кто в ней не участвуют, кажутся подозрительными.
В какой-то мере эта позиция частично отражается в современной неприязни к политикам как отдельному классу, чьи интересы не совпадают с интересами широкой публики. Такая подозрительность и враждебность могут быть результатом тех методов, которыми политика делается. Политики никогда не бывают до конца честны, более того, в некоторых случаях их роль требует от них двуличия. Министр финансов, честно и прямо говорящий об экономической политике, или министр обороны, дающий прямые ответы на вопросы о государственных тайнах, окажутся политиками и опасными, и саморазрушительными. Но подозрительность также может возникнуть из ощущения, что политики в своих действиях отвергают мораль. Предотвращение войны, наказание за нее и применение насилия – наиболее очевидные примеры конфликта между моралью и политикой.
Однако этот вызов не ограничивается высшим уровнем государственной политики. Пожалуй, любая политика бросает вызов морали. Возможно, потому, что обычная мораль зависит от разрешения некоторых фундаментальных политических вопросов, или потому, что политика имеет свою собственную мораль, которую иногда называют raison d’état, государственным интересом. Или же, если следовать реализму Фукидида, политика, возможно, просто находится вне сферы морали, а потому нормальные правила личного поведения в ней неприменимы. Этот иерархический, пространственный взгляд на отношения между моральными нормами и политическим действием ярче всего проявляется в области международной политики, когда национальные интересы сталкиваются в мире, лишенном общего международного арбитра или международного законодательства. Поэтому олицетворением макиавеллизма становятся дипломаты, известные своим двуличием: Молотов, Киссинджер, Громыко или Чжоу Эньлай. Но международная сфера попросту предоставляет более широкое поле для того образа действий, который, по утверждению Макиавелли, встречается в политике повсеместно. В этой главе будет, в частности, обсуждаться следующий вопрос: если международная политика находится вне сферы обычной морали, то почему это не относится к обычной «внутренней» политике? То, что государственный интерес применим только в ограниченном пространстве международной политики, отнюдь не очевидно. Вызов, брошенный Макиавелли, состоит в том, что его учение влияет на любую политику, а не только на дипломатию и высшее управление государством.
Жизнь и время
Никколо Макиавелли был исключительно политическим мыслителем, чей опыт службы родной Флорентийской республике отразился на его мышлении и лег в основу его концепции политической власти и агентности. Таким образом, его биография – важный контекст для понимания его мысли. Столь же важна и специфика городской политики Флоренции и ее место в международном контексте региональной политики на Итальянском полуострове в XV в. В то время Италия не была ни единым королевством, ни тем, что мы теперь называем государством.
Макиавелли родился в относительно богатой флорентийской семье в 1469 г. Его отец был юристом по образованию, и Никколо получил гуманистическое образование в духе Ренессанса в грамматической школе. Оно включало в себя развитие литературных способностей путем изучения и перевода классических авторов, а также совершенствование риторических навыков и умения спорить, особенно путем изучения великих римских историков, которые сыграют важную роль в его последующих сочинениях и в его понимании политики. Гуманистическое образование поставило Макиавелли в один ряд с мыслителями-гуманистами периода до Реформации (такими, как Эразм Роттердамский и Томас Мор): на это указывает, в частности, то, что в качестве источников он использует древнеримскую историю и литературу, не проявляя характерного для Средневековья интереса к естественному праву, томистской теологии (опирающейся на Фому Аквинского) и схоластической метафизике.
Когда в 1494 г. французский король Карл VIII вторгся на Итальянский полуостров, семья Медичи утратила власть над Флоренцией, где была восстановлена республика. Поначалу на смену Медичи пришел радикальный теократ, доминиканский монах и проповедник Джироламо Савонарола. В 1498 г., когда он был низложен и казнен, Макиавелли поступил на республиканскую службу на должность в канцелярии, где в его обязанности входило составление и перевод дипломатических документов и официальных бумаг. Когда Пьеро Содерини занял должность гонфалоньера (главы Совета), Макиавелли в составе дипломатических миссий был направлен во Францию и Рим и, что самое главное, к Чезаре Борджиа (сыну папы Александра VI), который вел в регионе Романья кампанию за объединение Центральной Италии в сильное королевство. Эти миссии раскрыли перед Макиавелли реальность власти и проблемы, с которыми имеет дело успешная политическая деятельность, и именно они повлияли на его представление о политической агентности. В период 1503–1506 гг. Макиавелли руководил флорентийской милицией: этот опыт нашел отражение в его книге «О военном искусстве».
После периода относительных успехов Флоренции, когда она в том числе нанесла в 1509 г. поражение Пизе, политический климат и господствующие альянсы изменились. Войска союза Медичи, папы Юлия II и испанцев разгромили Флоренцию в битве при Прато в 1512 г. Наставник Макиавелли Содерини ушел в отставку, а с возвращением к власти Медичи республика была упразднена. Вскоре, в 1513 г., Макиавелли арестовали за его предположительное участие в заговоре против Медичи и подвергли пытке: его подвесили за запястья, заведя руки за спину, чем причинили сильную боль и вывихи. Он отрицал свою причастность к заговору и в итоге был выслан в фамильное имение в окрестностях Сан-Кашьяно, где сосредоточился на писательстве. Часто утверждается, что его политические сочинения были частью кампании за возвращение в активную политику и на государственную службу. Он действительно вел обширную переписку со многими политическими фигурами. Однако в реальности его положение было намного сложнее. Если Макиавелли и стремился реабилитировать себя, успеха он не добился, несмотря на участие в посольских миссиях Республики в конце 1520-х годов. Пока Медичи сохраняли господствующее положение во флорентийской политике и контролировали папство при Льве X, Макиавелли продолжал оставаться под подозрением и не мог претендовать на важную роль в политике. Зато ссылка вдохновила его на великие политические сочинения. В знаменитом письме он так описывает жизнь в ссылке:
С наступлением вечера я возвращаюсь домой и вхожу в свой кабинет; у дверей я сбрасываю будничную одежду […] и облачаюсь в платье, достойное царей и вельмож; так должным образом подготовившись, я вступаю в старинный круг мужей древности и, дружелюбно ими встреченный, вкушаю ту пищу, для которой единственно я рожден; здесь я без стеснения беседую с ними и расспрашиваю о причинах их поступков, они же с присущим им человеколюбием отвечают. На четыре часа я забываю о скуке, не думаю о своих горестях, меня не удручает бедность и не страшит смерть: я целиком переношусь к ним [Макиавелли, 2004, с. 704].
Его сочинения ходили среди друзей и патронов и обсуждались в их кругу, хотя при его жизни было опубликовано только «О военном искусстве». Несмотря на уменьшившийся политический авторитет на момент его смерти в 1527 г., политическое бессмертие Макиавелли было обеспечено.
Мысль, теория и сочинения
Самые знаменитые книги Макиавелли, посвященные искусству политики, – «Государь» (1513), «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» (1513–1517), «О военном искусстве» (1519–1520) и «История Флоренции» (1520–1525). Еще он был автором множества мелких исторических сочинений и крупных драматических и литературных произведений, которые продемонстрировали его таланты гуманиста эпохи Ренессанса, а также искусного дипломата и политического наблюдателя. Любое его сочинение заслуживает отдельного внимания, поскольку каждое написано в виде самостоятельного произведения, а не как часть единой философской системы. Отсюда существенные проблемы, с которыми сталкивается тот, кто читает Макиавелли и рассуждает о его наследии или «теории» так, как если бы существовал единый корпус структурированных идей, разработанных на основе общих посылок и методологии. В научной литературе о Макиавелли много внимания уделялось тому, чтобы примирить его доктрину, описанную в «Государе», где Лоренцо Медичи предлагается руководство по завоеванию и удержанию верховной политической власти, с аргументацией «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия», где защищаются республиканская свобода и политика. Являются ли эти разные работы частями одной теории? Или же это сочинения, написанные по случаю, связь между которыми не предполагалась: первое – это попытка автора получить политическую должность и добиться благосклонности, второе – предпочитаемая самим Макиавелли версия политического общества и политики? Меняется ли взгляд на республиканизм, развиваемый в «Рассуждениях», при сопоставлении со взглядом, представленным в другом важном историческом исследовании, «Истории Флоренции»? Какое место среди этих основных произведений занимает работа «О военном искусстве»? Связь между этими произведениями или их противопоставление – вопрос исторический: мы на законных основаниях можем спросить, чего добивался Макиавелли этими работами и как они соотносятся друг с другом.
Но выбирая этот исторический подход, нужно помнить о предостережении Квентина Скиннера касательно мифологии доктрины или общего допущения о том, что у автора обязательно должна быть теория, которую он постепенно выстраивает [Skinner, 1969]. Если доктрина получает одно толкование, читатель или историк будет искать его, жертвуя объяснением различия между текстами. Скиннер предостерегает скрупулезных историков мысли от совершения этой ошибки. При этом наш способ чтения этих произведений не обязан быть узко историческим, поскольку в нем устанавливаются лишь связи между общими линиями исторической проблематики, но не более того. На самом деле мы можем упустить уроки, которые можно извлечь из того, как Макиавелли повлиял на наш политический язык, если ограничимся узко историческим подходом, сделав упор на исходном смысле, вложенном в произведение автором, в противоположность смыслам, которые в него в разные периоды времени вкладывали читатели. Развенчание антиисторических прочтений – одна из важнейших задач толкования. Но оно привносит с собой опасное ложное допущение о том, что есть какое-то одно истинное изложение мысли Макиавелли, не зависящее от ее политических интерпретаций и применения. Читатели часто находят в произведениях высший синтез или единство, даже если они не входили в замысел автора. Замыслы могут быть исторически уникальными, мысль – нет. В данной книге исследуются парадигмы, представляющие собой нечто большее, чем авторские замыслы, но при этом достаточно близкие к текстам, эпохе или мыслителям, чтобы выдержать испытание интерпретацией. Идея в данном случае состоит в том, что Макиавелли принес иную, новую парадигму политики и политической агентности, проходящую красной нитью через все его ключевые работы и иллюстрируемую ими. Тем не менее я не выдвигаю исторических утверждений о том, что Макиавелли намеренно стремился сформулировать единую логичную теорию, в отличие, например, от Гоббса.
То, что Макиавелли – фигура новая, нетрадиционная и даже революционная, – аргумент хорошо известный, хотя ведутся споры о том, как он приобрел этот статус. Одно ясно наверняка: метод и подход этих сочинений существенно отличаются от методов и подходов его предшественников. В отличие от Фукидида, Макиавелли – не историк. Хотя у «Истории» Фукидида есть мораль, которую можно использовать для подкрепления теоретических позиций, он тем не менее хотел лишь написать историю войны между Афинами и Пелопоннесом, в которой повествование определяется ходом событий, как они предстают перед человеком, видевшим их воочию. Тогда как Макиавелли откровенно пользуется историей, чтобы влиять на понимание и практику политики в мире, который постоянно быстро меняется. Его историческое исследование нацелено на то, чтобы выявить закономерности или объяснения, кроющиеся в политическом явлении.
Мудрые люди очень справедливо и не зря говорят, что желающий предвидеть будущее должен обратиться к прошлому, потому что все события в мире во всякое время могут быть сопоставлены с подобными же им в старину. Происходит это оттого, что действуют в них люди, и прежде и ныне обуреваемые одними и теми же страстями, и это с необходимостью приводит к одинаковым результатам [Макиавелли, 2004, с. 460].
Разумеется, история дает уроки, но в этом отрывке Макиавелли также недвусмысленно заявляет, что историческая хроника – повод для анализа, а не то, что истолковывает само себя. Как мы увидим далее, метод Макиавелли сложнее простого чтения исторической хроники, потому что он подвергается сомнению. Не будет ошибкой рассматривать сочинения Макиавелли как вклад в то, что сегодня считалось бы эмпирической политической наукой. Хотя современный бихевиоризм многим отличается от макиавеллизма, у них есть одна важная общая черта: они считают само собой разумеющимся, что феномены политического опыта – объект изучения. В сочинениях Макиавелли нет конструктивной теории государства или конституции, как нет там и прескриптивной модели политической организации, к достижению которой должен стремиться успешный политик. Хотя Макиавелли и поддерживает республику, его позиция не прескриптивна – если перефразировать Стивена Люкса, по Макиавелли выходит, что «республиканцам – республиканизм, каннибалам – каннибализм» [Lukes, 2003]. Именно поэтому многие комментаторы тратят столько сил на то, чтобы поместить политику Макиавелли в контекст истории итальянских городов-государств XV в. [Coleman, 2000].
Политическая наука Макиавелли также интересна тем, что она отдаляется от философских и теологических метанарративов, которые мы находим у великих политических философов, таких как Платон, или у философов-теологов, таких как Августин, у которых есть философская или теологическая позиция, объясняющая мироустройство. Что еще важнее, политическая наука Макиавелли отрицает этический или божественный порядок, который бы санкционировал либо величайшее благо человека, либо идеальную форму государства. Именно это отсутствие большого нормативного нарратива ставит вопрос о том, существует ли вообще теория Макиавелли. Многие моралистические изложения западной политической теории видят в вопросе о политической обязанности («Почему индивид должен подчиняться государству или политическому лидеру?») первостепенный вопрос политической теории. Как мы увидим далее на примере Гоббса, этот политический вопрос характерен именно для модерна, хотя в Средние века он и был включен в томистское естественное право. У Макиавелли этот первейший вопрос современной политической теории просто не возникает, как, например, не возникает и вопрос о том, почему нельзя забирать имущество другого человека. Для Макиавелли здесь нет предварительного морального обязательства: успешный государь, имеющий власть, или правящая группа добиваются от населения подчинения силой и насилием. Если вы не подчинитесь, задумавшись о том, почему вы должны это делать, вы можете пострадать, вот и все.
Оригинальность Макиавелли состоит в том именно, что он ставит под вопрос роль нормативности (в форме закона или морали) в осмыслении политического действия. Сама по себе эта позиция важна, но важно также видеть в ней не просто скептический вызов, брошенный философии классического естественного права, а утверждение автономии политической агентности и ее приоритет. Вопрос о том, что это за автономная деятельность и как она представлена и проявляется в мире, – ключ к взглядам Макиавелли. Это объясняет, почему его поразительный, поистине бескомпромиссный взгляд на требования политики до сих пор не потерял актуальности для его современных последователей. Хотя его работы не образуют единой большой теории, элементы его главных произведений могут быть объединены для объяснения того, как макиавеллизм стал подходом к осмыслению политического действия.
Флоренция, Италия и остальной мир
Прежде чем перейти к подробной интерпретации работ Макиавелли, следует обрисовать контекст, в котором создавались его произведения. Цель не в том, чтобы дать каузальное объяснение его идеям и тем самым создать основу для понимания его логики и целей. Я, как и многие исследователи, включая Скиннера [Skinner, 1969], отвергаю каузальную интерпретативную стратегию. Точно так же я не берусь утверждать, что итальянские города были единственной средой, в которой взгляды Макиавелли обретают смысл [Coleman, 2000], хотя с учетом стиля его теоретической мысли понимание политики Италии в XV и XVI вв. проясняет то, о чем говорится в его произведениях. Отсылки к современной ему политике постоянно встречаются в «Государе» и в «Истории Флоренции», тогда как нарратив, лежащий в основе «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия», – сравнение судеб Древнего Рима и Флорентийской республики. Однако главное звено, связывающее текст «Государя» с контекстом, – любопытная заключительная 26-я глава, «Призыв овладеть Италией и освободить ее из рук варваров». Она превращает это сочинение в манифест и призыв к лидеру (Лоренцо де Медичи) объединить Италию для борьбы с ее врагами, под которыми Макиавелли понимает испанские, французские и имперские силы Священной Римской империи. Он пишет:
Итак, нельзя упустить этот случай: пусть после стольких лет ожидания Италия увидит наконец своего избавителя. Не могу выразить словами, с какой любовью приняли бы его жители, пострадавшие от иноземных вторжений, с какой жаждой мщения, с какой непоколебимой верой, с какими слезами! Какие двери закрылись бы перед ним? Кто отказал бы ему в повиновении? Чья зависть преградила бы ему путь? Какой итальянец не воздал бы ему почестей? Каждый ощущает, как смердит господство варваров. Так пусть же ваш славный дом примет на себя этот долг с тем мужеством и с той надеждой, с какой вершатся правые дела, дабы под сенью его знамени возвеличилось бы наше отечество [Макиавелли, 2004, с. 134–135].
О чем бы еще ни шла речь в «Государе», его аргументация заканчивается манифестом, призывающим к переменам, к национальному объединению и освобождению, то есть политической программой, позднее вдохновлявшей мыслителей XX в., включая такие порой неожиданные имена, как Антонио Грамши и Луи Альтюссер (см. ниже «революционный макиавеллизм»).
Помимо Флоренции, важнейшими, постоянно соперничавшими друг с другом городами-государствами разобщенного Апеннинского полуострова были Венеция, Милан, Неаполь и Рим. История этих городов-государств по большей части уходит корнями в позднюю Римскую империю. Милан был имперской столицей, куда Августин приехал учиться у Амвросия Медиоланского. Венеция была воротами в лежащую на востоке Византийскую империю и в цивилизации Восточного Средиземноморья. Хотя изначально Рим был столицей империи, с IV в. он же стал центром христианского мира, поскольку именно там находился Святой Престол. История городов и их соперничество играли важную роль в итальянской политике в силу их культурной власти (Рим), стратегического положения (Неаполь и Венеция) или экономического богатства (Флоренция и Милан). Этим отчасти объясняется, почему Италия вплоть до XIX в. так и не стала единой и даже теперь остается не вполне устойчивым государством с сильными и глубокими региональными различиями. Соперничество между городами характеризует мир, где Макиавелли вращался в роли дипломата и политика, эмиссара, посылаемого в Милан, Рим или в крупную внешнюю империю, такую как Франция, пользовавшуюся нестабильным положением в Италии для достижения собственных политических целей. Богатство, цивилизационная власть и влияние не только были причиной нестабильности геополитического окружения, они же оказывали значительное влияние на организацию политической власти и авторитета в этих городах.
Если Франция и Испания переживали в этот период процесс консолидации в крупные единые монархические государства, итальянские города-государства были самоуправляемыми коммунами с республиканскими конституциями и могущественными местными элитами и группами влияния, боровшимися за контроль над их институтами. Источником влияния этих элит и фракций, особенно во Флоренции времен Макиавелли, было богатство, приобретенное торговлей, покровительство и контроль над торговлей и производством. Великий Козимо де Медичи (1389–1464) был главным банкиром. Накопление богатств рождало коммерческие семейные олигархии, в частности семьи Медичи во Флоренции и Сфорца в Милане. Благодаря своей экономической и военной власти, эти семьи создавали разветвленные сети, охватывавшие мелкие региональные города (или фракции внутри этих городов). Эти сети играли ведущую роль в республиканских институтах наряду с влиятельными гильдиями организованных ремесленников. Такие семьи, как Медичи, Сфорца или Борджиа (испанцы по происхождению), в Риме и Романье не были королевскими с наследственной легитимацией, как во Франции, Испании или Англии – и это важно помнить, читая «Государя». Однако они все равно могли выполнять функции наследственных владетелей. Козимо де Медичи правил как король, но в действительности был «первым среди равных» как глава Большого совета Флоренции.
Хотя практическая политика той эпохи больше походила на роман Марио Пьюзо «Крестный отец», в этих городах предпринимались также важные попытки конституционными и юридическими способами сдержать и дисциплинировать власть, силу и насилие, особенно в период позднего Средневековья. Такие юристы, как Бальд (1327–1400), преподавали во Флоренции римское или гражданское право. Бальд был главным источником развития права как средства осуществления и сдерживания власти в контексте, где регулирование вопросов экономической власти, собственности и личных прав было важнее, чем в клерикальных или феодальных обществах Северной Европы. Этот факт иллюстрируется проводимым Бальдом различием между политической агентностью как следствием включения в regnum (ассоциировавшимся с королевским правлением) и в civitas (республику или сообщество граждан). С точки зрения легалистов, политическая власть может учреждаться разными способами, и в объяснении политического действия у Макиавелли фигурируют и regnum, и civitas. Но Макиавелли отличается от средневековых легалистов и сторонников естественного права тем, что сосредоточивается на власти или силе, которая лежит в основе этих моральных и правовых дискурсов, поскольку считает последние эпифеноменами реальной политической жизни.
Борьба за господство и преимущества между региональными властями Италии и вмешательство великих держав Западной Европы – Франции, Испании и Священной Римской империи – последовали за разрушением предыдущего локального баланса власти. Он был достигнут Козимо де Медичи и Франческо Сфорца и лег в основу Лодийского мира, заключенного в 1454 г. между Миланом, Флоренцией, Венецией, Папской областью и Неаполем. Одним из главных дестабилизирующих факторов политики «баланса власти» была позиция папства. Папа был не только главой Церкви, но также и влиятельным итальянским правителем. Однако выбор папы возлагался на конклав кардиналов, что отражало международный характер церкви, то есть папство становилось местом, где национальные династические интересы выходили на международную арену. После того как Родриго де Борджиа был избран папой под именем Александра VI и вступил в альянс с Неаполем (поддержанным Испанией), король Неаполитанский предъявил права на Милан. Людовико Сфорца вступил в союз с французским королем Карлом VIII и призвал его в Италию с целью напасть на Неаполь, таким образом, Италия стала ареной борьбы между Францией, Испанией и Священной Римской империей. Теперь, когда Франция угрожала Флоренции с севера, Пьеро де Медичи попытался задобрить французов, предложив им соседний город Пизу. Но этот маневр только дестабилизировал его собственную власть во Флоренции, и он был свергнут народным восстанием под предводительством радикального проповедника Савонаролы. Когда французы отступили, Флоренция попала под папский интердикт (ей было отказано в церковных таинствах – крайне действенная мера в те времена), Савонарола был лишен власти и казнен как еретик. Макиавелли поступил на политическую и дипломатическую службу, когда во Флоренции учредили новый Совет. Тогда Флоренция состояла в союзе с папой Александром VI и с Венецией против Милана, а сын Александра Чезаре Борджиа (который является персонажем «Государя») начал кампанию по укреплению власти Борджиа в регионе Романья. На этом этапе Макиавелли оказался в самой гуще событий. Поскольку Флоренция стремилась сохранить союз с Францией, Макиавелли послали с дипломатической миссией к французскому королю Людовику XII в Лион, после чего он отправился к Чезаре Борджиа. Это были кульминационные моменты его карьеры, и они оказали решающее влияние на его главные работы.
В 1503 г. папа Александр VI умер, и после короткого пребывания (всего 26 дней) на папском престоле Пия III престол отошел к непримиримому врагу Борджиа кардиналу делла Ровере, который стал папой Юлием II. Поначалу Чезаре Борджиа надеялся задобрить Юлия, но потерпел унизительный провал, лишился всех должностей и был заточен в тюрьму; фортуна отвернулась от его семьи. Хотя Макиавелли позднее и отправили с новой миссией во Францию, ее исход уже не имел значения, учитывая, что Италия была поделена на сферы влияния: французскую на севере и испанскую на юге. После падения Чезаре Борджиа Юлий воспользовался случаем, чтобы укрепить свое положение и вернуть папские владения. Однако несмотря на то, что угроза со стороны Испании отступила, положение Флоренции было шатким, так как вторжение войск Священной Римской империи под предводительством Максимилиана I создавало дальнейшие угрозы на севере Италии.
Положение Флоренции и Макиавелли редко бывало надежным. В 1508 г. папа Юлий II объединил Францию, Испанию и императора Максимилиана в Камбрейскую лигу, собравшуюся, чтобы пойти войной на Венецию, отколов ее от Романьи (региона, на котором зиждилась власть Чезаре Борджиа). В этот период Макиавелли был направлен из Флоренции в Пизу руководить осадой, окончившейся капитуляцией города в 1509 г. Однако, едва Венеция потерпела поражение в крупном конфликте, папа Юлий распустил Камбрейскую лигу и заключил с ней мир, включив ее в альянс с Испанией и Священной Римской империей против Франции, под протекторатом которой находилась Флоренция. Максимилиан привел швейцарские войска в Ломбардию, и Франция отступила. Флоренция осталась без защиты, поэтому Юлий II потребовал снятия Содерини с должности главы флорентийского правительства. Содерини бежал, и Макиавелли с возвращением к власти Медичи потерял все свои должности. Впоследствии он оказался замешан в мятеже, был арестован, подвергнут пыткам, выжил и отправился в ссылку только благодаря тому, что Юлий II умер и ему на смену пришел папа Лев X (Джованни де Медичи), объявивший по этому случаю всеобщую амнистию. Несмотря на то что Макиавелли до самой смерти не прекращал попыток вернуться на дипломатическую службу или в политику, новый папа из рода Медичи ему не доверял и ставил непреодолимые препоны его возвращению.
Борьба за власть в Италии продолжалась, хотя и осложнилась из-за событий к северу от Апеннинского полуострова, которым было суждено определить будущее истории Европы. Особенно ярко это проявилось в соперничестве между Францией, Испанией и Священной Римской империей. Взойдя на престол Священной Римской империи под именем Карла V, испанский король Карл I в 1519 г. объединил две державы в борьбе против Франции. Папа Лев X заключил с Карлом соглашение об изгнании французов из Милана и из Италии. Последующие папы правили недолго, и политика на полуострове осложнялась династическими маневрами. В 1523 г. новый ставленник Медичи Климент VII заключил союз с Францией и вернул Милан, но спустя год французский король Франциск I потерпел поражение и был пленен имперскими войсками, через два года, после подписания Мадридского договора, он был освобожден. Этот договор отдавал Милан под испанское владычество и подтверждал власть Карла над Неаполем. Франциск вскоре расторг этот договор и заключил союз с Климентом VII и Венецией, чтобы вытеснить имперские войска из Италии.
Карл V вернулся в Италию с германскими войсками, в рядах которых было много последователей инициатора Реформации Мартина Лютера, недолюбливавших папскую власть. Климент подписал договор с империей, но очень скоро его разорвал. Поэтому в 1527 г. имперские войска пошли маршем на Рим и разграбили его. Но Макиавелли уже не смог воспользоваться этими переменами, поскольку в 1527 г. умер. Нападение имперских войск на Рим ознаменовало значительную перемену в политике Европы. Оно стало первой частью цивилизационной войны, которая отделит католическую Южную Европу от протестантской Северной и перенесет военный центр этой борьбы из Италии в Германию, произведя географический сдвиг, глубоко повлиявший на политические идеи.
«Учитель зла» – макиавеллиевская новая наука политики
Если рассматривать стиль сочинений Макиавелли, он покажется автором одновременно и очень легким для понимания, и очень трудным. На первый взгляд такую книгу, как «Государь», читать легко, в ней содержатся простые и ясные примеры. «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия», хотя они и длиннее, отличаются теми же достоинствами. Однако в чем заключен смысл этих вроде бы прямолинейных рассуждений – вопрос гораздо более сложный, и он привел к появлению разительно несхожих между собой толкований и выводов. Эту проблему иллюстрируют три господствующих сегодня подхода – Штрауса, Берлина и Скиннера. Лео Штраус утверждает, что Макиавелли – «учитель зла» и революционный мыслитель, порвавший с традицией классического естественного права [Strauss, 1957]. Исайя Берлин [Берлин, 2002] соглашается с ним, но утверждает, что эта перемена происходит из-за того, что Макиавелли заменяет классическое естественное право другой моделью политической морали, взятой из классического древнеримского мира. Поэтому он не «аморален» – он всего-навсего ратует за другую концепцию морали. Квентин Скиннер [Скиннер, 2018; 2009] находит еще одну моральную систему (отличающуюся от той, которую видит Берлин), в рамках которой Макиавелли оказывается защитником республиканской свободы. Хотя позднее она была заслонена либеральным гоббсовским дискурсом о негативной и позитивной свободе, позиция Макиавелли тем не менее предлагает иной способ понимания политической власти и общества. Все три взгляда единодушно сходятся на том, что сочинения Макиавелли существенно отклоняются от господствовавшего в его время способа осмысления политики, а именно от синтеза христианства, неоаристотелизма и естественного права. Расходятся они в ответе на вопрос о том, отвергает ли Макиавелли христианское естественное право, заменяет ли его языческой римской моралью или вообще отвергает любое морализаторство в политике. В следующем разделе мы рассмотрим, в чем именно Макиавелли отступает от взглядов христианского естественного права.
В наш секулярный век учение Макиавелли о статусе и авторитете морали может показаться знакомым и почти общепринятым. Однако такой взгляд может помешать оценить то, насколько радикальной была его позиция в его собственную эпоху. Понимание им смысла политики делает его уязвимым для обвинений в том, что он учит злу. «Зеркало государей» указывает на жанр политической литературы, призванной наставлять и давать советы политическому лидеру, как ему проявлять добродетель. Возможно, наиболее классическая версия этого жанра – трактат Цицерона De Officiis («Об обязанностях»), где излагаются моральные ориентиры для любого, кто занимает политическую должность. Как только последняя начинает ассоциироваться с королевской властью, эта книга становится учебником для достойного государя. Образец Цицерона нашел отражение во многих более поздних примерах, таких как «О правлении» Фомы Аквинского, «Придворный» Кастильоне (1528) или «Книга, именуемая Правитель» Томаса Элиота (1531), адресованная английскому королю Генриху VIII. Это обширный литературный жанр, и он не ограничивается одной только европейской интеллектуальной традицией. Однако главное во всех этих произведениях – попытка кратко описать достоинства успешного политического лидера на основе общего морального или этического взгляда на жизнь. В некоторых случаях эти произведения – учебники добродетелей (для всех), какие можно встретить в классической греческой мысли (где подчеркивалась осмотрительность, умеренность, мужество и справедливость), или же в них идет речь преимущественно о христианских добродетелях (таких, как вера, надежда и милосердие). И наоборот, эти сочинения могут признавать, что политика предполагает трудный выбор (в том числе войну и насилие), но все равно они стремятся согласовать требования политического действия со всеобъемлющими требованиями морали.
Ситуация политической агентности или исполнительной власти в иерархическом моральном порядке лучше всего показана в сочинении Фомы Аквинского «О правлении». Автор (позднее ставший католическим святым) был одним из важнейших христианских теоретиков естественного права эпохи Высокого Средневековья. В его теории (томизме) христианское откровение соединяется с теологией Августина и естественной и моральной философией Аристотеля. У Фомы Аквинского роль монарха была включена в иерархический моральный порядок, образованный естественным и божественным законом. Закон природы открывается разуму, но требует дополнения божественным законом откровения, чтобы получить полное представление о благе или цели человечества. Внутри этого порядка существовало требование перевести естественный закон в гражданский закон или закон политических сообществ. Это, в свою очередь, оставляет открытым вопрос об обеспечении повиновения этому закону путем отправления политической или исполнительной власти. Фома Аквинский важен, поскольку он настаивает на рациональном, управляемом законом универсуме, который оставляет пространство для политического действия монархов. Даже мир, где правит закон, нуждается в человеке, наделенном политической властью для обеспечения его исполнения, и в этом состоит данное Аквинатом обоснование роли монарха. Тем не менее роль монарха и, следовательно, политической исполнительной власти объясняется с точки зрения ее функции в естественном моральном порядке.
Хотя книга Фомы Аквинского – наиболее последовательное утверждение того, что политика подчиняется морали, та же позиция характерна и для остальных произведений такого рода. Фома Аквинский во многих отношениях просто дает более систематическое изложение того, что подразумевается у Цицерона, но с добавлением христианских добродетелей. По сути, вся эта традиция литературы «зеркала для государя» добавляет к этой формальной теории естественного закона лишь акцентирование того, что личная добродетель правителя становится жизненно важной основой для оправдания политического правления. Монарх осуществляет исполнительную власть в рамках нормативной системы естественного закона, но моральная природа этого довода не может быть просто функциональной (например, утверждать, что система работает), поскольку иначе она подорвет себя. Поэтому монарх должен стремиться к добродетели и благородству, а не только полагаться на монопольное применение силы. Благородство, олицетворяемое добродетелями монарха, имеет ключевое значение в нормативном обосновании и легитимации монархического правления. Оно лежит в основе согласия подданных. В этом отношении данная литература опирается на идеи, которые были важны со времен Аристотеля и стали еще важнее после того, как его творчество было открыто заново в эпоху позднего Средневековья. Гуманисты, современники Макиавелли, возможно, комфортнее себя чувствовали с классическими историческими примерами, чем со строгой абстрактной теологией Фомы Аквинского. Но, по-видимому, все они принимали идею подчинения политики морали как основную посылку этой литературы.
Что больше всего поражало (и шокировало современников) в «Государе» Макиавелли, так это то, что внешне книга вполне походила на эту литературу – в конце концов, он давал советы «государю», Лоренцо де Медичи, – но при этом полностью отбрасывала ее основные посылы. Пафос «Государя» существенно отличался от описания добродетелей у Аристотеля или Цицерона. В первых 12 главах обсуждаются виды государств и то, какими способами они приобретаются. Затем следуют три главы о военных вопросах, где сравниваются достоинства наемной армии и армии из граждан. В главах 15–19 излагаются вопросы, которых можно ожидать в описании монарших добродетелей, но в действительности традиционное представление о добродетели в них ставится с ног на голову. Последние главы (20–25) содержат практические советы государю по таким вопросам, как преимущества крепостей и подбор министров, а в самой последней главе содержится знаменитый призыв освободить Италию. Что больше всего поражает в отказе «Государя» от традиции классического естественного закона, так это то, что в нем игнорируется и маргинализируется место морали в политике, отрицается общее благо как высший идеал, а понятие добродетели превращается в своего рода эффективность.
Книга Макиавелли начинается с практического изложения природы различных типов государств, существовавших в Италии в его время, и с вопроса о том, как приобрести или удержать власть в каждом из них. Он не предлагает идеальной модели государства и не пытается провести сравнительное исследование типов европейских режимов. Он закладывает основу для ответа на знаменитый вопрос, поставленный Лениным: «Что делать?» Среди примеров папское государство и соперничающие города-государства вроде Венеции или Милана Сфорцы. Смешанные государства, о которых пишет Макиавелли, – это те, что связаны союзом с более крупными державами, такими как Франция и Испания. Незамедлительно включаясь в спор об итальянской политике своей эпохи, Макиавелли ясно дает понять, что отказывается от описания добродетелей государей, сфокусированного на моральном контексте. Он вообще не ссылается на господствующие религии или моральные контексты, внутри которых принято рассматривать идеал государственного правления. Если современная политология предполагает четкое разделение труда между дескриптивной и эмпирической наукой о государстве и идеями политической морали и добродетели, то есть между политологией и политической философией, Макиавелли это разделение не признает.
Многие комментаторы признавали оригинальность его мысли, заложившей основы для новой науки о политике. Однако эта поразительная оригинальность состоит не только в том, что в центре его внимания не идеальное, а реальное – еще политическая мысль Аристотеля признавала это различие. Макиавелли отрицает само место идеальной или моральной перспективы при обсуждении достоинств правителя. Очевидно, что он не переводит внимание с этического аспекта на практический: тот факт, что требования естественного права полностью обходятся молчанием, сигнализирует о его отрицании. Именно это упрямое отрицание стало причиной утверждений о том, что Макиавелли – учитель «зла», то есть новый тип теоретика, переводящий внимание с морали в политике на практические требования к деятельности государя.
Он также отрицает, что идея общего блага – ключ к политике: это вторая важная мораль «Государя». Идея общего блага в политической философии играла центральную роль в объяснении цели политического действия, а значит, и в его оправдании. Даже когда предшествующим теоретикам приходилось объяснять и оправдывать действия, казавшиеся «макиавеллиевскими» (в силу двуличия и принуждения), они все равно обосновывали их понятием общего блага – которое в конечном счете оправдывало явные отступления от традиционных моральных норм. Для классического мыслителя римской эпохи, например Цицерона, общее благо может объяснить и оправдать многое: оно поддерживает притязания правителя, даже когда они требуют принудительных мер, противоречащих сиюминутным интересам подданных, таких как военная служба по призыву или уплата налогов. Аргумент состоит в том, что существует благо, являющееся для нас общим в силу нашей принадлежности к политическому обществу или сообществу, которое Цицерон называет res publicа и которое монарх или правитель обязан защищать и оберегать. Но, повторимся, эта идея полностью отсутствует в «Государе».
Точно так же у Фомы Аквинского от монарха часто требуется делать «безразличные вещи» (деяния, выходящие за рамки предписаний естественного права): они могут показаться лежащими вне формальных постулатов закона, но им придается моральный статус через отсылку к понятию общего блага. В своем анализе различных примеров Макиавелли не делает попыток либо защитить, либо продемонстрировать какое-либо понятие об общем благе. Там, где фигурируют идея блага или цель действия, они представляются сугубо в категориях личного интереса или целей правителя. Об успехе или неудаче судят исключительно в зависимости от интересов или амбиций обсуждаемого монарха, политического лидера или исторической фигуры. Даже призыв к освобождению Италии в последней главе представляет выгоды от свержения иностранного господства и прекращения войны как возможность прежде всего для стяжания личной славы:
Не могу выразить словами, с какой любовью приняли бы его жители, пострадавшие от иноземных вторжений, с какой жаждой мщения, с какой непоколебимой верой, с какими слезами! Какие двери закрылись бы перед ним? Кто отказал бы ему в повиновении? Чья зависть преградила бы ему путь? Какой итальянец не воздал бы ему почестей? [Макиавелли, 2004, с. 135].
Хотя этот призыв обращен к Италии, в качестве мотивации потенциальному избавителю предлагается личная слава и возможность добиться почестей и повиновения. Даже освобождение от иностранного господства не является сугубо моральным оправданием для действия. Данный фрагмент ясно указывает, что для государя это еще одна возможность заменить господство французов или испанцев на власть национального лидера, который предположительно будет властвовать над отдельными локальными идентичностями итальянских городов-государств. Не надо думать, что, подчиняя любое понятие об общем благе интересу и личному благу государя, Макиавелли всего лишь заменяет моралистическое общее благо на более эмпирическое понятие общей суммы индивидуальных интересов тех, кто подчиняется политическому правлению. Этот эмпирический идеал народа играет в теории Макиавелли тоже весьма ограниченную роль. В большинстве случаев, когда он говорит о народе, он делает это в крайне уничижительных терминах. В «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» он пишет знаменитую фразу: «Необходимо исходить из присущих людям дурных наклонностей» [Макиавелли, 2004, с. 148], подразумевая, что сложение индивидуальных интересов не дало бы никакой морали, тем более политической ценности. В «Государе» он говорит об этом подробнее:
Ибо о людях в целом можно сказать, что они неблагодарны и непостоянны, склонны к лицемерию и обману, что их отпугивает опасность и влечет нажива: пока ты делаешь им добро, они твои всей душой, обещают ничего для тебя не щадить: ни крови, ни жизни, ни детей, ни имущества. Но когда у тебя явится в них нужда, они тотчас от тебя отвернутся [Там же, с. 104–105].
Здесь Макиавелли дает понять, что «народ» не предлагает никакого основания для формулирования понятия общего блага. Он – просто материал, с которым успешный государь или правитель должен работать, чтобы достичь своих целей. Использование дискурса моральных правил и целей, возможно, для правителя полезно с функциональной точки зрения: оно помогает ему укреплять свою власть. Но в остальном общее благо и другие моральные цели не столь важны. Здесь кроется гораздо более убедительное основание для того, чтобы называть Макиавелли учителем зла. Он не просто утверждает, что успешный государь должен нарушать правила морального поступка ради большего блага: морального блага не существует, и в этом находит отражение третье отличие «государя» от жанра «зеркала государя»: добродетель у него заменяется на virtu.
Различение добродетели и итальянского virtu – странная условность литературы о Макиавелли, но она важна, так как привлекает внимание к идее добродетели как моральному понятию, связанному с классической древнегреческой этикой и с христианским естественным правом, тогда как использование идеи virtu показывает, что Макиавелли сознательно отвергает мораль. Подрыв традиционного понятия добродетели производится в главах 15–19, где среди прочего оправдывается своевременное применение жестокости и обмана. Но пример отказа от традиционной добродетели можно найти еще раньше, в главе 7, где герцог Валентино (Чезаре Борджиа) вводится как один из образцов virtu или человека доблестных действий. В главе содержится знаменитое описание того, как Борджиа обошелся со своим наместником Рамиро де Орко:
Но зная, что минувшие строгости все-таки настроили против него народ, он решил обелить себя и расположить к себе подданных, показав им, что если и были жестокости, то в них повинен не он, а его суровый наместник. И вот однажды утром на площади в Чезене по его приказу положили разрубленное пополам тело мессера Рамиро де Орко рядом с колодой и окровавленным мечом. Свирепость этого зрелища одновременно удовлетворила и ошеломила народ [Макиавелли, 2004, с. 77–78].
Больше всего в этом отрывке поражает то, что в virtu Борджиа центральное место занимает насилие. Политика не просто нуждается в насилии, хотя даже Августин признавал печальную потребность в нем в падшем мире. Макиавелли отбрасывает любые проявления жалости или смущения и восхищается технологией насилия – тем, как оно было осуществлено и с каким эффектом. Кроме того, эффект этот – не какое-то высшее благо (например, положить предел преступному насилию или агрессии, придумав страшное наказание). Цель герцога – лишь переложить вину, а также удовлетворить и ошеломить народ. Борджиа ставится в заслугу готовность действовать столь удивительным образом и устроить показное насилие, чтобы привести подданных в трепет.
Точно так же в более поздних «главах о virtu» достойным похвалы оказывается то, как ловко успешный государь манипулирует традиционными нормами поведения, в частности жестокостью и бесчестием. В жестокости нет ничего плохого, но она может возыметь обратный эффект, а потому должна практиковаться умеренно, с целью достижения долгосрочных целей государя. В этом отношении понятие virtu гораздо функциональнее морального понятия добродетели и тесно связано с тем, что Макиавелли считает безусловными мужскими достоинствами, – с напористостью и энергией. Хотя говорить о добродетели палача было бы оксюмороном, можно сказать, что успешный палач демонстрирует макиавеллиевскую virtu.
Технология насилия – не единственный элемент политической науки Макиавелли, выводящий его за привычные моральные границы действия. Также Макиавелли ясно говорит о том, что у государя осторожность (включая ложь и притворство) должна преобладать над честностью. Государи и правители не должны дать сбить себя с толку похвалам и доброй воле народа, который в любом случае склонен к самообману и вероломен. Макиавелли четко дает понять, что страх, который правитель в состоянии контролировать, – всегда более прочное основание для стабильности режима, чем любовь народа, которая приходит и уходит. Людям нельзя доверять, ими нужно манипулировать, используя virtu государя, лучше всего проявляющуюся, когда он задумывается о том, как сделать это успешнее, например когда убивает своих прямых соперников, но не конфискует богатства у больших домов, к которым те принадлежали. Первое можно сделать быстро и завершить чисто и эффективно, тогда как изъятие имущества у всей семьи врага может вызвать обиды у потомков, недоверие и озлобление на долгое время. Цель Макиавелли не в том, чтобы показать, что истинные добродетели политики совсем иного рода, поскольку утилитарные подсчеты всеобщего блага порой требуют мер, противоречащих привычным моральным нормам. Какие бы подсчеты ни производились в макиавеллиевской экономике силы и насилия, не существует никакого высшего общего блага, которое бы давало возвышенное моральное оправдание действиям такого рода. Действия государя для него оправдываются только его успехом.
В основе любой политической теории лежат взгляды на историю, время и изменения. У Платона их дает метафизическое учение, а у Фукидида – сознательная фиксация последовательности событий и их смысла. Как бы ни подавался вопрос об истории, времени и изменении – как явная часть философской позиции или как фоновые посылки, объясняющие природу политического действия, – он присутствует всегда. В описаниях идеального полиса (kallipolis) у древних греков требуется найти объяснение, как мы можем перейти от того, что есть, к идеалу, например у Аристотеля. И наоборот, у Платона мы находим деградировавшие формы политического общества, представимые как отступление от идеального порядка, худшая из которых – демократия. Как мы видели, у Августина проблема истории также играет главную роль, определяющую политические следствия его теологии. Он объясняет фундаментальную историю спасения человечества, раскрываемую в Ветхом и Новом Завете. Но также он обращается к христианам, которые хотели спроецировать эту историю спасения на историю Римской империи и увидеть триумф христианства в обращении императора Константина. Позиции классического естественного права соединяют в себе элементы классического политического идеализма, в особенности того, что олицетворяется Аристотелем, и теорию теологического времени и истории воздаяния у Августина.
Макиавелли снова оказывается ниспровергателем авторитетов, когда отбрасывает идею прогресса, заложенную в теологическом времени, или идею простого следования времени в секулярном мире до второго пришествия. Во-первых, как мы видели, он отделяет политику от любого нарратива о развитии и совершенствовании. Политика – нейтральная в моральном смысле деятельность, озабоченная тем, как манипулировать властью государя или властью, осуществляемой от его имени. Может показаться, что такое понимание встраивается в описание секулярного мира у Августина, в котором у политических событий нет какой-то очевидной закономерности, то есть они скорее просто непрерывно сменяют друг друга. Но Макиавелли не только утверждает, что историческая сцена пуста и на ней можно делать все что угодно. Он заявляет, что у истории есть структура и что, если мы будем прилежно у нее учиться, мы сможем успешнее добиваться наших политических целей. Но это не телеологическая и не прогрессивная структура, и поэтому он решительно расходится с классическим естественным правом и еще больше кажется учителем «зла» или «реализма», по крайней мере, по этим меркам.
Теория истории у Макиавелли состоит из двух тезисов: о непрерывности и о переменах. Мы уже видели, что тезис о непрерывности зависит от взгляда на человеческую природу как на более или менее постоянную во времени. Он утверждает:
Желающий предвидеть будущее должен обратиться к прошлому, потому что все события в мире во всякое время могут быть сопоставлены с подобными же им в старину. Происходит это оттого, что действуют в них люди, и прежде и ныне обуреваемые одними и теми же страстями, и это с необходимостью приводит к одинаковым результатам [Макиавелли, 2004, с. 460].
Его наука о политике возможна, потому что мотивы и пружины человеческих действий постоянны, поэтому прошлое преподаст прилежному ученику урок. Поскольку мы можем учиться у прошлого, мы можем искать наилучший способ овладения обстоятельствами или необходимостью и достигать наиболее эффективных результатов. Однако возможность учиться у прошлого ставит вопросы о проблеме исторических изменений. Если мы можем учиться у прошлого, старательно усваивая уроки истории и общие человеческие мотивы, тогда успешное обучение должно дать возможность правителям еще более успешно применять на практике накопленные знания, способствуя историческому и политическому прогрессу. Здесь можно поставить проблему индукции, которой были одержимы позднейшие мыслители, такие как Давид Юм (1711–1776). Тезис Юма прекрасно иллюстрирует пример европейских биологов, считавших на основе многочисленных подтверждающих наблюдений, что все лебеди белого цвета – до тех пор, пока им не попался в Австралии один-единственный черный лебедь, опровергнув это обобщение.
В отличие от Юма, Макиавелли не ищет в науке о политике обобщений, претендующих на то, чтобы быть законами, и пригодных на все случаи жизни, скорее он ищет прецеденты, которыми можно было бы руководствоваться в сходных обстоятельствах. Если взглянуть на Макиавелли через призму проблем, волновавших Юма, под вопросом оказалось бы его фундаментальное утверждение о том, что природа человека постоянна, – само по себе спорное эмпирическое утверждение. Для Макиавелли это допущение не столько вывод, сделанный на основе опыта, сколько предпосылка для исторического исследования. По Макиавелли, реальный вызов прогрессивной истории бросает не возможность событий, напоминающих «черного лебедя», проблематизирующих его исторические обобщения, а более фундаментальный отказ от линейной, поступательно развивающейся истории того рода, что характеризовала классическое естественное право, или от линейной, но не поступательной истории секулярного порядка у Августина. Макиавелли считает структуру истории не линейной, а циклической. В этом он продолжает классическую римскую традицию, восходящую к Полибию. Он не излагает эту философию истории в каком-то одном теоретическом рассуждении, но она ярко проявляется, когда он пишет, что «дела человеческие пребывают в постоянном движении, при этом они либо катятся внизу, либо идут в гору» [Макиавелли, 2004, с. 263]. Презумпция цикличности изменений, непрерывного возвышения и упадка государств и республик, является основой второй главной силы, действующей и в «Государе», и в «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» наравне с virtu, а именно fortuna, фортуны. Фортуна – римская богиня, которой государь, чтобы добиться успеха, должен руководить и в то же время искать ее расположения.
Гендерно маркированное, даже сексистское обсуждение борьбы между virtu и fortuna может смутить современных читателей:
И все-таки я полагаю, что натиск лучше, чем осторожность, ибо фортуна – женщина, и кто хочет с ней сладить, должен колотить ее и пинать – таким она поддается скорее, чем тем, кто холодно берется за дело. Поэтому она, как женщина, – подруга молодых, ибо они не так осмотрительны, более отважны и с большей дерзостью ее укрощают [Там же, с. 132].
Фортуна часто изображается с колесом, и идея колеса Фортуны знакома и по сей день, при том что колесо будет всегда ассоциироваться со способом казни, что, возможно, вполне оправданно, учитывая, что фортуна отнюдь не всегда добра. Образ колеса подсказывает две важные для Макиавелли вещи: первая – идея цикличности изменений и истории политических обществ как истории взлетов и последующего упадка и падения; вторая – идея о том, что все политические карьеры рано или поздно заканчиваются неудачей или же избегают ее только по счастливой случайности. Эта логика движения истории неотвратима, и в то же время она означает, что не может быть установлено никакого окончательного идеального состояния политического порядка. Главная мысль политической теории Макиавелли: сочетание virtu, борющейся с fortuna, – это вечное движение и изменение без конечного направления или цели этого изменения, оно антителеологично.
Именно этой идеей объясняется безразличие Макиавелли к моралистической политике классического естественного права. Вызов, с которым сталкивается политика, – управление этой временнóй переменой в ходе непрерывного динамического исторического процесса. Не существует идеала или совершенного состояния, свободного от тирании фортуны. Как Макиавелли понял на собственном опыте дипломатии, сфера политического действия не дает пространства для статичного проявления добродетели, потому что политическая агентность сталкивается с проблемой постоянного изменения. Едва решится одна проблема, тут же возникнет другая, толкающая государя в другом направлении. Точно так же времени и фортуне подчинены жизни государей и правителей республик, что иллюстрируется примером взлета и падения героя Макиавелли Чезаре Борджиа. Хотя эта логика неотвратима – в борьбе между богиней Фортуной и напористым государем-мужчиной в конечном счете всегда побеждает Фортуна, – Макиавелли предостерегает от фатализма. Пространство для свободы действий все-таки остается: «Я предположу, что, может быть, судьба распоряжается лишь половиной всех наших дел, другую же половину, или около того, она предоставляет самим людям» [Макиавелли, 2004, с. 129].
История и судьба заставляют нас задумываться, где мы находимся – в процессе подъема или спада, а также искать инструменты или стратегии, пригодные для того, чтобы замедлить или ускорить поворот колеса Фортуны в нашу пользу. Если применить еще одну метафору Макиавелли: как можно использовать заграждения и плотины, чтобы канализовать «бурную реку» исторических событий? Цель изучения древней истории в том, чтобы найти примеры, проясняющие текущую ситуацию, не в качестве строгого прецедента для действий, но для конкретизации вызовов, когда выносится суждение о том, в какую сторону повернулась фортуна. Взаимодействие этих двух понятий, virtu и fortuna, дает ключ к успешным политическим действиям, а также к выбору примеров и уроков, которые Макиавелли стремится прояснить в «Государе». Это и в самом деле книга советов или реалистическое зеркало государей, а не просто неангажированное эмпирическое исследование политических событий или благого правления. Поскольку для политического мира Макиавелли характерны непрерывные временны́е изменения, то вызов, с которым сталкивается политика, – распознание и управление этими переменами, а не их отрицание. Фундаментальное различие между Макиавелли и понятиями политики, вытекающими из естественного права, включая современные моралистические теории, такие как международный либерализм, заключается в том, что в его мире нет места для косности и порядка закона и морали. Они могут быть в лучшем случае временными инструментами или механизмами, которыми пользуется государь, но в такой роли их смысл явно выходит за рамки того, что предусмотрено моралистами.
Если политический опыт примерно в равных долях формируется фортуной и отвагой, остается последний вопрос о том, какое место в идеях Макиавелли занимает религия, особенно если вспомнить, что он писал свои сочинения в римско-католической культуре – и часто описывал деяния выдающихся представителей католичества, например пап Александра VI и Юлия II. Если бы он прямо отверг христианство, это, очевидно, как нельзя лучше соответствовало бы его образу учителя зла, по крайней мере в глазах множества ортодоксальных христиан. Конечно, это был бы крайне безрассудный поступок. И Макиавелли не пишет, что христианство или религия – обман. Но что он может сказать о духовных вопросах? Оказала ли религия влияние на его теорию, может ли такое влияние оспорить идею о том, что он – учитель зла, отринувший классическое естественное право?
На протяжении всей жизни Макиавелли итальянские государства были католическими. Альтернативное, протестантское, течение в христианстве развилось только к концу его жизни, в немецких государствах Священной Римской империи. Макиавелли не показывает признаков атеизма и часто упоминает «нашу религию» как реалию итальянской жизни. Факты даже говорят об обратном, и, по всей видимости, умирая, он получил последнее причастие. У нас нет свидетельств того, что религия была важной частью его внутренней жизни или сознания, поэтому невозможно доказать, что отделение политической теории от классического естественного права, которое он осуществил, иллюстрирует его собственную дистанцию от ортодоксальной веры. Но если мы обратимся к его сочинениям, мы обнаружим парадоксальный взгляд. Обсуждение религии и, в частности, христианства в «Государе» окрашено его опытом дипломата и свидетеля жизни Чезаре Борджиа, который был сыном папы Александра VI и жертвой другого папы, Юлия II. Александр и Юлий оба были политическими государями в высшем макиавеллиевском духе: можно было легко забыть о том, что они еще и служители церкви, главы западного католического христианства. Анализ их деятельности основывается не на анализе христианского естественного права и даже не на традиционных средневековых дискуссиях об отношениях между папским духовным авторитетом и мирской властью королей или императоров. Как и многие другие составляющие классического естественного права, унаследованные от средневекового мира, эта в «Государе» блистает опять же своим отсутствием. Глава 11 посвящена церковным государствам, в ней преимущественно обсуждается то, что папы – слабые правители, потому что обычно избираются на этот пост в старости, задерживаются в этой должности ненадолго и не могут передать ее по наследству. Таким образом, их судьба оказывается короткой и дестабилизирует соседние государства в силу исключительно личного характера союзов и договоренностей. Ясно также, что в межгосударственной политике папа – лишь один государь среди прочих, а не центр международного политического порядка, который мог бы претендовать на политический авторитет в силу занимаемой церковной должности. В аргументации «Государя» христианское откровение или теология не играют практически никакой роли. Когда Макиавелли обсуждает вопрос об учении Церкви в «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия», его аргументация также не имеет теологического характера, сегодня мы бы скорее назвали ее социологической:
Кроме того, религия древних почитала блаженными людей, преисполненных мирской славы, полководцев и государей, наша же религия прославила людей смиренной и созерцательной, а не активной жизни. Высшее благо она видит в смирении, презрении к людским заботам; древние же полагали, что оно – в величии духа, крепости тела и во всем, что придает человеку силы. А когда наша религия требует от тебя крепости, ты должен проявить ее в терпении, а не в великом деле. Мне кажется, что этот образ действий ослабил мир и отдал его негодяям на растерзание. Когда большинство людей, чтобы попасть в рай, предпочитают переносить побои, а не мстить, негодяям открывается обширное и безопасное поприще. И… кажется, что мир обессилен, а небеса разоружились [Макиавелли, 2004, с. 272].
В этом отрывке Макиавелли озабочен социологической действенностью религии в поддержании того типа характера, который будет успешен на политическом поприще. В противопоставлении гражданской религии язычников (то есть древних римлян) религии современных христиан он критикует христианство за то, что превознесением смирения и отказа от героической и военной доблести оно создает характеры слабые и нетвердые. Это противопоставление усугубляет подрыв классических моральных и христианских добродетелей в угоду военным добродетелям римлян. То, что христианские добродетели предстают женственными, – еще одна иллюстрация гендерной маркированности морального языка Макиавелли и утверждения им маскулинной virtu в позиции главного качества, позволяющего государю добиваться политического успеха и гарантирующего стабильность и успех республик. Вследствие этого можно считать, что его отношение к господствующему католическому христианству вполне совместимо с полным отказом от морализма и естественного права. Тем не менее Макиавелли не отбрасывает религию целиком: описывая становление характера, он указывает, что для поддержания политического сообщества и в особенности для того, чтобы мотивировать государей сражаться, а граждан служить в армии и защищать свою республику, необходима соответствующая гражданская религия или патриотическая культура.
Парадокс этого рассуждения Макиавелли в том, что католическая культура его времени подрывала воинские доблести успешного государя или гражданина и отчасти именно в ней крылась причина слабости Италии. Однако его описание двух пап в «Церковных государствах» показывает двух агрессивных военных лидеров, которые, если бы не ограничения их срока пребывания в должности, были бы крайне успешными государями и в политической, и в военной сферах. Когда этих двух прелатов сравнивают с другим церковным лидером, безоружным флорентийским монахом-проповедником Савонаролой, короткое время правившим во Флоренции после падения Медичи и до восстановления республики, мы можем увидеть, что Макиавелли предлагает сделать суровый выбор, хотя и не отказывает в истине христианскому откровению. Это выбор между политическим успехом в этом мире, требующим одного комплекса навыков и мотивов, и другой совокупностью добродетелей, подходящих для подготовки к вступлению в вечную жизнь. Эти соперничающие понятия о характере в конечном счете оказываются несовместимыми, и приходится выбирать что-то одно. На то, что именно следует выбрать, указывает сравнение «властолюбия прелатов» с примерами св. Доменика и св. Франциска и возрождения ими христианства [Макиавелли, 2004, с. 334]. Будучи властителями, прелаты (епископы и папы) вынуждены действовать как макиавеллиевский монарх и потому культивировать virtu успешного государя. Тот факт, что в Италии церковь – это политическая единица, имеющая все государственные институты, означает, что прелат становится политическим деятелем, озабоченным вызовами истории и необходимости, а не жизнью за пределами неумолимого мира фортуны и политических изменений.
Вопрос, оставленный Макиавелли без внимания: что именно государь или республика должны делать с христианской религией, учитывая то, какое пагубное влияние она оказывает на характер и добродетели народа. Естественно, в тексте есть пассажи, в которых восхваляется возрождение христианства под эгидой воинственного св. Доменика и нищенствующего монаха св. Франциска. Новые монашеские ордены, которые они основали, сыграют важную роль в проникновении Церкви в следующем столетии в Северную и Южную Америку и на Дальний Восток. И потому они внесли огромный вклад в укрепление власти Церкви и в имперскую устремленность христианской цивилизации под предводительством Испании и Португалии.
В остальном Макиавелли едва ли проявляет интерес к истинам религии или дарам веры в своем описании успешного политического действия, потому именно, что сосредоточивает внимание на близком по времени, а не на вечном. Так, он оставляет открытым вопрос о том, не должны ли успешный государь или республика организовывать государственное образование так, чтобы поддерживать форму христианства, приближенную к язычеству и служащую целям политики, вместо того чтобы позволять религии ограничивать или обусловливать цели и амбиции государя. В целом из текста следует, что религия должна служить интересам политического успеха, а настоящее – побеждать вечность. Вероятно, современный мир был бы и рад принять этот урок, но ясно, что это существенное отступление от господствующей в те времена теории христианского естественного права и еще одна иллюстрация того, что Макиавелли отвергает верховенство морали или религии.
Насилие, война и государственный интерес
Макиавелли не предложил формальной теории границ и ограничений власти и не описал природу закона внутри политических сообществ и между ними. Все это он сам вполне сознавал, поскольку его цель состояла в том, чтобы оспорить формальную модель политических отношений, из которой могут быть выведены нормативные следствия. В этом смысле трудно найти кого-либо более непохожего на Фому Аквинского и ранних предшественников естественного права или более отличного от Гоббса и государствоцентричных теорий международного порядка, которым предстоит появиться в следующем столетии. Но для многих будущих читателей он останется одним из важнейших теоретиков международной политики, управления государством и дипломатии. Макиавелли не дал анализа или обоснования политических структур, но, когда речь заходит об управлении государством и осуществлении политической власти, с ним мало кто сравнится. Именно эту концепцию ремесла политики я и буду рассматривать далее. Но учитывая предшествующее обсуждение, мне не понадобится задаваться вопросом о том, морален Макиавелли или аморален. Вместо этого я сосредоточусь на самых ярких чертах его концепции политической практики, а именно на применении насилия при основании или для сохранения политических институтов.
С точки зрения Макиавелли, любая политика предполагает применение силы, потому что цель политического действия в том, чтобы заставить людей делать то, что они иначе делать не желают. Это почти формальное определение идеи власти. Однако Макиавелли – не просто теоретик власти или технологии принуждения; он – теоретик применения насилия как важнейшей составляющей технологии или инструментария принуждения других сделать то, чего от них хотят, безотносительно к тому, о ком идет речь, о государе или о республике. Насилие – не просто печальная необходимость, как у Августина, или условие по умолчанию, каковым его делает война, как у Фукидида. Насилие, его целесообразность и применение, – ключ к успешной политике, будь то политика государя или республики. Как и другие, более мелкие формы власти или принуждения (например, угрозы или подарки), насилие – способ мотивации. В отличие от них, оно косвенно воздействует на волю или разум, непосредственно воздействуя на тело. Оно может показаться самым что ни на есть иррациональным и примитивным действием. Но для тех, кто, подобно Макиавелли, внимательно изучает власть, это самый сложный и нюансированный из мотивов, а то, как насилие применяется, отражается на политической власти и обосновании, в отличие от других способов утверждения власти, не играющих центральной роли в политике. Позднейшие мыслители будут утверждать, что есть и другие виды насилия, например структурное или языковое, также несущие в себе опасность и принуждение. Однако Макиавелли подчиняет все формы принуждения физическому или телесному насилию, которое, по его мнению, фундаментально и основополагающе [Frazer, Hutchings, 2020].
Наиболее важные политические работы Макиавелли посвящены тому, как политическая власть приобретается («Государь»), как она поддерживается и сохраняется («Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» и «История Флоренции») и как проецируется вовне («О военном искусстве»). Ответы на каждый из этих вопросов касаются насилия. Именно из отношений между его ответами на эти вопросы рождаются главные идеи Макиавелли и его значение для осмысления международной политики.
Было бы ошибкой считать, что одни сочинения Макиавелли посвящены тому, что стало называться государственной политикой, а другие – международной политике. Может показаться, что «Государь», в центре которого советы правителю, сосредоточен на внутренних делах, но в таком случае полностью упускается смысл этой работы. Первые двенадцать глав «Государя» посвящены тому, как приобретаются государства, то есть отправной точкой становится неопределенность и нестабильность международного политического порядка. Главная задача государя – установление порядка или учреждение политического образования. Собственно, этим и занимался Чезаре Борджиа: он принес в регион Романья порядок, объединив мелкие города и поселения в стабильное государство, в котором был единый и бесспорный источник власти, этим оно отличалось от мини-государств, управлявшихся епископами, которые не особенно ими интересовались или не были способны ими управлять. Таким образом, фундаментальный вопрос, который ставится в начале «Государя», – это вопрос об основании политического порядка.
Вопрос об основании – давний предмет политических и мифологических размышлений. Племена, народы, государства и империи имеют свои собственные мифы об основании: примерами может служить борьба Каина и Авеля, последовавшая за изгнанием Адама и Евы из Рая, в Бытии или в случае Рима – борьба Ромула и Рема. Подобно Авелю, убитому Каином, при основании Рима Рем был убит своим братом Ромулом. Насилие и убийство – неотъемлемая часть основания политической власти в двух этих историях. Однако в обеих историях миф об основании помещается в далекое историческое прошлое, где приобретает мифологическую силу, подобно древним завоеваниям в других мифах об основании, например в рассказе об основании английского королевства, в котором Вильгельм Завоеватель нанес поражение королю Гарольду Годвинсону (убит случайной стрелой, попавшей ему в глаз) в битве при Гастингсе (1066). Акт основания, чем бы он ни был, убийством или завоеванием, устанавливает конститутивное политическое притязание, создающее новую политическую единицу – будь то город, царство, королевство или то, что мы сегодня называем государством. Любая история основания предполагает, что государство или политическая единица до этого не существовали. Завоевания (в отличие от мифологических актов основания) предполагают, что до новой политической единицы на этом месте было что-то еще, например изначальное Саксонское королевство до Нормандского завоевания или какое-то другое образование.
В самом начале «Государя» Макиавелли указывает, что этот процесс основания – не нечто первородное и исторически редкое, наоборот, он хорошо знаком и встречается часто. В первых главах перечисляются различные способы учреждения государств, при этом автор опирается на относительно свежие исторические примеры, а не на древние или мифологические истории. Важны также детали этого процесса, потому что они ставят под сомнение идею о том, что за новыми государствами стоят относительно стабильные политические организмы с хорошо или плохо функционирующим правительством. Как и в случае с общим благом, Макиавелли скептически относится к идее народа как относительно стабильного организма, создающего возможность политического сообщества. Макиавелли не очень высокого мнения о значении народа, которое бы у него могло быть до того, как новый государь произведет акт основания. Народ всего лишь составляет множество тел со случайными связями между ними, а не естественный «политический организм» или квазиприродное образование наподобие полиса как естественного сообщества, о котором говорит Аристотель. Народы образуются из множества посредством актов основания, производимых государем, а потому границы политических сообществ (как множеств индивидуальных народов) могут всегда поменяться.
Создание политической единицы, такой как государство, подразумевает, что часть множества объединяется в новое политическое сообщество – в те времена в Италии, Германии или где-либо еще это были люди, говорящие на одном языке и исповедующие одну религию, которые по этой причине могли довольно легко перейти от одних условий политического правления к другим. Это утверждение отсутствия какого бы то ни было международного порядка, который бы определял границы политических сообществ как территориальных образований или народов, – одна из очевидных причин того, почему Макиавелли считается теоретиком реализма. Однако если он и реалист, то вызов, брошенный им, намного радикальнее простого утверждения о том, что общество политических сообществ (государств) существует без иерархического порядка или что в отношениях между этими государствами царит анархия. Макиавелли, основываясь на своей теории истории как циклического подъема и упадка государств, народов и правящей власти, отрицает то, что вообще может существовать стабильная и постоянная политическая единица или народ. Этот циклический процесс означает, что кажущаяся стабильность никогда не устанавливается до конца и что порядок всегда контингентен во временнóм отношении, в зависимости от того, где он находится на колесе Фортуны – на подъеме или на спаде. Все системы международного или политического порядка открыты вызову, который им бросают перемены. Но в то же время они стремятся смягчить негативные или пагубные последствия при помощи таких механизмов, как баланс власти или союзы, если не при помощи навязывания концепции международного права. Однако концепция актов основания у Макиавелли вместе с пониманием истории как циклического, а не поступательного процесса делает порядок менее определенным, по существу более случайным или временным. В основе его концепции политики, создания и сохранения государств нет никакого регулятивного идеала порядка, к которому политические сообщества или народ могли бы вместе стремиться. Есть только неумолимая сила перемен, одни из которых к лучшему, другие к худшему. Этот процесс непрерывен, это факт, наличествующий в мире, в котором образование государств происходит постоянно. На любом этапе истории будет тот, кто, подобно Чезаре Борджиа, пытается воспользоваться случаем, чтобы построить новое государство и династию среди беспорядка, царящего в Романье, или, как папа Юлий II, пытается управлять Италией, стравливая великие державы друг с другом.
Первый урок «Государя», таким образом, состоит в том, что политическое «основание» – повсеместно распространенный, а не особый, исторически далекий акт. Однако от этого он не становится менее необычным, чем в мифологических примерах. Учреждение нового государства требует не только избавления от предшественников и замены их на троне с целью использования их богатства и власти. Для Макиавелли это процесс нового творения, даже если он подразумевает восстановление позиции существующего государства среди других мировых держав. Это новое творение предполагает, что под руководством правителя, наделенного властью, из толпы образуется народ, то есть «политический организм» создается там, где его прежде не было. И основную роль в этом акте творения играет насилие.
Подобно тому, как акт насилия оставляет отпечаток на человеческом теле, помечая его своей разрушительной силой, так и акт основания политического порядка призван оставить отпечаток или отметку на политическом организме таким образом, чтобы выделить его, придать ему отличительную черту и сделать источником этой отметки политическую власть. Способность оставлять отпечаток, который останется в памяти, занимает, по Макиавелли, центральное место в притязаниях политической власти на авторитет в глазах народа. При завоевании государь может демонстрировать эту власть напрямую, разгромив и уничтожив врага на поле боя, но эта способность может быть реализована и другими, более зрелищными способами. Хороший пример – тело Рамиро де Орко, оставленное на площади в Чезене. Де Орко, который являлся правой рукой Борджиа и его наместником, было поручено подавить недовольства в Романье; он применял насилие к правящим семьям, чтобы построить новое государство Борджиа. Де Орко был сам по себе жестоким и грубым человеком, и в наказание его прилюдно убили на главной площади. Это, возможно, самая удивительная история в «Государе», к тому же Макиавелли заложил в нее причудливый вывод. В этой истории можно выделить целый ряд элементов, служащих примером того, как насилие или сила, примененные к телам, используются для создания политического авторитета.
Во-первых, хотя этот акт, безусловно, был выражением власти Борджиа, примененной против одного из своих самых преданных помощников, остается неясным, был ли он совершен самим Борджиа, который, по рассказам, когда требовалось, бывал очень жесток. Дистанцированность и двусмысленность в этом случае важны, поскольку они определенно связывают данное деяние с Борджиа, но в то же время оставляют некий зазор: акт, исполненный палачом, – это акт правителя, но исполняемый не правителем. И в то же время это не просто казнь, хотя у нее и есть многие из внешних атрибутов таковой. Есть меч и плаха, к тому же в форме убийства присутствует ритуальный элемент, столь значимый для казней того времени. Демонстрация ритуальной власти над телами была важной частью эстетики наказаний в мире раннего Нового времени. Причинение боли или умерщвление являлось важнейшей частью наказания, олицетворявшей юридическую и политическую власть монарха, но это была только одна часть ритуала. То, на какие ухищрения пускались люди во времена Средневековья и Возрождения для того, чтобы уничтожить или искалечить тела, почти так же важно, как и последствия в виде причинения смерти и боли. Смерть и боль предназначались жертве, а унижение и калечение тела – публике и толпе, и именно через них демонстрировалась особая власть государя в мире, где рутинное насилие было обыденностью. Необходимость удовлетворить и ошеломить играла важнейшую роль в утверждении власти и в стремлении укрепить свой авторитет в глазах тех, кого ошеломляли, а не просто устрашали.
Ритуальное калечение тел также отражало религиозную идею жертвоприношения с целью снискать милость высшей власти и восстановить порядок, нарушенный преступлением или прегрешением. Рамиро де Орко причинил зло тем, кто стоял на пути Борджиа к власти, но это зло было частично искуплено публичным ритуальным приношением в жертву самого наместника Борджиа. И хотя смерть носила ритуальный характер и напоминала казнь, в других важных отношениях казнью или ритуалом она не являлась. Борджиа мог дистанцироваться от насилия, ведь никто не видел, что именно он совершил это деяние, да и вообще оставался вопрос о том, с его ли позволения это было сделано. Более того, вопреки практике казни или ритуального убийства никто, по рассказам, не видел самого момента ее совершения, все наблюдали только ее срежиссированные последствия. Палача тоже не было, так что этот акт – отнюдь не крайний пример смертной казни. Именно эта двусмысленность и вызывает трепет перед властью Борджиа, превращая его из местного бандита в члена особого класса правителей, наделенных харизматической властью.
Подобное утверждение власти и требование уважать эту власть, обращенное к народу, предшествуют притязанию на то, чтобы наказывать за нарушение закона и вершить правосудие. А способность ошеломлять и приводить в трепет – часть того, что превращает множество в народ во главе с правителем, источник его харизматической власти. Во всем этом театрализованном происшествии нет никаких притязаний на легитимность, которая бы основывалась на передаче власти от народа государю или на получении власти государем от какой-либо другой высшей инстанции. Тип произведенного акта не только создает веское основание подчиниться из чувства осторожности опасной силе, но и ошеломляет волю и тело. Эта история, рассказывающая об определенных физических событиях, демонстрирует, что политическая власть приходит в мир, не апеллируя к моральным доводам о законе, природе или общем благе народа. Странное насилие политических актов основания связывает тела и на долгое время остается в памяти тех, кого ошеломили, пока государь в состоянии поддерживать это ошеломление. Однако, как мы отмечали, это ошеломление не может быть неизменным, отсюда возможности для дестабилизации. Политическая власть часто бывает столь же кратковременной, что и естественная жизнь правителя, особенно если его семья не в состоянии сохранить династию, как это было с Александром VI и Чезаре Борджиа.
Похожая история об основании насилия есть и в «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия». Макиавелли обсуждает библейские примеры, в частности Моисея и царя Давида, но также классический римский пример Ромула. Рим тоже периодически отыгрывал основывающие его акты насилия, например в случае казни сыновей Брута, которая последовала за смещением старой династии Тарквиниев, произошедшим после изнасилования Лукреции, и основания республики. Луций Юний Брут возглавил восстание против монархии Тарквиния, но больше всего прославился тем, что пожертвовал собственными сыновьями ради блага республики. В первый год пребывания Брута на должности консула его сыновья вместе со многими другими аристократами устроили заговор против республики, законы которой действительно ограничивали их свободу. Заговорщиков подслушал раб, и их обвинили в измене. Согласно Ливию, в наказание их привязали к столбу, раздели донага в знак унижения, бичевали, а затем обезглавили. Бруту выпало своими руками совершить это жесткое и унизительное наказание над своими собственными сыновьями, что он и сделал. Эти казни образуют завершение основания республики или ее ритуальное переоснование. Такое почти религиозное жертвоприношение родной крови в интересах республики – ключевой признак нового политического института, который имеет власть, превосходящую даже власть Брута как консула, потому что именно этот институт приказал ему совершить казнь. Подобно тому, как исходное поражение Тарквиния было наказанием за изнасилование Лукреции, ритуальная казнь сыновей Брута воздействовала на новый республиканский политический организм, ритуально очищающий себя от власти и авторитета старой аристократии.
Образование политических сообществ, будь то монархий или республик, предполагает такое же ритуальное очищение от всего, что им предшествовало, ради превращения народа в политический организм. Поэтому физические идеи – отсечение омертвевшего или умирающего члена, радикальное очищение и создание нового тела – являются ключевыми чертами создания политической власти и ее отграничения от других видов насилия. Во многом доводы Макиавелли отражают место насилия и жертвоприношения, которые столь важны для религии и в особенности для основного акта христианства. Опять-таки, поскольку Макиавелли переносит эту особенность народной древнеримской религии в свои размышления о политике, неудивительно, что в его сочинениях отсутствует открытое обсуждение христианства.
Основывающее насилие занимает центральное место в теории Макиавелли и в его понятии политической власти, но, как показывает обсуждение Брута в «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия», он не ограничивает этот вопрос изначальным актом. Если обратиться к «Государю», то выяснится, что проблема переоснования повсеместна в мире, где есть слабые и преходящие в упадок государства. Даже в республике, говоря о которой Макиавелли больше озабочен укреплением долговременной стабильности политического сообщества, насилие сохраняет важную роль в переосновании, обновлении и стабилизации власти.
Как и в случае политической теории Макиавелли в целом, аргументация «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия» рождается из размышлений об опыте Римской республики и о ключевых фигурах и социальных силах древнеримской истории, обсуждаемых у Тита Ливия. Примеры и есть теория, поскольку Макиавелли подчеркивал, что из них мы можем многое узнать о неизменных и устойчивых страстях людей. Естественно, примеры должны анализироваться, но в них на самом деле содержится урок для политики, и поэтому история – служанка политического искусства управления государством. Очевидный вывод, который делается в «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия», состоит в следующем: республика, в которой нет центрального правителя, например такая, как Флоренция, внутренне стабильна. Но даже здесь эти доводы неизбежно влекут определенные следствия для формы и ведения международной политики, соединяя внутриполитический опыт работы Макиавелли на посту чиновника флорентийского правительства с опытом дипломата, защищавшего интересы города в контексте хитросплетений политики великих держав.
Если международная сфера предоставляет отважному государю арену, на которой он может отвоевать себе царство и основать свое собственное государство, республика должна справляться с проблемами внутренней политики.
Республиканская модель политического сообщества, которая еще не является современным государством, но которой перестал распоряжаться как своим владением монарх, хорошо подходит для того, чтобы показать движущие силы политики, с которыми придется иметь дело для того, чтобы поддерживать стабильное политическое сообщество. В идее республики, с точки зрения Макиавелли, центральное место занимает плюралистическая модель народа. Народ – не устойчивая и сплоченная сущность, которой просто требуется сильное правление. Народ должен постоянно создаваться заново и поддерживаться, учитывая, что есть силы фрагментации, искоренить которые невозможно. Государь может создать народ, но, как только эта сущность создана, тут же оказывается, что она распадается на разные классы, которые управляются и сами участвуют в управлении по-разному. Римская республика иллюстрирует классовый элемент «политического организма» и борьбу между этими силами внутри структуры ее устройства. Похожие классовые интересы лежат в основе Флорентийской республики и ее конституции. Соответственно, большая часть республиканской теории Макиавелли связана со сравнением и противопоставлением двух республик, вопросом, к которому он возвращается позднее в своей «Истории Флоренции». О ней иногда говорят, что она олицетворяет отступление или «консервативный поворот» от взглядов, изложенных Макиавелли в «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» [McCormick, 2018, p. 69–105].
Ключевая проблема, лежащая в основе «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия», – проблема стабильности и управления переменами посредством избегания коррупции. Как мы видели, временной цикл дестабилизирует любые вещи, а коррупция – вызов, неизменно присутствующий для монархии или республики. Если государь должен культивировать личную virtu, чтобы поймать момент, когда действие неотложно, республика стремится затормозить вращение колеса Фортуны при помощи конституции. С точки зрения Макиавелли, конституция – не основополагающий юридический документ, в котором оговаривается распределение прав и полномочий, а кодификация практического способа структурирования политических полномочий с целью установления равновесия противоположных сил. В республике такие силы – социальные классы, прежде всего богатые и бедные. В Древнем Риме это была борьба между требованиями плебеев (обычных людей) и знати. В структуре римской конституции они были представлены должностями трибунов, сенаторов и консулов.
Макиавелли определенно республиканское правление предпочитал монархическому, да и любому другому, но нам нужно проявить осторожность, в противном случае мы поймем его утверждения неправильно. У него нет нормативного идеала государства, как нет и нормативного взгляда на политику. Успешная республика успешна в силу одного специфического блага – отсутствия господства – или в силу республиканской свободы. Даже здесь свобода как отсутствие господства – функциональное благо, минимизирующее или замедляющее неотвратимую проблему коррупции и упадка. В отличие от более поздних понятий свободы, в которых она связывается с индивидуальной способностью к действию и процветанием человека, по Макиавелли, свобода как отсутствие господства имеет место, когда над одной группой людей не властвует другая группа, а потому эта группа может быть независимой [Берлин, 2002; Скиннер, 2006]. Господство возникает, когда правами и свободами группы начинает распоряжаться высшая властная инстанция. Например, раб может быть подвластен господину, государство – империи, один класс – другому, господствующему классу. При таком взгляде свобода – не отсутствие ограничений для действия, потому что даже у древнеримского раба могли быть немалые полномочия и ресурсы для того, чтобы действовать от имени господина. Многие рабы были богаче малоимущих свободных граждан, если судить с точки зрения ресурсов и реальных возможностей. Тем не менее главное отличие в том, что этими «свободами» всегда распоряжался господин. Сходные вопросы о положении и господстве возникают в связи с имперскими державами и клиентскими отношениями, которые они навязывают небольшим городам или слабым государствам.
В республике вопрос о господстве встает в ходе борьбы между главными классами, образующими народ. В «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» описывается борьба между простолюдинами и знатью в разных республиках. Бунт сыновей Брута при основании Римской республики – пример того, как аристократическая элита или знать пыталась сбросить с себя ограничения, введенные, чтобы удовлетворить стремление незнатных людей добиться отличия и положения. Страсть знати к почестям и высокому положению – классовое проявление virtu, которую Макиавелли ищет в успешном государе. Однако этот вид virtu проявляется в форме фракционного самоутверждения и господства над другими через эксплуатацию и беспорядок в республике, что как раз и приводит к деградации режима, или в стремлении к воинской славе и почестям в борьбе между республиками. В «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» Макиавелли не упускает случая извлечь урок из опыта успешных республик и в особенности Рима как одной из самых долговечных республик, пусть и превратившейся в итоге в империю.
Баланс власти социальных классов, образующих республику, достигается разными способами. Самое главное условие успешной республики – вооруженные граждане. Со времен Древнего мира участие в защите республики было обязательным условием гражданства. Способность защищать республику, сражаться плечом к плечу со своими соплеменниками и готовность умереть за нее были неотъемлемым признаком гражданина. Это возможно, только если граждане вооружены, поскольку только таким образом они сами могут управлять судьбой республики. Как мы увидим, Макиавелли с опаской относится к регулярным армиям и наемным войскам, потому что таких людей можно купить, причем они склонны наживаться на тех, кто на них полагается. Римская республика шла на множество ухищрений, чтобы распускать армию, когда та не участвовала в оборонительных или завоевательных действиях, так как в противном случае она представляла серьезную угрозу для города. Вооруженные граждане также менее склонны к безрассудству и авантюризму, поскольку расходы на конфликты и войну ложатся на них самих, а не на кого-то другого, не на внешних агентов. Но важнее всего для Макиавелли было то, что вооруженные граждане могут, если потребуется, применять в республике межклассовое насилие или сдерживать его там, где это важно. Это помешает знати использовать наемников для установления тиранического господства над народом, поскольку в этом случае у нее не будет монополии на насилие, обеспечиваемой ее богатством.
Богатство – тоже источник коррупции, поэтому Макиавелли подчеркивает, что в республике не должно быть сильного неравенства. Если неравенство слишком велико, классы перестают разделять общую судьбу, а значит, и общие интересы. В древней истории полно примеров, как самые богатые становились объектом зависти и обиды у простых людей благодаря тому, что избавлялись от издержек гражданства и утверждали свою частную жизнь в ущерб публичной ответственности. С точки зрения Макиавелли, коррупция порождается прежде всего неравенством и вытекающими из него обидами или страхами. Любопытное следствие большого богатства – то, как часто богатые испытывают ужас перед завистью и ресентиментом бедного большинства, отчего социальное разделение и нестабильность только усиливаются. Если бедные боятся богатой знати из-за того, что она может отделиться и приобрести над ними власть, то знать страшится, что зависть бедняков, в свою очередь, превратится в угрозу для нее и ее богатства, имущества и привилегий. Это классовое напряжение всегда присутствовало в структуре Римской республики и макиавеллиевской Флоренции, периодически выплескиваясь в классовое насилие. Сложные уроки «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия» и «Истории Флоренции» служат постоянным напоминанием о том, как близко к поверхности в республиканской политике находятся насилие и ресентимент, который его подпитывает. Но самый интересный и сложный вопрос связан не с тем, что взрыв классового насилия ведет к крушению республики, хотя он и является временным нарушением социального равновесия. Напротив, взрыв классового насилия у Макиавелли часто описывается как необходимый элемент поддержания стабильности республиканского порядка, бросающий вызов росту неравенства и возникающим из него господству и несвободе некоторых классов.
Расходясь с некоторыми идеалистическими взглядами на республиканизм, которые нейтрализуют конфликт в делиберативных практиках республиканского правления, Макиавелли не рассматривает делиберацию как эпистемический процесс, нацеленный на достижение общего блага, как его зачастую представляют в современных делиберативных демократиях [Goodin, Spiekermann, 2018]. Макиавелли не интересуют поиски истины или конституирование общего блага через обмен информацией и делиберацию. Его модель делиберации – форма конфликта и спора, только такого, который не прибегает к насилию. При этом дебаты могут приносить пользу при обсуждении внешней политики и доводов в пользу вой-ны (в этом он, несомненно, расходится с Фукидидом) или других политических вопросов. Однако во всех его сочинениях зеркальным отражением делиберативного характера республиканской политики и борьбы слов и идей является угроза и реальность насилия как средства защиты республики и восстановления равновесия. Как и в случае основывающего насилия в «Государе» и «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия», скрытая угроза насилия в республике – неизменная черта политики. Это не просто проблема, которая должна или может быть преодолена республиканской или делиберативной политикой. Это неотъемлемая часть политической жизни, потому что разрушительное насилие – в высшей степени разумный ответ на циклическую проблему господства и коррупции, с которой неизбежно сталкиваются все республиканские режимы.
Единственной крупной работой о политике, опубликованной при жизни Макиавелли, было сочинение, самым непосредственным образом относящееся к тому, что мы сегодня называем международными отношениями и политической теорией. Хотя Клаузевиц высоко отзывался об этой работе, «О военном искусстве» (1519–1520) – на удивление мирное произведение от автора, который, казалось бы, крайне преуспел в обсуждении вопросов о насилии, силе и власти. Книга демонстрирует практический интерес Макиавелли к организации войска и его успешному применению, особенно учитывая, что во время осады Пизы он руководил обороной города. Это гораздо менее радикальная работа, чем его политические сочинения, в ней пересказываются многие вещи из средневековых руководств по военной стратегии. Также в ней есть пространные рассуждения о рангах, порядке, организации и развертывании пехоты и обсуждение ее относительных преимуществ перед кавалерией. Здесь же обнаруживается также несколько обсуждений роли артиллерии, но Макиавелли не слишком высоко оценивает то, чему суждено стать одним из важнейших нововведений в военной науке, а именно применение пушек и развитие ручного огнестрельного оружия. Это оружие в то время уже начинало применяться, соответствующая технология стремительно развивалась при его жизни, и ей предстоит сыграть важную роль в первых войнах Реформации три десятилетия спустя.
Центральное место в этом произведении отводится разным способам организации линии пехоты в бою, позволяющим ей отбить атаку, прорвать оборону или отреагировать на изменение обстоятельств и вооружений, то есть подстроиться под fortuna. В контексте боя важны также сигналы и идентификационные команды, подаваемые войскам, например, при помощи флагов и других сигнальных систем. Все эти вопросы усложнились с последующим развитием технологии, но все равно остались важными для военной науки, известной Клаузевицу или военным тактикам XX в. В книге мало говорится о стратегии, и, соответственно, в ней мало что можно найти о роли войны в международных делах. В «Государе» война дает возможность снискать почести и virtu, а потому прославляется едва ли не как обязанность государя. С точки зрения республиканизма «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия», война – либо инструмент, полезный для защиты и объединения республики, либо угроза, создаваемая чрезмерно амбициозной знатью. Тогда как в работе «О военном искусстве» война рассматривается как относительно короткие серии столкновений, в которых испытывается власть государя или решимость города. В военном мышлении Макиавелли преобладает модель дуэли; все остальное изложение посвящено тому, как быстрее и эффективнее использовать военную силу в политических целях. Война не выше этой цели, как мы видели на примере республиканской озабоченности тем, как сделать войну задачей граждан и тем самым помешать бессмысленно использовать ее для стяжания личной славы. Макиавелли точно знает, на кого ложится бремя войны – на солдат и потенциальных жертв.
Единственный элемент работы «О военном искусстве», повторяющийся и в «Государе», и в «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия», – это обсуждение опасности регулярных армий и сравнительных преимуществ гражданского ополчения перед наемниками. С точки зрения Макиавелли, и в Древнем Риме, и во Франции его времени регулярные армии постоянно побуждают к войне и нестабильности, потому что, кроме войны, им нечем заняться и они ищут выгоду, грабя народ. Для солдат регулярной армии и для наемников война – обыденное ремесло. Гражданское ополчение, в свою очередь, не столь охотно ввязывается в бой и само несет издержки и неудобства в своей повседневной жизни, в которой оно занято не одними только военными делами. Средства к существованию гражданам дает их земля или торговля, и военные кампании отвлекают их от этих занятий, а также создают физическую угрозу. Наемники, помимо этого, создают проблемы для республики и государей, поскольку их верность легко купить. У них нет общих интересов с республикой или с государем, им легко заплатить, чтобы они не сражались или перешли на сторону врага, подобно тому как им платят за то, чтобы они бились и умирали за своего хозяина.
В борьбе за власть и в основывающих политических актах искусство государя состоит в том, чтобы вдохновлять сторонников (а также отбить у них желание совершить предательство) для достижения собственных целей. В этом контексте искусство войны важно, но с точки зрения формальной военной науки Макиавелли гораздо больше интересуют навыки политического деятеля или правительства республики. Этот факт имеет важное значение, поскольку Макиавелли не проводит различия между науками, занятыми внутренней политикой, и теми, что относились бы к области международных отношений. Соответственно, он не выработал формального различия между притязаниями власти внутри страны и потребностями в эффективных действиях в кругу других государств [Meineke, [1924] 1957]. Мейнеке и те, кто видел в Макиавелли основополагающего теоретика государственного интереса (raison d’état), слишком акцентировали различие между частной или внутригосударственной моралью и поведением, ожидаемым от политических лидеров. Хотя толкование, которое дает Мейнеке, интересно, оно больше относится к «пруссачеству» в среде самого Мейнеке в период, охватывающий германский рейх до 1914 г., послевоенную Веймарскую республику и нацистский режим, чем к пониманию реальности макиавеллиевской доктрины.
Безусловно, к Макиавелли обращаются в квазиутилитарных обсуждениях государственного интереса из-за его вовлеченности в дипломатические проблемы Чезаре Борджиа и его родной Флоренции и потому, что он об этом писал. Однако внимательное чтение историй Макиавелли или его позднейшей переписки по дипломатическим вопросам показывает, что это по преимуществу описательные и рефлексивные, а не прескриптивные или теоретические работы [Cesa, 2014]. Я бы сказал, что дело в изменении приоритетов, вызванном его радикальным отказом от внешних формальностей христианского естественного права, но на практике миру позднего Средневековья были хорошо знакомы политическое и международное насилие и война. Войну и насилие лучше всего рассматривать не в категориях двухуровневых или иерархических обсуждений этики и политики, а как вытеснение этики при осмыслении политики и власти и отрицание того, что она может быть институциализирована в соответствующих притязаниях индивида и государства. У Макиавелли нет концепции современного государства; в его понимании lo stato – нечто более двусмысленное и расположенное между политикой как деятельностью, институциональной структурой и различными способами понимания агентности в политике (агентности государя, народа и граждан). В самом деле, учитывая фундаментальный урок «Государя», едва ли Макиавелли счел бы доводы Мейнеке адекватным представлением его фундаментальных гипотез и выводов. Гениальность, которая, собственно, и делает Макиавелли столь интересным и важным, заключается в том, что его непросто загнать в философскую или теоретическую смирительную рубашку. Именно поэтому его наследие в современных международных вопросах и политической мысли столь сложно и в то же время вездесуще.
Длинная тень Макиавелли
Макиавелли писал во времена, когда в европейской политике и истории происходили значительные трансформации, позволившие сложиться идее современного государства. В географическом и идеологическом контексте произошел важный сдвиг от войн между монархами к религиозным войнам, последовавшим за произошедшей в 1517 г. Реформацией, предзнаменованием которых стало разграбление Рима имперскими войсками в 1527 г. Однако этот контекст может также ввести в заблуждение и заслонить специфику наследия Макиавелли в политике и международных делах. В нем легко увидеть, как это делает Мейнеке, один из источников современного государства, в особенности отделения политики от морали в новой науке о государственном интересе, сопровождавшей возможность реализации автономной суверенной власти. Этот подход включает идеи Макиавелли в теорию современного государства, а в современных международных отношениях – в государственную систему с ее утверждением автономии и суверенитета и отсутствием какого бы то ни было иерархического авторитета, регулирующего государства. Государственный интерес и роль Макиавелли в появлении этого понятия гарантируют ему место в философской истории современной политики и ее теоретических категорий, хотя нужно заметить, что теорией государственного интереса также занимались и другие важные мыслители, такие, например, как Жан Боден, чьи идеи и политика отличаются от макиавеллиевских [Скиннер, 2018; Poole, 2015]. Тот факт, что Макиавелли отвергает классическое и христианское естественное право, в особенности тезис о том, что существует высший закон или нормативный порядок, создающий обязательства для государя, – основание для его включения в число источников реалистических теорий международных отношений. Соответственно, когда мыслители начала XX в. искали основополагающих теоретиков международных отношений, Макиавелли оказался вполне очевидным кандидатом [Wight, 1991; Doyle, 1997]. Спор между реализмом и идеализмом важен, и он, безусловно, сформировал сферу современной политики и международных отношений, в которой можно найти отзвук некоторых макиавеллиевских тем. Однако влияние Макиавелли на современную мысль шло и другими путями, более сложными и в то же время более существенными, чем включение его в лагерь реалистов в сфере международных отношений, противопоставляемый лагерю идеалистов.
Послевоенные споры между реализмом и идеализмом в целом встраивались в общее утверждение современного либерального государства и системы, в которой оно действует. В первой половине XX в., однако, возник странный интерес к макиавеллизму среди тех, кто стремился к разрушению государства путем коммунистической революции. Эта связка, вероятно, не так удивительна в случае итальянского марксиста Антонио Грамши, который осмыслял режим революционного класса подобно «новому Макиавелли» [Грамши, 1957–1959]. Грамши опирался на объяснение политики основания в «Государе», считая ее образцом для сходной политики основания нового классового государства, опирающегося на объединение итальянского пролетариата и крестьянства.
В отличие от классического ленинизма с его идеей вертикального руководства силами коммунистической партии, Грамши интересуется построением гегемонии через объединение разных видов борьбы с целью сделать идеи коммунизма в его марксистском изводе культурно доминирующими. Хотя Грамши часто считается сторонником менее насильственного варианта революционной борьбы, чем Ленин, он все же признавал необходимость основывающего насилия при построении нового порядка. То есть Грамши оспаривает нереволюционные способы установления коммунизма, за которые выступали некоторые социалистические и реформистские группы. Для него урок Макиавелли очевиден: социалистическая стратегия должна расправиться с пережитками старого режима, чтобы обеспечить политическую стабильность, подобно тому как государь должен обезопасить себя от врагов из старого режима, наподобие Чезаре Боржиа, убившего де Орко. Грамши хвалит также Макиавелли за то, что, в отличие от других домарксистских мыслителей, он был не только писателем, но и сам участвовал в политике создания народа там, где такого народа до того не было. По мнению Грамши, руководящая роль коммунистической партии – это роль «нового Макиавелли», потому что, оказываясь в схожей ситуации, не получает в наследство уже наличный народ с вечными предпочтениями. Она, скорее, сама создает народ, устанавливая новую социальную и культурную гегемонию, подобно тому как народ создается посредством акта основания, не будучи константой политики.
Это прочтение Макиавелли как источника для тех, кто пытается осмыслить революционную политику, далее развивал французский структуралист Луи Альтюссер в своей работе «Макиавелли и мы» [Althusser, 1999]. Увлеченность Альтюссера Макиавелли не так-то просто объяснить. Но многое вращается вокруг парадоксального характера его сочинений, например вокруг очевидного противоречия между монархическим «Государем» и республиканскими «Рассуждениями о первой декаде Тита Ливия», а также радикализма его метода, безоговорочно отвергающего ренессансную и классическую традицию естественного права. Именно вещи, шокировавшие многих читателей, представляются теми элементами теории Макиавелли, которые делают из него значительную фигуру среди мыслителей прошлого и важный пример для желающих защитить грубую реальность марксистской революции от тех, кто стремится гуманизировать или либерализировать его творчество в рамках моралистического подхода к политике. Отказ Макиавелли пойти по этому пути кладет начало респектабельной интеллектуальной и политической традиции, к которой может себя отнести и современная революционно-радикальная политика.
Интерес Макиавелли к силе, насилию и акту политического основания не отпускал даже бывших марксистских теоретиков, таких как Джеймс Бернхем, американский троцкист, разочаровавшийся в марксизме. Во время Второй мировой войны он работал в организации, ставшей предшественницей ЦРУ, и размышлял о новом порядке, основанном на конкуренции технократических элит, которых демократия интересовала только в качестве прикрытия для отбора и обновления элиты. «Макиавеллианцы» Бернхема [Burnham, 1943] вышли после его первой книги «Революция менеджеров», в которой он перешел от марксистской классовой политики на сторону новой технократической элиты, призванной возглавить новую цивилизацию, порожденную ленинизмом в СССР, фашизмом и нацизмом в Европе и технократическим менеджериальным капитализмом в США. Именно эта теория сатирически высмеивается в романе Джорджа Оруэлла «1984», где партия становится самоцелью, не зависящей от какой бы то ни было идеологической сути. Утратив веру в марксизм, Бернхем в конце 1930-х годов заигрывал с нацизмом как новым порядком в Европе, но никогда не был настоящим его приверженцем и больше интересовался стилем политики технократических элит, бросавших вызов и свергавших старый порядок имперских держав, таких как Великобритания. «Макиавеллианцы» связывают мысль автора эпохи Ренессанса с новой перспективой, которую Бернхем сконструировал на основе работ итальянских политических экономистов начала XX в. Ключевыми фигурами для него были Гаэтано Моска, Роберт Михельс и Вильфредо Парето (все они либо оказали влияние на итальянский фашизм, либо были его отцами) с добавлением теории Жоржа Сореля о мифическом насилии. Книга Бернхема – любопытный синтез его собственных интеллектуальных предрассудков, но не серьезный исторический анализ Макиавелли или исторической традиции, с которой его можно было бы связать. Но, подобно Грамши и Альтюссеру, он видит в Макиавелли оригинальную политическую фигуру, отвергающую этическую политику и понимающую реальность и притягательность власти вместе с необходимостью войны.
Когда разразилась холодная война и СССР занялся разработкой собственного ядерного оружия, Бернхем изменил свои взгляды и даже предлагал начать превентивную ядерную войну с СССР, пока у США была монополия на это оружие. Своеобразные, но имевшие достаточное влияние идеи Бернхема в 1940-е годы способствовали формированию реалистического мировоззрения в послевоенной теории международных отношений: они предлагали подход к власти и войне, выходивший за рамки реализма «государственного интереса» старого порядка (представленного Мейнеке) или революционного реализма, все еще привязанного к официальному марксизму-ленинизму. Когда в государствах, трансформированных военной мобилизацией, стали возникать новые формы политической агентности, идеи Бернхема оказали влияние на тех, кто начал осмыслять Америку как капиталистическую имперскую державу, особенно на так называемых неоконсерваторов, сторонников экспансионистского взгляда на судьбы США, противопоставлявших себя осторожным реалистам, которые извлекли из опыта своих политических героев вывод о необходимости самоограничения.
Парадигма реализма в современной теории международных отношений, очевидно, сформирована макиавеллиевскими темами и объяснением государственного интереса, а также двухуровневыми теориями, которые отличают дипломатическую и политическую мораль от обычной повседневной. Но часто интересно, как эти споры отзываются в размышлениях о международной политике. Недавно вышедшие книги Джона Миршаймера [Mearsheimer, 2011] и Джозефа Ная [Nye, 2020] напрямую обращаются к вопросам о том, почему лидеры должны лгать и как это делать эффективно и почему они не могут просто отступать от морали. Обе эти темы – глубоко макиавеллиевские. Миршаймер – строгий реалист, но в книге «Почему лидеры лгут?» он рассуждает о стратегических сложностях, связанных с отказом говорить правду, и причинах, по которым к этому порой вынуждают обстоятельства. Особенно интересен кейс Саддама Хусейна и оружия массового поражения, которого на самом деле перед началом Второй войны в заливе в 2003 г. в Ираке не было. Хусейн не смог убедить международное сообщество в том, что он в полном объеме соблюдает международные санкции (причем в основном он их действительно соблюдал), поскольку иначе он мог бы дестабилизировать собственный режим. Точно так же американские оппоненты Хусейна не хотели ему верить, даже если он говорил правду, как и не могли признать, что были введены в заблуждение ложными разведывательными данными и ввязались в войну, которая стоила США человеческих жизней и денег (а иракцам – тысяч жизней). В международной политике всегда найдутся обстоятельства, в которых требуется эффективная ложь, но они носят не только внутренний характер (например, сокрытие данных о количестве погибших и планируемых дальнейших потерях во Вьетнамской войне для того, чтобы не тревожить общественное мнение). Управление обманом требует контроля над событиями, которые на самом деле неподконтрольны каким-то одним агентам.
Най, которого, впрочем, меньше интересует практический макиавеллизм, также обеспокоен вопросом об оценке значения «моральности» для эффективности политических лидеров, под которыми он понимает американских президентов, начиная с Франклина Рузвельта. Его скрупулезное и весьма информативное исследование связывает вместе категориально разные вопросы о том, как быть хорошим (то есть эффективным) президентом и как быть хорошим человеком. Например, президент Картер, судя по всему, был хорошим человеком, однако его президентство оценивается с точки зрения эффективности. Хотя на первый взгляд исследование Ная противоречит интерпретации макиавеллизма, которая дается в данной работе, оно сходится с нею в том, что подчеркивает приоритет политического искусства объединения различных политических сил и интересов. Что бы ни говорили о значении имморализма (оцениваемого по традиционным меркам) у Макиавелли и восхвалении им насилия и обмана, в его сочинениях абсолютно ясно указывается, что ни один правитель не должен быть лживым извергом – в противном случае не миновать нестабильности, хаоса и провала. Это, вероятно, главный урок, который можно извлечь из карьеры Саддама Хусейна.
Наиболее интересный современный политический теоретик, пишущий в тени Макиавелли, который тем не менее не считает себя «макиавеллианцем», – это Майкл Уолцер [Walzer, 1977]. Он немало сделал для того, чтобы вдохнуть новую жизнь в теорию «справедливой войны», он же известен своей трактовкой связанной с этим вопросом проблемы «грязных рук». Теория войны Уолцера исходит не из абстрактных доктрин естественного права, как у Фомы Аквинского и его последователей, но из практики войны. Его «военное оглашение» опирается на то, что реальный военный конфликт создает дилеммы, определяющие имеющиеся у нас способы осмысления и регулирования войны, представляющие ее понятной и нормативной тем, кто в ней может участвовать. Это ситуационное и ангажированное осмысление резонирует с осмыслением политики как сугубо практической деятельности у самого Макиавелли. Уолцера также волнуют случаи, в которых ведение войны или осуществление политической власти с необходимостью требуют отступления от моральных норм, которые в противном случае являлись бы обязательными, – норм, касающихся применения насилия, обмана и причинения вреда. Подобные действия требуют, чтобы политические деятели замарали руки по-настоящему аморальными деяниями.
По Уолцеру, политический лидер несет обязательства по защите политического сообщества, и потому на нем лежит ответственность за причинение вреда и насилия в этих целях, каковой ответственности нет у обычного индивида. Из-за этого политический лидер вынужден прибегать к действиям, которые в противном случае считались бы неправильными. Вот несколько показательных примеров:
– пытки водой или просто пытки для того, чтобы предотвратить крупные террористические атаки;
– вступление в военные действия, необходимые для сохранения государства, которые приведут к гибели ни в чем не повинных мирных граждан;
– приказ солдатам продолжать сражаться и при этом поиски возможностей для выхода государства из войны – например, отправка солдат в такие страны, как Афганистан, на фоне организации вывода оттуда войск.
Все эти примеры вызывают споры, но каждый ставит вопрос о смерти и вреде, которые в противном случае были бы сочтены нелегитимными. Твердый реалист мог бы возразить, что это война и люди на ней страдают и гибнут, но Уолцер избегает такого простого реалистического взгляда, как и прекраснодушной моралистической позиции, утверждающей, что мы никогда не должны причинять прямой вред. Ключом к его осмыслению войны и международной политики является признание аргумента о том, что, если для решения своих задач политические лидеры и их военное командование должны убивать невинных, они поступают плохо. Интересный вопрос состоит в том, как мы обращаемся с этим фактом, особенно в современных либеральных демократиях, где мы желаем иметь таких солдат, чиновников и политиков, которые могли бы спокойно вернуться к повседневной жизни и чья личность не была бы разрушена требованиями применения насилия и причинения зла. Нам нужно, чтобы люди «пачкали руки», но в то же время делали это так, чтобы не разрушить чистоту ключевых институтов, политических сообществ или индивидуальных граждан.
Интерес представляют два аспекта теории Уолцера. Во-первых, в отличие от абстрактного и формалистского мышления новых «теоретиков справедливой войны», таких как Макман или Фабр [McMahan, 2009; Fabre, 2012], он пытается формулировать свои идеи с учетом реалий современной войны, как она представлена в истории, автобиографиях и публицистике. Поэтому он описывает реальные дилеммы, а не просто абстрактные логические проблемы. Во-вторых, он предлагает ответы, направленные на то, чтобы смягчить причиненное зло, но не искоренить его. Один из приводимых примеров – явно несправедливое отношение к Королевским ВВС после окончания Второй мировой войны. Ценой больших личных потерь и самопожертвования в 1940–1945 гг. эти летчики вынуждены были в ходе британских бомбардировок немецких городов совершать вещи, которые считали плохими, но необходимыми. Нанося воздушные удары, которые не могли не повлечь за собой гибель десятков тысяч граждан, большинство из которых являлись мирными жителями и по любым меркам были невиновны (например, маленькие дети, старики и инвалиды), летчики участвовали в действиях, которые должны были осуждаться, и нарушали общепринятые военные конвенции. Однако в специфических обстоятельствах того времени, когда Британия столкнулась с угрозой поражения от страшного врага, эти чрезвычайные действия были оправданны. Тем не менее убийство невиновных все равно оставалось злом, поэтому в конце войны было принято справедливое решение не отмечать эти подвиги специальными медалями или не отдавать высшие почести тем, кто руководил этой кампанией, в частности сэру Артуру Харрису, не получившему, в отличие от остальных британских командующих, почетного титула. Можно выдвинуть множество возражений и вопросов касательно отдельных аргументов Уолцера, но что остается интересным в его способе мышления и что, как мне кажется, является в нем наиболее макиавеллиевским, так это сложная промежуточная позиция между идеализмом, стремящимся никогда не совершать зла, и незатейливым реализмом, допускающим исключение из этого правила на основе государственного интереса. Позиция Уолцера не следует этой упрощенной идее государственного интереса.
Самая поразительная черта сложных произведений Макиавелли – не новые понятия и структуры, которые он придает современной политике, и даже не психологические озарения, предвосхищающие позднейшие взгляды на проблемы лидеров и лидерство в политике и международных делах, но его уникальная способность расшатывать слишком простые концептуальные и теоретические различия.
Это верно независимо от того, как рассматривать его сочинения – как срывание покровов с современной политики или же как первый шаг по скользкому склону, ведущему к тоталитаризму и жестокости двадцатого столетия, как это представляется у Лео Штрауса. Независимо от того, что мы видим в его творчестве – зарождающуюся политику современного государства или (как до сих пор утверждают некоторые) благородную мораль республиканизма и политической осмотрительности, он неизменно выбивает из колеи. Мой собственный взгляд состоит в том, что это чувство отчасти вызвано его идеей, что политика – это поток, тогда как порядок нестабилен. Когда в десятилетия, последовавшие за смертью Макиавелли, начался поворот к современному суверенному государству, в ситуации религиозных войн и социальных, политических и религиозных волнений была произведена попытка упрочить порядок при помощи таких понятий, как современное суверенное государство и основанная на нем государственная система. Однако Макиавелли напоминает нам, что порядок – вещь шаткая и временная и что, вероятно, урок истории в ее циклической форме состоит в том, что поиски неизменной стабильности – это ошибка. В XXI в., когда мы стали свидетелями важных изменений в порядке, сложившемся после Второй мировой войны, и, возможно, даже признаков упадка и разрушения, трудно не увидеть в Макиавелли наиболее проницательного, хотя и неудобного, проводника в осмыслении политики и международных отношений.
Библиография
Макиавелли Н. (1987). История Флоренции. М.: Наука.
Макиавелли Н. (2004). Сочинения исторические и политические. Сочинения художественные. Письма. М.: АСТ.
Макиавелли Н. (2023). О военном искусстве. М.: КоЛибри.
Берлин И. (2002). Оригинальность Макиавелли // Берлин И. Подлинная цель познания. М.: Канон+. С. 296–369.
Грамши А. (1957–1959). Избранные произведения. М.: Изд-во иностр. литературы.
Скиннер К. (2006). Свобода до либерализма. СПб.: Изд-во ЕУСПб.
Скиннер К. (2009). Макиавелли. Очень краткое введение. М.: Астрель.
Скиннер К. (2018). Истоки современной политической мысли. М.: ИД «Дело» РАНХиГС.
Althusser L. (1999). Machiavelli and Us. UK: Verso.
Benner E. (2015). Be Like the Fox. UK: Penguin.
Bobbitt P. (2013). The Garments of Court and Palace: Machiavelli and the World that He Made. UK: Atlantic Books.
Burnham J. (1943). The Machiavellians. UK: Putnam.
Cesa M. (2014). Machiavelli on International Relations. UK: Oxford University Press.
Coleman J. (2000). Political Thought from the Middle Ages to the Renaissance. UK: Wiley Blackwell.
Doyle M.W. (1997). Ways of War and Peace. USA: Norton.
Fabre C. (2012). Cosmopolitan War. UK: Oxford University Press.
Frazer E., Hutchings K. (2019). Can Political Violence Ever Be Justified? UK: Polity Press.
Frazer E., Hutchings K. (2020). Violence and Political Theory. UK: Polity Press.
Fuller T. (ed.) (2016). Machiavelli’s Legacy: The Prince after Five Hundred Years. USA: University of Pennsylvania Press.
Goodin R., Spiekermann K. (2018). An Epistemic Theory of Democracy. UK: Oxford University Press.
Lukes S. (2003). Liberals and Cannibals: The Implications of Diversity. UK: Verso.
McCormick J.P. (2018). Reading Machiavelli: Scandalous Books, Suspect Engagements and the Virtue of Populist Politics. USA: Princeton University Press.
McMahan J. (2009). Killing in War. UK: Clarendon Press.
Mearsheimer J.J. (2011). Why Leaders Lie: The Truth About Lying in International Politics. USA: Oxford University Press.
Meineke F. (1957). Machiavellism: The Doctrine of Raison d’Etat and Its Place in Modern History. USA: Yale University Press.
Nye J. (2020). Do Morals Matter? USA: Oxford University Press.
Orwell G. (1971). The Collected Essays, Journalism and Letters of George Orwell. Vol. 4: Front of Your Nose, 1945–1950. UK: Penguin.
Poole Th. (2015). Reason of State: Law, Prerogative and Empire. UK: Oxford University Press.
Skinner Q. (1969). Meaning and Understanding in the History of Ideas // History and Theory. Vol. 8. P. 3–53.
Strauss L. (1957). Thoughts on Machiavelli. USA: University of Chicago Press.
Walzer M. (1977). Just and Unjust Wars. USA: Basic Books.
Wight M. (1991). International Theory: The Three Traditions / G. Wight, B.E. Porter (eds). UK: Leicester University Press.
Winter Y. (2018). Machiavelli and the Orders of Violence. UK: Cambridge University Press.