Хотя, безусловно, Маркс оказал заметное влияние на развитие социально-политической теории, на концепции международных отношений его доктрины существенно повлияли в основном благодаря его последователям, особенно Ленину и Мао. Маркс предложил теорию революционного свержения капитализма (или, как считают некоторые, его предсказал), но на самом деле именно Ленин в 1917 г. и Мао в 1949 г. – вот кто осуществил две великие социалистические революции XX в. Их работы, посвященные теории и практике революционной политики, оказали наибольшее влияние на теории в области международной политики. Я кратко обсуждаю марксистский концептуальный аппарат, но потом сосредоточиваюсь на ленинской теории партии как авангарда и средства диктатуры пролетариата, то есть на концепции, эту диктатуру обосновавшей. В теории Ленина империализм рассматривался как поздняя (или «высшая») стадия капитализма, также им открыто признавалась роль насилия в революционном преобразовании государства. Мысль Мао впоследствии преобразовала наследие ленинизма в специфическом контексте китайской борьбы против империализма, создав теорию крестьянских масс как революционного класса, что означало изменение маоистской концепции революции. В получивших известность работах Мао о революционной войне подчеркивается роль партизан. Мысль Ленина и Мао о практике революционной политики повлияла на современную политическую теорию и теорию международных отношений.
Партия должна была стать универсальной машиной, объединяющей социальные энергии каждого источника в едином потоке. Ленинизм был теорией этой машины, которая, воспользовавшись необычайным стечением обстоятельств, в своей эффективности превзошла все ожидания и изменила историю всего мира [Kolakowski, 2005, p. 686].
Можно утверждать, что самый смелый вызов модели международной политики как системе или обществу суверенных государств бросила марксистская традиция и особенно марксизм-ленинизм, бывший официальной идеологией СССР с 1917 по 1989 г. Обновленная версия марксизма-ленинизма, маоизм, и по сей день определяет основу государственной идеологии Китайской Народной Республики. СССР, несмотря на юридический статус «союза», на самом деле был унитарным государством. Тогда как сохранение единства КНР стало, судя по всему, наиболее важным пунктом китайской государственной идеологии. В то же время влияние марксизма-ленинизма в глобальной политике вышло за границы реалистических теорий международной сферы как системы государств разного размера и силы.
На протяжении всей холодной войны вплоть до падения советской власти в 1989 г. (за которой последовал официальный роспуск СССР в 1991 г.) Советский Союз позиционировал себя в качестве примера «построения социализма в отдельно взятой стране», социализма, стоящего на дозоре, пока не произойдет окончательного крушения капитализма. СССР был главной моделью идеологии, соперничающей с капитализмом и при этом не замыкающейся в государственных границах, этнических группах и национальностях. СССР претендовал на определение и руководство историческим процессом глобальной революции, представлявшейся неизбежным следствием материальных противоречий, составляющих ядро капиталистической современности. Соответственно, он же претендовал на раскрытие истинной природы международной политики, скрытой государственной системой или ее трансформацией в националистической и постколониальной борьбе в период после 1945 г., то есть после распада западных империй. Вплоть до середины 1970-х годов идеологическое противостояние между западными капиталистическими державами и глобальным коммунизмом включало в себя и Китай (вместе с такими меньшими странами, как Куба и Вьетнам), который выступал придатком СССР. Это глобальное противостояние стало главным вопросом для значительной части теорий международных отношений и для западной внешней политики, а потому классическая озабоченность интересами и конкуренцией отдельных государств была поглощена гиперреализмом, основанным на столкновении идеологий.
Среди архитекторов послевоенных международных отношений в США были и такие фигуры, как Джордж Ф. Кеннан. Он отстаивал сдерживание СССР и его восточноевропейских сателлитов, полагая, что их мотивом была прямая экспансионистская идеология, которой можно препятствовать, но при этом ее невозможно вписать в устойчивую схему взаимной кооперации, поддерживаемой традиционными инструментами дипломатии или экономики. Конечно, теоретически возможной оставалась и война, но поскольку СССР был ядерной державой, такой вариант не представлялся реалистическим в военном смысле. Некоторые реалистические теории пытались отмахнуться от официальных политических идеологий как поверхностного проявления или проекции государственных интересов и власти (этот взгляд, что любопытно, напоминает материализм марксистской теории). Однако большинство западных теоретиков не искали скрытого смысла за утверждениями марксистов-ленинистов и видели в своем противнике одного-единственного глобального идеологического врага, пусть в нем и присутствовали определенные локальные вариации. «Теория домино» использовалась для оправдания столкновения с марксизмом-ленинизмом во Вьетнаме в 1955–1975 гг., как и других региональных конфликтов. Она предполагала наличие монолитного идеологического противника и не обращала внимания на другие факторы, сегодня считающиеся ключевыми для понимания этих событий.
Падение Берлинской стены в 1989 г. и развал советского блока в Европе часто считают началом новой эры постидеологической политики. Но также она отмечена подъемом Китая как глобальной экономической державы. После правления Дэн Сяопина (считается, что он повлиял на политическую и экономическую судьбу Китая не меньше самого Мао) Китай достиг глобального влияния. Многие наблюдатели полагали, что Китай постепенно отказывается от маоизма и марксизма-ленинизма, превращаясь вследствие быстрого роста экономики и своей доли в глобальной торговле в своеобразный капиталистический авторитаризм. Китай вступил во Всемирную торговую организацию в 2001 г. (согласившись соблюдать западную систему патентов и правила торговли) и стал одним из главных стабилизаторов глобальной финансовой системы после финансового кризиса 2008 г. [Туз, 2020, с. 308–326]. Однако после подъема западного популизма и временного (в 2016–2020-х годах) отказа Америки при президенте Трампе от участия в большинстве институтов глобального экономического порядка многие западные комментаторы снова обратили пристальное внимание на сохранение коммунистической системы в Китае, причем их терминология изрядно напоминала таковую времен холодной войны – эту позицию заняли некоторые политические лидеры и движения, которые на самом деле никогда не отказывались от глобального конфликта Запада и коммунизма.
Марксистские подходы важны и сами по себе, ведь они, безусловно, могут считаться основополагающими для понимания современных международных отношений, их теории и теории политики в целом. Но поскольку я не стремлюсь дать здесь общий хронологический обзор теорий международных отношений, я сосредоточиваюсь именно на Ленине и Мао. Оба, безусловно, фигуры исторического масштаба, связанные с величайшими революциями, с политикой и трагедиями XX в. Однако многие марксистские и немарксистские исследователи скажут, что оба как политические теоретики определенно уступают самому Марксу. И если мы хотим понять марксизм-ленинизм, разве не нужно сосредоточиться на самом Карле Марксе или по крайней мере его поздних работах, написанных вместе с Фридрихом Энгельсом?
Мой ответ на этот очевидный вопрос включает несколько соображений. Маркс – безусловно, крупный политический и социальный теоретик, однако в качестве политического мыслителя или мыслителя международных отношений он в основном интересен благодаря теориям его последователей. Во-вторых, Маркс – центральная фигура, вокруг которой возникла обширная традиция мысли и политики, включающая многие направления. Поэтому очень трудно вынести какое-то окончательное суждение о собственных взглядах Маркса, не занимая той или иной позиции в политических спорах об интерпретациях, в этой традиции ведущихся. Высказать нечто бесспорное об ортодоксальной марксистской политической теории столь же сложно, как и об ортодоксальной католической политической теории, поскольку обе представляют собой семейства теорий и идей, между которыми идет постоянный диалог и спор.
Даже при жизни Ленина в марксистской традиции постоянно шли ожесточенные дискуссии о том, был ли он «ревизионистом» (это обвинение стало напоминать объявление кого-либо «еретиком» в католической церкви), поскольку вышел за пределы учения Маркса и Энгельса, пытаясь приспособить их теорию к новым обстоятельствам. Ленин не соглашался с этим обвинением и был готов защищать собственную ортодоксию от других, которых он сам обвинял в ревизионизме. Позже подобная критика была обращена и на Мао, которого обвиняли в том, что он отступил от ортодоксального марксизма-ленинизма в той его версии, которая определялась преемником Ленина, Сталиным. Соответственно, было бы несложно, хотя и не слишком поучительно, вступить в интересные споры о том, кем были Ленин и Мао – ортодоксальными марксистами или же ревизионистами.
Третья (и, вероятно, самая важная) причина сосредоточиться на Ленине и Мао не сводится к их успеху в роли политических архитекторов двух глобально значимых марксистских революций – 1917 и 1949 гг. Оба – мыслители, которые первоочередной задачей политики считали распространение революции, а потому они разработали различающиеся, но дополняющие друг друга подходы к пониманию политики, институтов и агентности в контексте революции. Они были не только историческими деятелями, но и теоретиками, идеи которых позволили заглянуть за структуру нации, государства и глобальной системы государств. Также они размышляли о месте коммунистической партии как политическом локусе и о ее специфической роли в отношении с институтами капиталистической системы государств. Оба изучали характер революционного класса, причем Мао в этой роли рассматривал не промышленный пролетариат, а революционное крестьянство. Они исследовали задачи и внутреннюю организацию партии в отношении к революционному классу. Кроме того, они подробно изучали процесс осуществления революций, в том числе применение насилия и войны. Поскольку Ленин и Мао имели дело с революционным моментом, и не важно, был ли это окончательный кризис капитализма в смысле Маркса, оба стали играть основополагающую роль в переосмыслении международной политики, спровоцировав чудовищные проблемы тоталитаризма и уничтожения прав человека, вызвавшие внешнюю критику всех этих революционных процессов. Оба корпуса идей, созданных ими, поднимают также вопросы об экономическом империализме современного глобального мира. В заключении к этой главе я также утверждаю, что некоторые составляющие активистского, безусловно безжалостного стиля партийной организации, в котором упор делается на политику как революционную деятельность, перекочевали из марксистской традиции в идеологию революционеров-террористов, занятых радикальной трансформацией политической системы. Эти темы оказали влияние даже на правых популистов, полагающих, что творческое разрушение неолиберального глобализма выступает прелюдией к восстановлению политического порядка и авторитета.
Жизни двух революционеров
Личный и политический контекст Владимира Ильича Ульянова (революционный псевдоним – Ленин) определялся двумя важными факторами. Первым и наиболее очевидным была социалистическая традиция, наследующая Марксу и Энгельсу (которые тесно сотрудничали друг с другом и в интеллектуальном, и в политическом плане), а потому и Второй интернационал. Но столь же важна и русская традиция Ленина. Он родился в царистской империи, достигшей зенита своей экспансии, а не в зрелом европейской национальном государстве и даже не в такой колониальной морской империи, как Британия или Франция, где во внутренней политике основные следствия империализма не были столь ощутимы, поскольку они были вынесены за их границы. Российская империя носила совершенно другой характер. Она стала третьей по величине за всю историю человечества после Британской морской империи и Монгольской империи. Российская империя простиралась на огромные территории Евразии, начиная с Восточной Европы и заканчивая Тихим океаном. Собственно, вплоть до 1867 г. она включала и территории, которые после продажи США стали называться Аляской, а также Алеутские острова и поселения в Северной Америке, которые спускались с севера континента до самой Северной Калифорнии. На западе Романовы смогли поставить под контроль значительную часть Польши, прибалтийские области бывшей Речи Посполитой и Финляндию. Царистская империя оставалась экспансионистской вплоть до своего окончательного развала во время Первой мировой войны, в 1917 г. Она постоянно сдвигала границы своей территории и своего влияния, особенно по отношению к соседним империям – пришедшей в упадок Османской империи, а в XIX в. и Британской империи, с которой Россия вела «большую игру» на северных границах Британской Индийской империи и на западных окраинах Китайской империи Цин. Форма правления столь огромной территории – еще одна черта, отличающая царский административный аппарат от европейского национального государства. Даже при наличии строго иерархической структуры, определяемой монархией, формальная централизация власти означала то, что ее реальное место всегда оставалось вдали. Это меняло способ применения власти и передачи авторитета, на который не слишком сильно повлияло изобретение и распространение телеграфа и железных дорог.
Однако главной чертой, отличающей империи от республик и княжеств, был неизбежный для них плюрализм и разнообразие. Хотя русский народ главенствовал, он оставался лишь одним из многих народов и национальностей, составлявших империю. Точно так же, хотя русское православие было определяющей чертой правления Романовых, оно было лишь одной из многих религий, присутствующих в империи, начиная с иудаизма значительного еврейского населения на Западе и заканчивая анимизмом и язычеством в Сибири и на Дальнем Востоке. В XIX в. исламские ханства Центральной Азии также были присоединены к Российской империи. Географическое, культурное, религиозное и языковое разнообразие определило политический опыт мира Ленина, родившегося в апреле 1870 г. в Симбирске, городе на Волге в 700 км от Москвы.
В XVIII в. Россия превращалась во все более важную для европейской политики державу, а в начале XIX в. сыграла критически важную роль в разгроме Наполеона, пытавшегося построить свою империю на базе Французской республики. Однако, тогда как Великобритания, Франция и Германия после Наполеоновских войн вступили в период индустриальной, торговой и социальной трансформации, Россия от них отстала. XIX в. стал периодом культурной неопределенности, отмеченным борьбой прозападных реформаторов, так называемых западников (таких, как Александр Герцен), и мыслителей-«славянофилов» (к которым относился и Достоевский), отстаивавших русскую культуру и цивилизацию как ответ на упадок европейского рационализма. Этот спор определял то, как русские мыслители реагировали на те или иные течения европейской политики, в частности на социализм, и как в них участвовали. Также он был связан с вопросом о том, насколько Россия в своем промышленном развитии отклоняется от марксистского взгляда, то есть о том, достигла ли она материальных условий для пролетарской революции, ассоциируемых ортодоксальными марксистами с такими индустриализированными странами, как Великобритания, Германия и Франция. Готовность России к пролетарской революции, безусловно, стала вопросом, определившим жизнь и мысль Ленина, но другие типы революции (например, крестьянские восстания, популистские бунты, партизанщина и терроризм) были хорошо известны в российской политической жизни. Такие русские современники Маркса и Энгельса, как анархист Бакунин (1814–1876), проповедовали революционное насилие и убийство, то есть это были политические тактики, впоследствии освоенные современными террористами. Старший брат Ленина был казнен за участие в террористическом заговоре, и это стало одним из событий, заставивших молодого Владимира Ильича Ульянова заняться революционной политикой.
Обучение праву в Казанском университете было прервано, когда Ленина исключили за агитацию против царского правительства, однако он продолжил учиться, став через какое-то время заочником Санкт-Петербургского университета. Переезд в Санкт-Петербург совпал с его формальным вступлением в революционную социалистическую политику. Впоследствии он был арестован и отправлен в ссылку в Сибирь, где продолжил революционную работу. Там же он начал карьеру социалистического теоретика, когда стал изучать социально-экономическое развитие России. После ссылки в Сибири он отправился в изгнание в Европу, где жил с 1900 г., посетил Лондон и Париж, но, погостив в России в 1905 и 1907 гг. (после революции 1905 г.), обосновался в Швейцарии. Ленин стал вождем русских социал-демократов (марксистов), издателем подпольных газет, организатором и профессиональным революционером. В этот же период он общается с ведущими представителями европейского левого движения, в частности с немецкими социал-демократами Карлом Каутским и Розой Люксембург, но в основном его интересовали дискуссии в среде русских социал-демократов. Когда их группа раскололась по вопросу о революционной тактике, он стал лидером радикальной большевистской фракции, которая выступила резко против меньшевиков, считавших, что российский промышленный рабочий класс еще слишком мал, чтобы поддержать реальную социалистическую революцию.
Начало Первой мировой в Европе и невозможность европейской пролетарской революции в условиях массовой войны стали главным вызовом для многих деятелей левого движения. Рабочие всего мира явно игнорировали призыв последователей Маркса и Энгельса объединиться и сбросить цепи, предпочитая ему националистическую военную мобилизацию. Ленин и его партия относились к немногим социалистическим группам в Европе, которые выбрали непопулярный путь прямого разоблачения войны как империалистического обмана. Через три года после начала боевых действий, в феврале 1917 г., развал российской армии и царского режима привел к власти революционное правительство. Ленин вернулся в Санкт-Петербург, прибыв в запечатанном вагоне на Финский вокзал (переезд устроила немецкая секретная служба). Там он мобилизовал силы большевиков, стремясь подорвать меньшевистское правительство. В октябре 1917 г. в Санкт-Петербурге произошел государственный переворот, ставший началом большой большевистской революции. Огромная нагрузка, связанная с руководством страной и революцией, в том числе во время русской Гражданской войны (1917–1922 гг.), потребовавшей отражения ударов враждебных сил, истощила интеллектуальные и физические силы Ленина, который скончался в 1924 г. В роли несгибаемого советского лидера его сменил Иосиф Сталин. Долгое и жестокое правление Сталина, сочетавшееся с концепцией «построения социализма в отдельно взятой стране», отбросило длинную тень на наследие Ленина, спровоцировав в том числе и вопросы о том, следовало ли жестокое и систематическое насилие режима Сталина из безжалостных представлений Ленина о партии, государстве и революции, или же на самом деле Сталин предал революцию Ленина. Это большой и сложный научный вопрос, который выходит за рамки данной главы, однако я буду исследовать основополагающую роль насилия в мысли и практике Ленина.
Как и Ленин, Мао Цзэдун родился в последние годы империи Цин (1644–1912), в 1893 г. Мао воспитывался при режиме, который, в отличие от царского, находился на последней стадии упадка. Империя Цин имела маньчжурские корни, в отличие от Великой империи Мин, которую она разгромила и сместила. В период своего расцвета, в XVIII в., империя Цин активно проводила экспансию и сумела дойти до Центральной Азии, установив сюзеренное правление в Тибете и в значительной части современной Мьянмы. Эта густонаселенная и богатая империя обладала самой долгой непрерывной литературной традицией, а также бюрократией и системой образования мандаринов, представлявшимися существенными элементами государства Цин. Однако в XIX в. имперское государство вступило в период упадка, завершившийся в 1912 г. развалом, который часто связывают с постоянными атаками все более усиливающихся западных имперских держав, а также соседней Японии, особенно после успешной революции Мэйдзи, когда она превратилась в современное военное государство. Однако долгий упадок Китая и развал империи – более сложные процессы, коренившиеся во взрывном росте населения, фискальном кризисе и экономике, не прошедшей индустриализацию. Войны XIX в., которые в основном вела Британия, стремившаяся расширить торговлю наркотиками в Китае (так называемые Опиумные войны), стимулировали определенные реформы, прежде всего в армии. Однако катастрофическое поражение недавно модернизированной армии Цин в войне с японцами в 1895 г. привело к потере Тайваня и росту японского влияния в Северной Корее, что для династии Цин стало началом конца. В итоге династия, еще больше ослабленная иностранной интервенцией после популистских Боксерских восстаний против иностранцев в 1900 г., пала в 1912 г. Она была заменена неустойчивым республиканским режимом, правившим на общенациональном уровне, однако на местах власть сохранялась у отдельных военачальников. Образование и воспитание Мао были тесно связаны с интеллектуальной и политической борьбой, начавшейся в этот период.
Хотя империя Цин в XVIII в., в период своего расцвета, была богатой и сильной, Китай оставался преимущественно сельской страной, и к 1900 г. крестьянский мир почти не отличался от того, в каком обычные китайцы жили столетиями. Мао родился в провинции Хунань, а не в городе на Восточном побережье, и потому в детстве он практически не сталкивался с происходившей тогда медленной индустриализацией или же с западным влиянием, связанным с деятельностью миссионеров и торговлей. Ритм жизни определялся природой, давно сложившейся культурой и обычаями китайской крестьянской жизни, которые впоследствии сыграют важную роль в подходе Мао к марксизму-ленинизму, в его собственной революционной мысли, а также в его практике, использованной им к концу жизни. Для немногих более обеспеченных людей важную роль в социальной мобильности играло образование, необходимое в этой преимущественно конфуцианской культуре. Именно классическое литературное образование – вот что давало доступ к бюрократии Цин, а не современное или техническое образование.
Образование Мао включало обучение традиционному литературному канону, которое позволило ему стать выдающимся поэтом. Однако в школах Шаошаня (столицы провинции Хунань) он никогда не культивировал навыки традиционного гуманитария. Свои поиски знания он не ограничивал ни классической литературой, ни новыми западными знаниями, в частности недавно переведенными в Китае работами Адама Смита, Чарлза Дарвина и Герберта Спенсера. Мао, освобожденный от требований крестьянской жизни, когда его отец немного разбогател, продолжил свое образование, прерванное краткой службой в республиканской армии. В августе 1918 г. он прибыл в Пекин, где начал работать помощником в библиотеке Пекинского университета. В следующие годы Мао регулярно ездил из Пекина в Шаошань и обратно и тогда же познакомился с работами Маркса, приобретя интерес к революционному социализму. Он участвовал в организации новой Коммунистической партии Китая, которая руководилась из Москвы Коммунистическим интернационалом. В начале и середине 1920-х годов Мао занимался организационной деятельностью и исследованиями крестьянства, тогда как его партия образовала Народный фронт вместе с Гоминьданом (Китайской национальной партией) Сунь Ятсена.
Эта временная коалиция оставалась неустойчивой и развалилась, когда в 1927 г. на смену умершему Сунь Ятсену пришел Чан Кайши. Последний объединился с полевыми командирами, пытаясь разгромить коммунистов, что стало началом долгой гражданской войны, закончившейся образованием однопартийного государства, то есть Народной Республики, в 1949 г. За это время Мао стал вождем Коммунистической партии, особенно после Великого похода, когда партия, спасаясь от армий Гоминьдана, перевела свои военный и политический штабы вместе с основными вооруженными силами и личным составом из более развитого Юго-Восточного Китая в сельский Северо-Западный регион. В мифологии нового партийного государства это событие стало знаковым, а сам Мао показал себя в качестве харизматического лидера, а также теоретика революции и особенно революционной войны. Мифология Мао как революционного лидера для западных читателей была блестяще отражена, а может быть, и создана канадским журналистом Эдгаром Сноу в его книге 1938 г. «Красная звезда над Китаем». После изгнания японцев в 1945 г. возобновилась китайская гражданская война, которая закончилась в 1949 г., когда коммунисты заняли весь Китай, изгнав остаток войск Чан Кайши на Тайвань.
Мао, подобно Сталину и в гораздо большей степени, чем Ленин, стал вождем партийного государства, главным символом революции 1949 г., однако, в отличие от Сталина, он не мог пользоваться такой же гигантской властью и влиянием, не опираясь на своих союзников и сподручных. В течение 27 лет, вплоть до своей смерти в 1976 г., его отношения с остальной частью партии и его позиция вождя оставались неоднозначными и не сводились к диктатуре. За эти годы произошла быстрая модернизация и индустриализация страны, которая привела как к огромным экономическим переменам, так и к разрухе, насилию и голоду во время «большого скачка вперед», то есть сельской коллективизации, произошедшей в 1957–1960-х годах.
Представления Мао о крестьянской войне прошли проверку (что, правда, привело к большому числу жертв) в отпоре, данном контингенту ООН (под предводительством США) во время Корейской войны (1950–1953). Смерть Сталина, которого сменил Хрущев (1894–1971), означала серьезный разрыв в коммунистическом мире и превращение китайского коммунизма в точку притяжения для революционеров всего мира. Последнее десятилетие жизни Мао было отмечено «культурной революцией», когда массы и особенно молодежь натравили на засидевшихся руководителей партии. Вооружившись «Красной книжицей», молодежь, которую провоцировали на гигантских митингах, стала источником революционной ярости и насилия, обращенного против всех аспектов общества, в том числе и внутри самой партии. Начальников убивали или подвергали издевательствам и переобучению («критике»), часто для них заканчивающемуся увечьями. Также насилие распространилось и в обычной жизни, когда дети стали доносить на своих родителей, ученики в школах – разоблачать и иногда даже убивать учителей. «Буржуазные» профессии – в науке, интеллектуальном труде и культуре – попали под особое подозрение, университеты и другие институты закрывались, а их сотрудников отправляли на сельские работы. С точки зрения многих внешних аналитиков, высвобождение этого революционного насилия лишь подтверждало экстремизм коммунистической идеологии. Другие же считали идею тотальной революции поистине вдохновляющей, например такого мнения могли придерживаться группы, стремившиеся свергнуть колониальное правление в Юго-Восточной Азии, или же западные радикалы, поставившие под вопрос культурную гегемонию капитализма [Lovell, 2019]. После смерти Мао и падения «банды четырех» – клики, правившей в его поздние годы, – новый руководитель партии Дэн Сяопин начал процесс экономической либерализации, превратившей Китай в глобальную экономическую державу. Довольно спорный вопрос – в какой мере наследие Мао было важным для правления Коммунистической партии Китая (КПК) в более поздний период, однако Китай определенно остается партийным государством. За пределами Китайской Народной Республики стиль политики Мао по-прежнему имеет значение, что особенно очевидно в силу развития политического популизма.
Наследие Мао как политического деятеля бесспорно, как бы его ни оценивать. Однако его наследие как политического мыслителя не столь однозначно, особенно за пределами Китая. Если Ленин, Троцкий, Грамши и другие марксисты по-прежнему фигурируют в библиографиях западных диссертаций, что объясняется многочисленными волнами академического ревизионизма, которые то спасают их от суда истории, то признают моральными чудовищами, то работы Мао изучены намного хуже. В значительной степени это связано с отсутствием качественных переводов и относительно небольшим числом исследователей, говорящих на китайском. Хотя Мао был плодовитым писателем, он не внес существенного вклада в основные вопросы марксистской теории, предпочитая ссылаться на классические тезисы Ленина и Сталина. На его работы существенно повлиял культурный и исторический опыт Китая: Мао был прилежным исследователем классической китайской мысли, хотя в полемике часто принижал ее значение. К тому же он сам был выдающимся поэтом. Его наиболее влиятельные работы – это в основном обращения к партийным организациям и речи, на основе которых трудно строить обобщения. Наиболее известная его работа – «Цитатник председателя Мао Цзэдуна», или «Маленькая красная книжица» [Mao, 1966] – представляет собой выборку из таких текстов, призванную служить общей сводкой его идей. Это не систематический труд, скорее она напоминает катехизис, поскольку состоит из ряда утверждений и афоризмов, а не из хорошо проработанных аргументов. Однако его труды, которые он начал писать в середине 1930-х годов, занимаясь специфическими проблемами революционной войны с империализмом, стали значительным вкладом в осмысление революции. Они повлияли на более поздних революционеров начиная с Че Гевары и представителей радикальных левых групп, а также на национально-освободительные движения в Азии. Именно в этих работах Мао развивает свое представление о революции как антиимпериалистической войне, которое для нас будет играть основную роль.
Маркс: Основные положения
Для нас важна мысль Мао и Ленина, а не то, кем они являются – верными марксистами или же, напротив, источником существенного искажения идей Маркса. Многие исследователи Маркса потратили немало сил на освобождение его мысли от наследия его главных учеников. Хотя Ленин и Мао стали важными самостоятельными теоретиками революции, они неизменно подписывались под основными положениями – как они сами понимали их – марксизма как теоретической рамки их собственной мысли. А потому многие ключевые понятия и положения, защищаемые Марксом и Энгельсом, важны для определения контекста революционных теорий Ленина и Мао, и, следовательно, я должен вкратце здесь их представить.
Маркс считал себя последователем великого немецкого философа Г.В.Ф. Гегеля (1770–1831), и многие его ранние идеи лучше всего интерпретировать в качестве революционного преобразования гегелевской философии истории. По Гегелю, история – это в конечном счете история мысли, идей и их прогрессивного развития в диалектическом процессе (развитие идей благодаря преодолению противоположности или противоречия). Институты и действия – примеры такого общего конфликта идей. Процесс диалектического развития стремится к полному и непротиворечивому пониманию человеческого опыта (который получает название духа или Geist), а потому в истории существует направленность или порядок, подкрепляющий весь моральный, политический и социальный прогресс. Марксу и его друзьям-студентам (которых впоследствии стали называть младогегельянцами) нравилось понятие диалектического развития. Однако они критиковали применение философии Гегеля в качестве оправдания политики и власти прусского государства. Сами же они отстаивали радикальную трансформацию гегелевской философии истории, которая должна стать концепцией человеческого освобождения.
Прорыв Маркса, позволивший ему стать самостоятельным философом, был осуществлен благодаря отвержению идеализма гегелевской мысли, предполагавшего, что историей движут идеи. Маркс заменил идеализм Гегеля материалистической концепцией истории и человеческого опыта. Он развивает эту концепцию в ряде работ, не все из которых были им опубликованы, в частности в «Немецкой идеологии» (1846). Исторический материализм служит основой и для его наиболее известных работ – «Манифеста Коммунистической партии» (1848) и «Капитала» (1867). Если говорить просто, Маркс считал, что социально-политическая жизнь не становится вследствие философского прогресса более рациональной, на самом деле она становится более конфликтной и хаотичной. Масштаб кризиса усугубляется модернизацией и индустриализацией во всей Европе. Именно основной характер этого процесса, названный капиталистическим способом производства, – вот что, по Марксу, является движущей силой конфликтов между общественными классами, а также источником различных политических и идеологических дискуссий, из этого конфликта вытекающих.
Чтобы действительно понять социально-политический конфликт, следует сосредоточиться на его материальных условиях, то есть производительных силах и соответствующих производственных отношениях. Производительные силы указывают на то, что общества и отношения людей определяются общественной технологией, позволяющей людям сохранять жизнь и воспроизводить свое общество. На протяжении значительной части человеческой истории технология ограничивалась физической силой людей или животных, а потому и общество оставалось в основном сельским, с весьма незначительным уровнем промышленного производства. Благодаря энергии пара, а потом и электричества производство переместилось в города. Люди освободились от труда на земле, однако капитализм создал новый деспотизм наемного заводского труда, поскольку рабочие были вынуждены работать в плохих условиях и за минимальную заработную плату. Это материальное основание общества определило производственные отношения, играющие основную роль в формировании индивидуальных идентичностей. Современные городские, то есть индустриальные, общества создают значительное число лишенных собственности заводских рабочих и намного меньшее число собственников заводов и капитала. Две этих группы у Маркса изображены как пролетариат (рабочий класс) и капиталисты. Производительные силы и производственные отношения вместе составляют исторический способ производства. Маркс видел в истории последовательность способов производства, а не просто философских систем, а свое собственное время считал триумфом капиталистического способа, вытеснившего предшествующий феодальный.
Главным теоретическим трудом Маркса, которому он посвятил всю свою жизнь, стал анализ капиталистического способа производства в его книге «Капитал» (1867), из которой при его жизни был опубликован только 1-й том. Основой его анализа выступает теория идеологии вместе с тезисом о том, что экономический базис оформляет или определяет надстройку общества. Имелось в виду, что политические, правовые, культурные и философские идеи общества в конечном счете должны отражать властные экономические и материальные отношения в этом обществе. Новые философские идеи представляются поэтому не способами примирения прошлых конфликтов в рамках философского синтеза, но отражениями этих властных отношений. Они должны действовать либо как отрицания и рационализации этих властных отношений, либо как попытки их критики и свержения. Так, борьба консервативных и либеральных сил в Европе после Французской революции Марксу представлялась всего лишь следствием экономической трансформации и триумфа зрелого капитализма.
Первой частью революции, осуществленной Марксом в сфере мысли, стал материалистический анализ общества и общественных отношений. Но также он считал, что материалистическая диалектика составляет исторический прогресс, заставляя переходить от одного способа производства к следующему, и эта часть анализа стала наиболее важной для его последователей. Конфликт идей и политических аргументов, обнаруживаемых нами в гуще политической жизни, – лишь поверхностный знак фундаментального конфликта, составляющего основу способа производства, и только разрешение такого конфликта приведет в конечном счете к переходу от одного способа производства к другому. Поэтому аргументы теоретиков общественного договора, сложившиеся в XVII в., можно считать отражением возникновения из недр старого феодального способа производства нового капиталистического [Macpherson, 1962]. В центре Марксовой теории исторического изменения стоят кризис и революция. Кризисные тенденции возникают благодаря развитию технологии, открывающей возможности новых социально-политических изменений. Маркс усматривал эти тенденции в ускорении индустриализации и урбанизации при капитализме, из-за которых в фабричное производство попадало все больше людей, что, в свою очередь, влияло на рынок производимых капитализмом товаров. Процесс эксплуатации рабочей силы – основа для создания прибавочной стоимости, определяющей прибыли капиталистов, тогда как их конкуренция приводит к постепенному обнищанию промышленных рабочих. Хотя механизация открывает возможности огромного роста производства, она же парадоксальным образом ускоряет обнищание массы фабричных рабочих, которые в ином случае могли бы стать потенциальным рынком для капиталистических товаров. Эта логика эксплуатации, предполагаемая накоплением капитала, создает такое противоречие в основе способа производства, которое должно привести к его свержению и замене.
Важный момент этой тенденции к кризису, которая, по Марксу, должна непременно создать революционную ситуацию, состоит в том, что такой кризис присущ самим материальным условиям способа производства. А потому его невозможно устранить какой-либо политической договоренностью труда и капитала, вопреки надеждам многих оптимистически настроенных романистов XIX в. (таких, как Дизраэли, Диккенс или Гаскелл) или мыслителей-утопистов (Оуэн и Фурье). Логика эксплуатации является структурной, а не личной, а потому не подлежит изменению. Ее можно преодолеть только путем фундаментального изменения организации экономики и труда, позволяющего превратить их в новые производственные отношения, становящиеся возможными благодаря развитию технологии. Подобный демонтаж производственных отношений, вызываемый кризисом, и есть то, что Маркс имел в виду под революцией, считая ее неизбежным условием исторического изменения. Хотя Маркса неизменно связывают с понятием революции, сам он на самом деле мало о ней говорит, поскольку больше занимался материальной логикой кризисных тенденций при капитализме. Именно поэтому он, несмотря на свои журналистские занятия, меньше интересовался подробностями политики XIX в., чем многие его современники.
Понятие революции действует в анализе Маркса на разных уровнях. Однако наиболее известный – это анализ политической борьбы, вызванной конфликтом и приводящей к изменениям. Понятие общественного класса – важный элемент в его анализе надстройки общества. Маркс – не индивидуалист и не безусловный гуманист, в отличие от утилитаристов и теоретиков естественных прав. Как и Гегель, он считает, что идентичность, стремления и политические интересы индивида определяются социально, однако, в отличие от Гегеля, он полагает, что такое социальное конституирование идентичности задается положением человека в способе производства. Противоборствующие классовые интересы рабочих и капиталистов определяют их идентичности и отношения. У них не может быть общего интереса, а потому нет и существенного пространства для переговорной политики или компромиссов. Представители двух классов находятся в положении непримиримого противостояния. Вот почему Маркс в «Манифесте Коммунистической партии» с презрением отвергает те типы социализма, что пытаются преодолеть социальный конфликт путем достижения политического компромисса. И именно по этой причине его последователи считали самой грозной критикой обвинение кого-либо в ревизионизме, предполагающем, что политическая реформа может заменить необходимость революционного конфликта.
Понятие класса у Маркса и в марксистской мысли достаточно сложно. Оно используется для объяснения (фундаментальной) идентичности или интересов пролетариата, то есть двигателя революционного преобразования. Но оно не предполагает превознесения образа жизни городского рабочего класса, поскольку он при свержении капитализма также будет преодолен. В то же время понятие класса задает иерархию в рамках этой идентичности, объясняющую различные виды политической, национальной или гендерной борьбы в качестве чего-то в конечном счете сводимого к структурам экономической власти и интереса, определенным капиталистическим способом производства. Революция – это следствие классового конфликта, вызванного материальными кризисными тенденциями в рамках капиталистического способа производства. Такие кризисные тенденции реализуются в истории благодаря классовому противостоянию. А потому именно классы, а не индивиды («великие люди») или нации – вот подлинные исторические деятели. Соответственно, цель революционного преобразования – не прекращение индивидуального страдания и нищеты, а свержение структур господства, составляющих ядро капитализма. Освобождение человека – это освобождение рабочего класса от господства капиталистов. Завершение классового господства приведет к прямому повышению благополучия большинства людей. Но значение имеет именно классовое освобождение, поскольку без него невозможны никакие индивидуальные блага, права или интересы. Сосредоточенность Маркса на классах как главном историческом деятеле, отличном от индивидов, создала множество проблем для его последователей-марксистов. Было бы глупо и неверно обвинять Маркса в безразличии к страданию отдельного человека. Крайне важно помнить о том, что большинство работ Маркса создавались в контексте провала европейских освободительных революций 1848 г. и жестокого подавления Парижской коммуны в 1870 г. Поэтому он полагал, что только полное свержение базовой материальной структуры капитализма сделает возможным истинное освобождение человека. Несмотря на все это, Маркс использует понятие класса в качестве аналитического инструмента, объясняющего структуру политики и революционный кризис, с которым сталкивается капитализм. Но «Манифест Коммунистической партии» способен разочаровать тех, кто ищет в нем политическую программу. Значительное внимание там уделяется критике тех социалистов, у которых есть план революции или кто считает, что они лучше остальных могут руководить рабочим классом и вести его к победе. Недоговоренности в позиции Маркса относительно классовой политики, вероятно, оставили его последователям немало места, чтобы не соглашаться друг с другом в вопросе о том, в чем же суть его наследия и как должны действовать сами коммунисты.
Исторический материализм Маркса объясняет развитие и природу капитализма, а также то, почему внутренне присущие ему кризисные тенденции обязательно приведут к революции. Но что возникнет из такой революции? Маркс утверждает, что возникнет коммунизм, но что он под ним имеет в виду? Сам этот термин указывает на общее владение собственностью и совместное управление экономикой (то есть на уничтожение частной собственности), но лишь в самом общем смысле. К концу своей жизни Маркс дал несколько набросков коммунистического общества, но всегда воздерживался от точного описания условий жизни при коммунизме. Основная причина его сдержанности состояла в том, что революционное преобразование и отказ от капитализма создадут новые формы социальной жизни, но также в корне преобразят жизнь людей и их общественные взаимодействия. В рамках его подхода такое материальное преобразование должно преодолеть те формы осмысления человеческой природы и общественных интересов, что являются атрибутом капиталистического способа производства. Не существует неизменной или трансисторической природы человека, которая бы сохранялась во всех исторических способах производства. В то же время кое-что о коммунизме сказать можно, учитывая отсутствие в нем основных качеств капиталистического способа производства. Наемный труд будет уничтожен вследствие обобществления производства, а потому не будет больше ни частной собственности, ни денег как средства распределения ресурсов. Благодаря уничтожению частной собственности и демократизации собственности социальные классы также будут устранены, поскольку исчезнет базовое отношение господства собственников капитала над рабочим. В этом плане коммунистическое общество станет обществом равных.
Маркс не был утопическим мыслителем, измышлявшим посткапиталистическое общество. В этом он разошелся с ранними социалистами-утопистами, полагавшими, что для создания лучшего общества достаточно воображения. С точки зрения Маркса, то, что придет на смену капитализму, должно быть лучше уже в силу преодоления противоречий капитализма, выражающихся в борьбе рабочих и собственников капитала. Конкретную форму такого освобождения невозможно вывести из философских спекуляций. Она должна быть проработана в практической борьбе и в революционных переменах. В «Одиннадцатом тезисе о Фейербахе» в «Немецкой идеологии» Маркс, как известно, заявил, что «философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его» [McLellan, 2000, p. 173].
Маркс и Энгельс решили использовать свою руководящую роль во Втором интернационале для революционного свержения капитализма и защиты сил рабочего класса от тех, кто утверждал, будто располагает планом нового общества или лучше самого пролетариата понимает требования революционных перемен. Это теоретическое наследие позднее стало источником вдохновения для Ленина и Мао, двух наиболее значимых лидеров марксистских революций. Однако недоговоренность, которой Маркс придерживался в вопросе о характере революционной политики и построения коммунистического общества, поставила и Ленина, и Мао перед рядом проблем и в то же время возможностей самостоятельно определить порядок революционных перемен, навязав свою собственную ортодоксальную трактовку мысли Маркса и Энгельса, с которой эти мыслители, возможно, и не согласились бы. Понятия и позиции, включенные в идеологию марксизма-ленинизма, а впоследствии и маоизма, не являются неотъемлемой частью труда самого Маркса.
Ленин и партия: «Что делать?»
Работы Ленина по марксистской теории в стилистическом отношении говорят о влиянии желания Фридриха Энгельса превратить марксизм в науку. Однако главная предпосылка трудов Ленина состоит в том, что Маркс и Энгельс дали нам теоретический аппарат понимания истории, а потому задача уже не в попытке понять мир, а в его изменении. Ленин разделял материалистическую теорию истории, неизбежность развала капиталистической современности и ее замену коммунизмом, а также классовый анализ политики и революционных перемен. Теория важна, поскольку «без революционной теории не может быть и революционного движения» [Ленин, 1963, с. 24]. Но для русского профессионального революционера эта теория была лишь рамочной и не указывала, как именно действовать. Этот вопрос стал отправным пунктом для работы всей жизни Ленина и названием одного из его наиболее известных произведений. В книге «Что делать?» впервые определяются идея и характер профессионального революционера-марксиста. Вклад Ленина в теорию связан, в частности, с ролью и задачей профессионального революционера.
Серьезные занятия Ленина марксизмом начались во время его обучения в Санкт-Петербурге, а потом продолжились в сибирской ссылке, где он изучал экономику России и особенно ее место на пути к зрелому капитализму. Согласно ортодоксальной марксистской концепции исторического развития, экономика должна достичь стадии капитализма и дойти до точки, в которой, собственно, и возможна истинная революционная трансформация. Для многих марксистов проблемой стало то, что Россия в целом оставалась крестьянской страной, а потому в ней почти отсутствовал необходимый для революции класс, а именно пролетариат, или промышленные рабочие. Вопрос развития не сводился к одной лишь политической экономии, но проявлял себя и в русской политической и революционной борьбе. Существовала давняя традиция крестьянских бунтов против русской знати и государства, которые неизменно жестоко подавлялись. К 1900-м годам последовала череда вызовов царистской автократии, проявившихся в народных восстаниях, а также в революционных покушениях и терроризме, подобном тому, за участие в котором и был казнен старший брат Ленина. Однако радикального насилия было недостаточно для того, чтобы спровоцировать революционный момент, о чем Маркс предупреждал еще в «Манифесте Коммунистической партии». Бомбы, убийства и восстания делали свое дело, но, если они не были проявлениями неминуемого восстания рабочего класса, они не могли привести к успеху. Для подлинного революционного момента, отличающегося от неудачных переворотов или таких восстаний, как Парижская коммуна 1870 г., должны были сложиться соответствующие материальные условия. Для понимания этой части логики истории требовалось подходящее теоретическое обоснование. Опасность для пролетариата состояла в том, что его могут соблазнить незрелыми бунтами анархисты, популисты и террористы – эти необоснованные и злополучные восстания могли привести лишь к укреплению сил капиталистического государства и утверждению его власти.
Когда Маркс и Энгельс писали в своем «Манифесте» 1848 г. о «коммунистической партии», они имели в виду тех, кто встанет на сторону рабочего класса в приближающейся схватке с капиталистической буржуазией. Отдавать предпочтение коммунистам значило занять определенную сторону. Но в то время быть коммунистом не значило быть членом одной-единственной, иерархически выстроенной политической организации того типа, что сегодня мы связываем с политическими партиями, будь то в однопартийных государствах или же в многопартийных демократиях. Переход к этому современному пониманию политической партии был сделан после смерти Маркса, особенно в таких странах, как Великобритания и Германия, отличавшихся модернизированными политическими системами, где постепенно возник вопрос о том, кто именно представляет рабочий класс. В этом контексте и были написаны первые работы Ленина о политической организации, позднее собранные в памфлет под названием «Что делать?». Отправившись из Сибири в швейцарскую эмиграцию, Ленин начал утверждать себя в качестве лидера русских социал-демократов (так называли коммунистов), превращая эту группу в строго структурированную организацию, в которой постепенно стали видеть политическую партию.
Значение памфлета Ленина можно упустить из виду, потерявшись в деталях исторического контекста и дискуссий. Однако Ленин определяет ряд фундаментальных элементов революционного движения, его концепцию и подход к политике. Партия состоит из небольшой группы профессиональных революционеров. Они – авангард, направляющий пролетариат, но сами они не обязательно являются частью промышленного рабочего класса. Партия должна строиться в качестве централизованного, подпольного, иерархически организованного органа, стремящегося к осуществлению революции. Ее цель – освобождение пролетариата, культивирование классового сознания и окончательное свержение классового господства. Цель партии не состоит в социальной реформе. Следовательно, такие буржуазные ценности, как демократия, свобода, равенство и права, для Ленина и любого профессионального революционера имеют второстепенное значение. Соответственно, Ленин использует свой памфлет для обоснования существенного изменения марксистской теории, в соответствии с которым вести рабочий класс к революции должна именно партия:
Только централизованная боевая организация, выдержанно проводящая социал-демократическую политику и удовлетворяющая, так сказать, все революционные инстинкты и стремления, в состоянии предохранить движение от необдуманной атаки и подготовить обещающую успех атаку [Ленин, 1963, с. 137].
Свою защиту партии Ленин начинает в контексте политики рабочего класса конца XIX в. Представление о том, что рабочий класс – движущая сила революционных перемен, создало ошибочное мнение, будто промышленных рабочих необходимо предоставить самим себе, чтобы они самостоятельно сыграли свою роль, а потому надо оградить от участия в переворотах и утопических реформаторских проектах. Однако, когда у рабочего класса в Великобритании и Германии стало развиваться самосознание, его стали отвлекать ранние реформистские идеологии, нацеленные на улучшение условий жизни за счет социальных реформ и представительства трудящихся. Казалось, что такие программы, как рабочее законодательство (включающее право на забастовку, регулирование фабричного труда и реформу социального обеспечения), предлагают ближайший или среднесрочный путь к улучшению условий жизни рабочей бедноты. Также такие программы позволяли избежать решающего конфликта с силовыми структурами государства, то есть с армией и полицией. Защитники этого подхода утверждали, что интересам рабочего класса более всего отвечает самоорганизация тред-юнионов, комитетов рабочих представителей и союзы между этими организациями и радикальными интеллектуалами, например британскими фабианцами, продолжившими традицию либеральных и утилитаристских реформаторов начала XIX в.
С точки зрения Ленина, тред-юнионистская модель политики рабочего класса представлялась опасным обманом, поскольку конфликт интересов рабочего класса и капитала носит антагонистический характер, а потому примирение невозможно. Может быть, его подозрительное отношение к буржуазным уступкам, которые он считал поверхностными и временными, было подкреплено опытом жизни в России, то есть при автократическом режиме, однако Ленин всегда был убежден в том, что рабочий класс ведет смертельную борьбу с капиталом, способную закончиться лишь падением основанного на нем строя. Его понимание марксистской теории убедило его в том, что ключом к освобождению рабочего класса является революционное свержение капитализма. Но в то же время он признавал, что пролетариат, игравший эту историческую роль, не всегда имел возможность понять свое историческое предназначение. Первейшая задача партии – вести рабочий класс к защите его истинных интересов, создавая революционное классовое сознание. Это, по-видимому, действительно оригинальное отступление от Марксовой теории идеологии стало, по Ленину, возможным потому, что у профессиональных революционеров теперь имелась революционная теория. Последняя выступала ключом к пониманию классовой политики и материальной борьбы между трудом и капиталом, причем обосновывалась эта теория тем, что возникла из материальных условий конфликта и исторического изменения. Это не просто абстрактная теория изменений, но нечто данное самой материальной логикой истории. Ленин не просто верил в теорию Маркса; он действительно считал, что Маркс раскрыл логику истории в том же смысле, в каком Дарвин и другие ученые раскрыли логику биологических изменений.
Из этой новаторской мысли следуют два момента. Во-первых, для того, чтобы избежать разложения классовых интересов тред-юнионистской и профсоюзной политикой, нужен специальный революционный авангард, который бы понимал задачу революции, а не просто реформы и был полностью предан ей. Во-вторых, такую группу не должны смущать или соблазнять краткосрочные выгоды, предлагаемые реформаторской или либеральной политикой, она должна работать, направляя рабочий класс к его собственному интересу, а именно свержению классового господства и окончательному освобождению человечества. Ленин пишет, что «нужны люди, специально посвящающие себя целиком социал-демократической деятельности, и что такие люди должны с терпением и упорством вырабатывать из себя профессиональных революционеров» [Ленин, 1963, с. 126–127]. Что это были за люди? Этот вопрос особенно важен, поскольку он имеет прямое отношение к авторитету Ленина и его товарищей, а косвенно и главных теоретиков марксизма – Маркса и Энгельса (последний на самом деле был викторианским капиталистом). Как мы уже отметили, Ленин стал революционером в университете и во время ссылки в Сибири. Отъезд за границу поставил его в центр группы эмигрантов – интеллектуалов и революционеров, но никто из них не был промышленным рабочим. Риски, связанные с изданием подпольных газет и памфлетов, сократили отрыв от промышленных рабочих, но это не давало этим людям права считать себя представителями рабочего класса. Соответственно, с точки зрения Ленина, профессиональный революционный авангард можно набирать из образованного рабочего класса, но также из числа университетских студентов и интеллектуалов. Эта позиция связывала его идеи с давними представлениями об интеллектуалах и студентах как людях, порвавших связи со своей родной средой и преданных универсальному делу освобождения. Но опять же связывать и дисциплинировать таких людей должна преданность марксистскому учению, а не субъективное, личное сочувствие городской бедноте или рабочим.
Задача такой группы – руководствоваться революционной теорией, чтобы стать революционным движением и вести рабочий класс к исполнению его исторической роли. Группа не может быть сентиментальной, не может заниматься условиями жизни и благополучием рабочих и бедняков. Ленин, как теоретик научного социализма, не занимается благосостоянием рабочих и их семей в их совокупности – и это фундаментальное различие между реформистским или профсоюзным движением и ленинскими профессиональными революционерами. Никто не считал, что революция будет всего лишь выгодна отдельным людям как представителям общего социального класса, который они составляют. Рабочий класс – не просто группа всех промышленных трудящихся, лишенных собственного капитала. С исторической точки зрения эти индивиды приобретают значение благодаря своему классовому положению. Нравственные соображения о правах или благосостоянии индивидов лишь отвлекают от фундаментальных властных отношений между классами. Ленин не уделяет чрезмерного внимания благосостоянию и правам рабочих, не ведет о них моралистических рассуждений, хотя их положение и может подтвердить необходимость свержения классовой эксплуатации. Поэтому профессиональный революционер обращает самое пристальное внимание на опасности сентиментализма и примитивного морализма, на то, что капиталистический класс может эксплуатировать их, чтобы перетянуть на свою сторону лидеров рабочего движения.
Мало ведь назвать себя «авангардом», передовым отрядом, – надо и действовать так, чтобы все остальные отряды видели и вынуждены были признать, что мы идем впереди. И мы спрашиваем читателя: неужели же представители остальных «отрядов» такие дураки, чтобы поверить нам на слово насчет «авангарда»? [Ленин, 1963, с. 83–84].
Профессиональные революционеры Ленина – группа, которая служит авангардом рабочего класса, а не просто люди, которые блюдут интересы рабочего класса. Партия – это передовой отряд, поскольку она ведет пролетариат по направлению к осуществлению его собственного всемирно-исторического интереса, являясь хранительницей его классового сознания. Роль рабочего класса – быть агентом свержения классового господства. Соответственно, его классовый интерес отличается от фактических интересов представителей пролетариата как эмпирической совокупности индивидов.
Отдельные члены пролетариата, возможно, удовлетворились бы сокращением рабочего дня, повышением заработной платы, оплачиваемым отпуском и более качественным жильем. Однако сосредоточение на таких индивидуальных интересах ведет лишь к классовой эксплуатации и провалу – вот почему Ленин полагает, что рабочим нужен профессиональный авангард, становящийся «головой» рабочих как политического движения. Это определенно смещает фокус внимания революционной политики с краткосрочных материальных выигрышей и политической позиции внутри капиталистических государств. Политика фабианцев, реформаторов, тред-юнионистов и рабочих партий в конечном счете поверхностна (то есть она вторична по отношению к реальной политике классового конфликта), и в таком качестве она отвлекает от сути дела. Авангард, исполняя свою роль лидера, должен перетягивать на свою сторону и контролировать другие проявления политики рабочего класса, направляя их к конечной цели, которая состоит не в примирении с капиталистической системой и ее государством, а в их свержении.
Эта форма революционной политики влечет несколько следствий. Во-первых, как показывает карьера Ленина до 1917 г., эта политика основное внимание уделяет утверждению своей руководящей позиции в рамках самого рабочего движения и разгрому других «отрядов». С «внешней» точки зрения может показаться, что революционная политика излишне озабочена своим партийным статусом и положением, но не конкретными реформами. Однако, с точки зрения Ленина и его профессиональных революционеров, ориентирующихся на историческую точку зрения, подобная статусная и позиционная политика намного важнее, чем выборы представителей рабочих. Конечная задача революционной партии – «предохранить движение от необдуманной атаки и подготовить обещающую успех атаку» [Ленин, 1963, с. 137], под чем он имеет в виду поиск объективных обстоятельств, ускоряющих революционный переход. С точки зрения Ленина и его профессиональных революционеров, капитализм определенно двигался к своему окончательному кризису, а потому не подлежал реформированию; вопрос был в готовности использовать моменты, обозначающие окончательный переход.
Для достижения этой цели партии требовались профессиональные революционеры, а также подпольная работа и конспирация, позволяющая избежать проникновения в ее ряды агентов тайной полиции, стремящейся подорвать ее деятельность и лишить партию кадров. Как только партия стала главным предметом политической деятельности, обучение и воспитание активистов – членов партии оказалось составной частью самой причины ее существования. На партию была возложена задача отличать подлинных революционеров от тех, кто в своих революционных стремлениях слишком слаб, и (что серьезнее) от шпионов, предателей и двойных агентов, проникающих в партию с целью ее развала. Неизменная черта такой формы классовой политики – удостоверение подлинности стремлений членов партии и искоренение двойных агентов. И хотя такой тип политической деятельности может показаться слишком уж обращенным внутрь самой организации, на самом деле он имеет фундаментальное значение, определяемое исторической ролью партии и относительной маловажностью индивидов в достижении главной цели. Более поздняя советская история чисток и внутрипартийного насилия была встроена в эту логику партии как авангарда. Необходимость дисциплины и авторитета проявляется также в безразличии Ленина к внутрипартийной демократии и предпочтении им централизованного иерархического управления.
Попытки проводить на деле «широкий демократический принцип» облегчают только полиции широкие провалы и увековечивают царящее кустарничество, отвлекают мысль практиков от серьезной, настоятельной задачи вырабатывать из себя профессиональных революционеров к составлению подробных «бумажных» уставов о системах выборов [Ленин, 1963, с. 140].
Чтобы обосновать правильное управление партией, Ленин отвергает «широкий демократический принцип», то есть представление о том, что власть должна быть распределена среди партии, а решения должны приниматься в соответствии с точно проработанными («бумажными») правилами. Подобная форма правления делает партию уязвимой перед тайной полицией и другими агентами, стремящимися помешать ее успеху. С точки зрения Ленина, именно излишняя озабоченность партийными уставами и процедурами – вот та черта тред-юнионистской политики, которую следует отвергнуть. Партии была нужна централизованная форма власти и руководства, совмещаемая с абсолютной дисциплиной в исполнении решений. Предпочитаемой им формой политики была сильная исполнительная власть, противопоставленная конституционной, ограниченной форме политики, призванной распределять легитимность решений. Исполнительная концепция политики стала неизменной чертой левых и правых революционеров, а в последнее время и популизма. Она указывает на то, что политика должна делать дело, а не бесконечно что-то обсуждать, но также она хорошо сходится с простыми и однозначными программами, например, в военное время или в чрезвычайной ситуации. Кризис позднего капитализма – это на самом деле перманентная чрезвычайная ситуация, и задача революционной партии – свержение такой системы, поэтому в целом кажется, что здесь нет существенного пространства для сложных политических программ и сопоставления конфликтных, но необходимых целей. Когда Ленин перестал быть подпольным революционером и стал вождем реальной революции, а его правительство увязло в Гражданской войне 1917–1922 гг., задача принятия решений стала намного более настоятельной, а сами решения – сложнее.
Кто составляет централизованное руководство партией? В работе «Что делать?» этот вопрос остается непроясненным, хотя он стал чрезвычайно важным, когда Ленин от руководства одной партией в сложном мире антицаристской политики перешел спустя 15 лет к управлению большевистской революцией. Он пишет о том, что политическая власть в партии должна находиться в руках небольшой центральной группы, но не ясно, насколько небольшой должна быть такая группа и каковы природа и власть руководства. Его собственное руководство группой указывает на то, что такая небольшая группа действительно возможна, однако проблемы, возникшие после преждевременной смерти Ленина в 1924 г., указывают на минусы его двусмысленной позиции, обнаружившиеся, когда на смену ему пришел Сталин. С точки зрения многих более поздних коммунистов, Сталин предал наследие Ленина, прибрав всю власть к рукам и став бессменным диктатором. Другие же коммунисты придерживались ортодоксальной линии партии, предполагавшей, что Сталин лишь реализовал внутреннюю логику ленинской концепции партийного руководства, для которой характерны подпольность и централизация принятия решений.
Работа «Что делать?» была опубликована в 1902 г., незадолго до неудачного восстания 1905 г., но задолго до судьбоносных событий Первой мировой войны и падения царской автократии. Поскольку Ленин был практическим революционером, его мысль развивалась в свете опыта, и значительный толчок ей был придан революцией 1917 г. и Гражданской войной. Однако основные элементы его теории партии и ведущая роль партии в его мысли о политической деятельности не изменились. Партия и политическая работа должны носить, с его точки зрения, централизованный, подпольный, заговорщицкий характер, обращенный прежде всего на врагов вне партии и внутри самой ее организации. Такое описание политики – не пристрастная карикатура на ленинизм, поскольку подобная практика стала необходимым следствием исторической роли и цели партии. Партия – лидер и носитель классового сознания пролетариата, цель такой партии – вот все, что имело значение для Ленина и его ближайших соратников, поскольку именно так они видели реальность политики, освобожденной от искажений буржуазного государства. Ханна Арендт, не являвшаяся поклонницей Ленина, указала, что, несмотря на лозунги революции 1917 г. и призыв «Вся власть Советам», неизменно провозглашаемая большевиками цель состояла в «замене государственной машины партийным аппаратом» [Арендт, 2011, с. 370].
В истории СССР после революции Коммунистическая партия оставалась главной политической инстанцией, несмотря на то, что в последующие годы некоторые государственные институты были добавлены. Происходящее в партии и ее руководстве всегда определяло то, что происходило в первом коммунистическом государстве. Особенно заметная черта ранней ленинской концепции революционной партии состоит в том, что в ней он очень мало говорит о государстве, международном порядке и территориальном аспекте международной политики. Когда революция 1905 г. закончилась неудачей, а царистская автократия в 1914 г. еще больше усилила свои позиции, стало ясно, что окончательный кризис капитализма – все еще дело далекого будущего, а потому международный контекст России так же важен, как и внутренняя борьба с царским режимом. Революция в других странах, которая, по мысли Маркса, должна была случиться в ближайшем будущем, что означало бы восстание против капитализма, так и не произошла, тогда как система, в которой усматривались всевозможные кризисные тенденции, продемонстрировала любопытную устойчивость. Именно этот вызов заставил Ленина изучить то, как капитализм адаптируется и как он трансформируется в новую форму, которую Маркс не мог в полной мере оценить, а именно в империализм.
Капитализм, империализм и нация
Небольшой памфлет Ленина «Империализм, как высшая стадия капитализма» был опубликован в 1916 г. после интенсивного периода исследования, начатого годом ранее. Это был разгар Первой мировой войны – именно в этот момент началось британское весеннее наступление на Сомме, призванное сдержать неослабевающий натиск Германии на французскую армию у Вердена. На Восточном фронте русская армия отступала из Польши, а также столкнулась с проблемами на юге, вызванными вступлением Румынии в войну против Австро-Венгрии и Германии. Патовая ситуация на военных действиях на Западном фронте, которые все больше превращались с мясорубку без каких-либо перспектив прорывов, представляла войну в ее наиболее жестоком и в то же время безнадежном виде. Именно в этом контексте Ленин взялся изучать природу капитализма и его новую форму – империализм. Хотя в тексте делается попытка провести научный анализ новой социальной формы, значение работы (и с точки зрения самого Ленина, и для будущей революционной мысли) существенно превосходит сумму представленных в ней таблиц с внешними инвестициями и доходами на капитал.
Ленин был убежден в том, что капитализм находится на стадии своего окончательного кризиса и что задача революционера – использовать представленные этим кризисом возможности для окончательного свержения сил буржуазии, сосредоточенных в современной государственной системе. Как показало неудачное восстание 1905 г., силы капиталистического государства (в данном случае царистской автократии) оказались довольно устойчивыми. Однако, с точки зрения Ленина, это означало лишь то, что революционерам надо проявить терпение и ухватить удачный момент, не увлекаясь поспешными действиями. Задачи формирования и мобилизации рабочих оставались первостепенными для носителя революционного сознания – авангарда, руководящего рабочим классом. Хотя деятельность Ленина в основном была сосредоточена на русской социал-демократической партии, исходно он считал, что его работа связана и с тем, что происходило во всех остальных странах зрелого капитализма. Революционный момент представлялся структурным, а не просто национальным. Когда рабочие классы в зрелых капиталистических странах достигнут подходящей стадии, они запустят всемирную революцию. Она может начаться в одной стране, но вскоре весть о ней распространится по всему объединившемуся рабочему классу, у представителей которого, поскольку они относятся к одному экономическому классу, больше общего, чем у граждан государства.
К 1915 г. Ленин понял, что такой взгляд является в лучшем случае наивным, поскольку рабочие всего мира с воодушевлением бросились воевать друг с другом. Еще важнее то, что лидеры национальных социал-демократических партий, в том числе такие уважаемые политики, как Карл Каутский в Германии, выступили в поддержку войны, когда она была объявлена. Ленин по-прежнему выступал против войны, оставаясь убежденным интернационалистом, который решил работать на поражение России. Однако он видел, что рабочее движение было перехвачено массовой мобилизацией, то есть рабочие одной страны отправлялись воевать со своими товарищами-рабочими из других стран. С его точки зрения, гражданская война внутри пролетариата была невозможной, но гражданская война внутри капиталистического класса – совсем другое дело. Капиталистический класс был заинтересован в сотрудничестве, необходимом, чтобы ослабить социалистический революционный порыв. Но если одним капиталистам составят угрозу другие, конкуренция и борьба станут неизбежными, что является важным положением марксистского анализа классовой борьбы. Некоторые социалисты спрашивали, почему немецкие рабочие Германии шли воевать с рабочими британскими и французскими, а не проявили классовую солидарность и не объявили общую стачку по всей Европе, на что надеялись некоторые социалисты, например Жан Жорес. Однако Ленин считал, что вопрос не в этом.
Он спрашивал, почему капиталистический класс начал жестокую гражданскую войну, которую вели между собой национальные капитализмы, и почему он ее упорно продолжал. Для ответа на этот вопрос требовалось понять, как капитализм развивался с конца XIX в. Ленин считал, что ответ заключается в становлении глобализированной формы капитализма, названной им империализмом. Его анализ призван показать, что это развитие не устраняет перспективы окончательного развала капитализма, но является, напротив, признаком того, что данный способ производства вступает в стадию окончательного кризиса. Работа Ленина, хотя в некотором поверхностном смысле она и является формальным исследованием современного империалистического капитализма, остается, если смотреть с точки зрения революционного сознания, достаточно оптимистичной. Видимый сбой революционного сознания рабочих разных стран, сражающихся друг с другом, которые предпочли патриотизм и милитаризм, на самом деле был поверхностным: история продолжала идти по плану.
Империализм не был новым феноменом, однако его значение существенно выросло в конце XIX в., когда экономические аргументы стали использовать для отстаивания и обоснования того, что некоторые страны делали веками. Когда после 1857 г. британская Ост-Индская компания передала свои административные функции британской короне, а королева Виктория была объявлена в 1876 г. императрицей Индии, идея Британской всемирной имперской державы из политического факта превратилась в самопровозглашенную идеологию. Сторонники имперской экспансии в Африке и Юго-Восточной Азии обрели новый политический голос, поставивший под вопрос господствующую идеологию свободной торговли, гарантией для которой служил британский Королевский флот, подкреплявший глобальное присутствие Британии. Разведывание континентальной, а не только береговой Африки в середине XIX в., ставшей доступной для крупнейших имперских держав – Британии и Франции, а также для их новых конкурентов – Бельгии и Германии, явилось началом войны за Африку, в которую влились и старые португальские колонии. Эта попытка разделить целый континент на территории, находящиеся в собственности европейских стран, стала важным фактором развязывания войны. Тогда как США начали экспансию на Филиппины и Кубу. С точки зрения апологетов империализма, таких как Милнер и Родс в Британии или Теодор Рузвельт в США, он оправдывался не просто национальной гордостью и самоутверждением, но экономикой. Традиционный колониализм позволял поддерживать рынки с контролируемыми тарифами. Однако новый империализм стремился контролировать доступ к ресурсам, имеющим ключевое значение для современных экономик, таким как нефть и резина, а также к новым источникам дешевой рабочей силы. Колониализм предстал возможностью не просто справиться с резким ростом населения в странах-метрополиях, произошедшим во время индустриализации, но также и экспортировать капитал на новые рынки, где доход на инвестиции был бы выше, чем на традиционных рынках старых капиталистических держав, а потому, к примеру, британские банки начали строить железные дороги по всей Латинской Америке.
Ленин опирался на исследования неортодоксальных экономистов, таких как Д.А. Гобсон (1858–1940), оказавший влияние на Джона Мейнарда Кейнса, и Рудольф Гильфердинг (1877–1941), которые обратили внимание на финансиализацию капитала. Однако он отвергает их вывод о том, что эта тенденция способна отсрочить долгосрочный кризис капитализма. Все крупные теоретики империализма признавали трансформацию современных индустриальных экономик, которые перестали быть разнородными собраниями промышленных капиталистов, занимающихся определенными отраслями и яростно конкурирующих друг с другом за долю рынка. По мере созревания индустриальных экономик логика капитализма стремится к созданию монополий в рамках национальных экономик, а также к диверсификации собственности средствами финансового капитала, охватывающего разные индустрии. Реальные силы новой эпохи – уже не промышленники-магнаты одного индустриального города, но те, кто владели индустриями в целом. Благодаря диверсификации ценных бумаг эти гегемоны все больше господствовали над разными связанными друг с другом отраслями – например, стальные магнаты имели долю в железных дорогах, являвшихся основным потребителем стали и угля. Эксплуатация других видов сырья приобретала все большее значение для развития химической отрасли и передовых форм инженерии. Эти направления производства опирались на такие металлы, как никель и хром (особенно важный для современной оружейной промышленности), а также сталь и железо. Залежей этих новых металлов в Европе часто было недостаточно, однако их хватало в Африке, Канаде и Австралии, что стало мощным фактором имперской экспансии.
Капитализм начинает свой переход к империализму по мере созревания, то есть завершения процесса индустриализации и урбанизации. Дальнейшее развитие капитализма всегда определяется потребностью капиталистов получать прибыль, которая требует обеспечить поставку всех основных видов сырья, что ведет к интернационализации, поскольку сырье распределено по всему миру. Однако внутренним ставкам прибыли в основных странах-метрополиях грозит опасность со стороны растущей международной конкуренции (создаваемой монополиями других стран) и полной мобилизации внутренних рынков. Возможности внутренней эксплуатации рабочей силы сокращаются, однако падение нормы прибыли не приводит к революционному моменту, как ожидали Маркс и Энгельс. На самом деле, существует возможность заморских инвестиций и экспансии, отсрочивающих кризис, поскольку они открывают новые возможности для капитала – инвестиции в заморскую промышленность и развитие. Строительство дорог в имперских владениях, колониях и сферах влияния – простой пример возможностей эксплуатации новых товарных рынков, в частности рынка стали и машиностроительного оборудования. Также такое строительство создало возможности для инвестиций капитала в новые компании, эксплуатирующие новые территории, что дало дополнительную выгоду – дешевую рабочую силу, пригодную для эксплуатации.
Когда доходы с капитала, инвестируемого за рубежом, становились для таких стран, как Британия, все более важными, возник и политический императив, требующий их защиты. Государство расширяет свою зону контроля либо за счет прямого захвата территорий, например в Индии и Африке, либо косвенно – путем экономического контроля, например в Южной Америке. Эта логика имперской экспансии удлиняет жизнь зрелого капитализма и отсрочивает внутреннюю революцию – такую перемену Ленин иллюстрирует цитатой из ведущего британского империалиста Сесила Родса. Родс защищает империю как решение проблемы внутренних социальных волнений. Возможность эксплуатировать труд туземных рабочих в имперских владениях и колониях поднимет относительный уровень жизни рабочего класса внутри метрополии и освободит его от чувства нищеты. Под промышленными рабочими европейских промышленных экономик всегда скрывались «проклятьем заклейменные» колонии.
Моя заветная идея есть решение социального вопроса, именно: чтобы спасти сорок миллионов жителей Соединенного Королевства от убийственной гражданской войны, мы, колониальные политики, должны завладеть новыми землями для помещения избытка населения, для приобретения новых областей сбыта товаров, производимых на фабриках и в рудниках. Империя, я всегда говорил это, есть вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами [Ленин, 1969a, с. 376].
Развитие империализма среди давно сложившихся капиталистических экономик привело к снижению роли традиционных континентальных держав в европейской политике. Хотя господство Британии на море было важным, в XIX в. оно оставалось периферийным для европейского противоборства Франции, России, Пруссии и Австрийской империи Габсбургов. Развитие США как державы, сфера влияния которой, в соответствии с доктриной Монро, ограничивалась Западным полушарием, сделало их маргинальными для европейской политики. Однако, по мнению Ленина, в результате превращения капитализма в империализм главными имперскими державами становятся Британия, Америка и Япония (что в контексте истории XX в. можно считать весьма прозорливым суждением). Подобно США и Британии, Япония быстро превратилась в современную промышленную державу, амбиции которой охватывали всю Северо-Восточную Азию, включая Китай, Маньчжурию и Корею, тогда как ее мощный современный флот успел к этому времени нанести серьезное поражение России (что стало одним из факторов неудавшейся революции 1905 г.).
Капитализм перерос во всемирную систему колониального угнетения и финансового удушения горстью «передовых» стран гигантского большинства населения земли. И дележ этой «добычи» происходит между 2–3 всемирно могущественными, вооруженными с ног до головы хищниками (Америка, Англия, Япония), которые втягивают в свою войну из-за дележа своей добычи всю землю [Ленин, 1969a, с. 305].
Развитие новых капиталистических имперских держав не могло обойтись без войны и конфликта, поскольку контроль над имперскими владениями и морскими линиями, необходимый для имперской торговли и защиты, часто становился поводом для споров о границах. Кроме того, возникали и конфликты между старыми державами и новыми, только-только поднимающимися – например, агрессия Японии против Китая или против царской империи на Дальнем Востоке (Русско-японская война 1904–1905 гг.). Неудивительно, что военно-морская сила стала ключевым условием имперской власти, а гонка морских вооружений – еще одним фактором дестабилизации, который вел к войне 1914 г. Но Ленин интересовался не только империализмом как новой формой того, что ныне мы называем глобальным капитализмом. Его задача состояла не только в том, чтобы представить имперскую экспансию как качество современного мирового порядка и вероятный источник мировой войны, в то время шедшей. Главное, он стремился показать, что империализм по-прежнему скован логикой кризиса, предсказанной историческим материализмом, а потому пролетарская революция (хотя казалось, что она сметена патриотизмом и военной мобилизацией) на самом деле все равно остается неизбежной.
Защитники империализма, видевшие в нем положительное развитие глобализированной политической экономии, не могли понять того, что долгосрочная тенденция к монополизации, питавшая империализм, вела также и к конфликту имперских держав. Последние не могли жить в гармонии друг с другом, поскольку конкурировали за колонизируемые территории и ресурсы как предмет монополии. Собственно, Ленин указывает, что единственное, чего удается достичь империализму, – так это распространение кризиса капитализма из стран Европы на весь остальной мир, то есть его глобализация. Империализм отсрочивает окончательный кризис во времени, расширяя его пространство и территорию, но по завершении этого пространственного и временного расширения все равно возникнет окончательный конфликт и произойдет глобальная революция. К тому же Ленин считал, что империализм не может отложить революцию на длительное время. Его главная задача состояла в том, чтобы показать, что он ускорил революцию, превращая ее в глобальный пожар, поскольку имперское господство навязало условия кризиса развивающимся странам, которые сами по себе не успели бы достичь зрелости, достаточной для вступления в капиталистический кризис.
Ленинская теория империализма имела большое значение для понимания международного порядка и его противоречий. Глобальный порядок, не являясь всего лишь системой государств разного размера, состоял из неравных по силе капиталистических имперских держав, постоянно пихающих друг друга в попытке обеспечить прибыльность своего глобально распределенного капитала. Национальное государство больше не являлось самой высокой стадией политического развития, оно стало игрушкой более крупных, то есть глобальных, капиталистических держав. Однако вытеснение государства имперскими державами стало также источником потенциального кризиса, поскольку сам размер и масштаб новых имперских держав делал их уязвимыми перед нажимом традиционной империи, в которой центр утверждает свою власть военной силой, насилием и принуждением периферии. Неустойчивость таких имперских держав была проиллюстрирована националистическими восстаниями. В Европе последние стали в XIX в. обычной проблемой крупных континентальных держав, обострившейся накануне 1914 г. Также они играли определенную роль во внутренних властных структурах колоний и владений, что, в свою очередь, подрывало стабильность имперской власти. Например, на протяжении всей Первой мировой войны Британии приходилось подавлять восстания в Ирландии и Индии, тогда как Австро-Венгрия была измотана претензиями различных наций на самоопределение.
Ленин также интересовался проблемой национальности и не считал ее эпифеноменом, отвлекающим от истинной классовой политики, вопреки положениям классической марксистской теории. Нации представлялись способом проявления классового конфликта в территориально разбросанных империях. Национализм являлся признаком того, что капитализм стремится подорвать классовые интересы, создавая национальную вражду и противостояние, проявившее себя в готовности, с которой европейские рабочие убивали друг друга на полях сражений Западного и Восточного фронтов. По Ленину, этот факт не должен удивлять профессиональных революционеров. Он не поддерживал нации и национализм в качестве автономного центра политической лояльности и агентности. Однако Ленин считал, что возникновение национальной борьбы является существенным элементом глобальной классовой борьбы и что национальные движения можно включить в мобилизацию революционных сил. В то же самое время он вполне осознавал то, что национальные чувства могут быть мобилизованы силами реакции, стремящимися помешать революционным изменениям. Соответственно, в практической политике партии и профессиональным революционерам было необходимо оставаться авангардом националистических движений, а не только классовой борьбы.
У многих социал-демократов видимая легкость, с которой рабочие поддержали патриотический милитаризм, вызвала идейный кризис. Однако Ленин смог увидеть в этом подтверждение фундаментального классового анализа политики и революционной трансформации. В теории Ленина революция была глобализирована, поскольку она обязательно должна выйти за пределы территории и структуры национального государства, остающегося эмпирически обусловленным проявлением западного капитализма. Государство – это всего лишь орудие, используя которое капиталистическая власть действует против интересов рабочих, причем как на национальном, так и на имперском уровне. Государство – орудие принуждения, господства и насилия, а потому его следует подвергнуть разрушению, возможному только благодаря применению силы.
«Государство и революция»: Ленин и насилие
Кажется, что основные составляющие аргумента Ленина о роли партии, критика капитализма и империализма как характеристики новой глобальной природы капиталистической власти и, соответственно, выхода революции за пределы национальных границ исключают или занижают роль государства. Однако государство оставалось важной проблемой для ленинской концепции революции, особенно в период учреждения нового революционного режима в России после 1917 г.
Революция в России началась после серьезных поражений русской армии на Восточном фронте в 1916 и 1917 гг. Возможность военного мятежа привела к тому, что определенные фракции в Государственной думе решили взять под контроль правительство, за чем последовало отречение царя и его брата: так состоялась Февральская революция. В это время, когда Временное правительство пыталось закрепиться, Ленин сначала оставался в эмиграции, в Швейцарии. Но вскоре он вернулся в Санкт-Петербург, хотя из-за войны ему пришлось ехать через Германию, которая продолжала воевать с Россией. Немецкие власти, несомненно, надеялись вывести Россию из войны, что позволило бы им сосредоточить свои силы на Западном фронте. Поэтому они дали Ленину возможность проехать в запечатанном вагоне через Германию и добраться до Хельсинки, откуда он в апреле отправился в знаменитое путешествие до Финского вокзала в Санкт-Петербурге, которое часто считают началом большевистской Октябрьской революции. Прибыв в Санкт-Петербург, он встал во главе фракции большевиков, однако не мог проводить все время в Санкт-Петербурге, поскольку его преследовали противники из Временного правительства, а также военные лидеры, надеявшиеся свергнуть Временное правительство и восстановить царский режим. В необычайно насыщенный и беспокойный период середины 1917 г. Ленин написал еще одну книгу, – «Государство и революция». Она не была манифестом приближающейся революции, которой будет руководить Ленин, однако в ней рассматривались вопросы политической организации, управления и места государства при новом революционном порядке. Эта работа, как и другие теоретические работы Ленина, представляет собой осмысление работ Маркса и Энгельса, в частности их представлений о «диктатуре пролетариата» и месте государства и насилия в революции. Выше я отметил, что на самом деле Маркс и Энгельс очень мало писали о теории и практике революции, однако именно в такой ситуации оказался Ленин. Он чувствовал необходимость обосновать новый опыт и политику, соотнеся их с определенными аспектами теории Маркса. И опять же, вопрос не в том, был ли Ленин точным толкователем Маркса и Энгельса, а в том, что его размышления говорят нам о государстве и управлении в рамках пролетарской революции.
Вместе с ортодоксальным марксизмом Ленин оказался в сложных отношениях с представлением о современном государстве как первичной институциональной структуре политики. По сути, позиция Маркса заключается в том, что государство развилось в качестве инструмента сдерживания и примирения противоборствующих интересов труда и капитала, рабочего и капиталиста в рамках капиталистического способа производства. А потому оно по самой своей сущности отражает господство капитала над трудом. Государство, таким образом, институализирует это господство своими механизмами принуждения, то есть прежде всего полицией, армией и – в более позднее время – службами безопасности или контр-революционной тайной полицией. В отличие от немецких социал-демократических ревизионистов, тред-юнионистов и фабианцев в Британии (которые пытались найти парламентский путь к социализму, работая внутри государства над трудовыми реформами и программами социального обеспечения), опыт Ленина как подпольного профессионального революционера, имеющего дело с царской автократией, говорил ему о государстве в его исключительно агрессивной роли прямого блюстителя капиталистической власти. Постоянная боязнь проникновения полицейских агентов в большевистскую партию и компрометации членов партии была повседневной реальностью как любого профессионального революционера, так и самого Ленина в 1905–1907 гг. Даже развал царского режима и создание Временного правительства не помешали определенным силам в армии и тайной полиции бороться с Лениным и его товарищами, когда он вернулся в Санкт-Петербург в апреле 1917 г. Логика «Империализма, как высшей стадии капитализма» указывала на то, что эти военные и полицейские функции будут развиваться во всех государствах в силу требований имперского правления, достигая того господства, которым они всегда обладали в таких империях, как Россия. Точно так же, поскольку тенденции к кризису развиваются даже при экспансии глобального капитализма, уступки труду, на которые надеялись ревизионисты, будут отменены, доказав, что они были простой показухой. Механизмы прямого принудительного правления, разработанные в колониях, будут вводиться и в метрополии для усмирения тамошнего пролетариата.
Таким образом, с точки зрения Ленина и его товарищей, профессиональных революционеров, государство было и остается врагом. Однако также оно было фактом. Поэтому вопрос состоял в том, как примирить государство с марксистским требованием диктатуры пролетариата. У Маркса сохранялись некоторые анархистские наклонности, которые подкрепляли представление о том, что центральные функции государственной власти будут преодолены развитием техники. А потому управление людьми методами принуждения будет заменено «управлением вещами», каковая замена сама представляет собой эволюционный процесс, обусловленный технологическим развитием. Но Ленин имел дело с силовым государством, участвующим в крупной войне и не готовым просто исчезнуть. Кроме того, его собственная теория партии указывала на то, что он вполне серьезно относился к идее «диктатуры пролетариата», понимая ее как реальную политическую стадию диктатуры в рамках революционной трансформации, а не просто как метафору, близкую к «общей воле» Руссо, которая бы указывала на конец диктаторской власти. В отличие от тонких и скорее философских интерпретаций работ Маркса, у Ленина взгляд на преодоление власти государства силами пролетариата совершенно конкретен:
Учение о классовой борьбе, примененное Марксом к вопросу о государстве и о социалистической революции, ведет необходимо к признанию политического господства пролетариата, его диктатуры, т. е. власти, не разделяемой ни с кем и опирающейся непосредственно на вооруженную силу масс. Свержение буржуазии осуществимо лишь превращением пролетариата в господствующий класс, способный подавить неизбежное, отчаянное сопротивление буржуазии и организовать для нового уклада хозяйства все трудящиеся и эксплуатируемые массы.
Пролетариату необходима государственная власть, централизованная организация силы, организация насилия и для подавления сопротивления эксплуататоров, и для руководства громадной массой населения, крестьянством, мелкой буржуазией, полупролетариями в деле «налаживания» социалистического хозяйства [Ленин, 1969b, с. 26].
Энгельс надеялся на «отмирание государства» при социализме. Но, с точки зрения Ленина, для этого сначала понадобится прямое принуждение со стороны пролетариата, руководимого партией. Оно должно иметь силовой характер, поскольку государство само является инструментом насилия, направленного либо против пролетариата внутри страны, либо – на международном уровне – против имперских держав и, возможно, против пролетариата других стран. Задача, соответственно, состояла не в том, чтобы сокрушить силы государства в сражении, хотя именно такая неотложная потребность возникла в Гражданской войне 1917–1922 гг., но в том, чтобы разобраться с контрреволюционными силами и реакционным сознанием внутри самого народа, созданными капиталистическим государством. Капиталистическая власть осуществлялась в интересах небольшой группы людей, однако инструменты этой власти были сформированы значительными массами обычных людей – солдат, набранных из рабочих и крестьян, и мелкой буржуазии, служившей полицейскими и чиновниками, а также в бюрократической и судебной системе. Даже при эффективной работе революционной партии, руководящей революцией классового сознания в среде рабочих и крестьян, было бы самообманом считать, что полностью мобилизованный пролетариат просто выйдет из институтов капиталистического государства, а потому оно рухнет, а на его месте будет создана диктатура пролетариата. Такая мечта оставалась наивной и не соответствовала исторической реальности, которую видел перед собой Ленин.
Октябрьская революция 1917 г., которая привела Ленина к власти, стала результатом вооруженного восстания в Петрограде, свергнувшего Временное правительство Керенского и формально отдавшего власть Советам рабочих, организованным и руководимым большевистской партией. Ленин объявил о замене государства Советами, провозгласив принцип «Вся власть Советам» в статье в партийной газете, вышедшей в июле 1917 г. Этот принцип, хотя он и был во многом лозунгом, имел значение еще и потому, что указывал на то, как Ленин и большевики намеревались работать с государственной властью. Временное правительство пыталось утвердить свою власть, борясь со старым режимом и его остатками в ключевых институтах государства, а именно в армии и Церкви. Эта ситуация подтвердила мнение Ленина, что государство – проблема, с которой во время революции придется разобраться, но это не решало вопроса о том, как управлять страной и каким должно быть правительство. Диктатура пролетариата предполагала, что вся власть должна принадлежать революционному рабочему классу, однако неотложные практические вопросы о том, как власть должна структурироваться политическими институтами и как применяться, оставались нерешенными. Даже у анархистов были определенные структуры власти и организация, когда они занимались активными политическими действиями. Фрагментация российской армии создала для Льва Троцкого возможность сформировать Красную армию из организованных рабочих. В период революции и последующей Гражданской войны она показала себя весьма успешной военной силой. Однако все это еще больше подчеркивало потребность в определенной структуре власти и механизме правительства.
Решение Ленина состояло в Советах рабочих. Они должны были организовываться на местах и взять на себя функции управления. Соответственно, рабочие должны были сменить мелкобуржуазный класс профессиональных управленцев и демократизировать саму практику управления.
Капиталистическая культура создала крупное производство, фабрики, железные дороги, почту, телефоны и прочее, а на этой базе громадное большинство функций старой «государственной власти» так упростилось и может быть сведено к таким простейшим операциям регистрации, записи, проверки, что эти функции станут вполне доступны всем грамотным людям, что эти функции вполне можно будет выполнять за обычную «заработную плату рабочего», что можно (и должно) отнять у этих функций всякую тень чего-либо привилегированного, «начальственного» [Ленин, 1969b, с. 44].
Капитализм сам развил стиль бюрократического управления, который настолько упростил задачи управления, что их можно демократизировать, поскольку они не нуждаются в экспертных знаниях. Вышеприведенный отрывок показывает, что современное государство выполняло ограниченное число общегосударственных функций, помимо функций принуждения, например, поддерживало транспорт и почтовую службу. Ленину почти нечего сказать о регулировании или социальном обеспечении. В городских районах Советы должны были взять на себя определенные задачи местного управления, в частности общественное здравоохранение, водоснабжение и канализацию.
Но поначалу Ленин не считал общенациональную организацию сложной экономики неотложной задачей революции – для последней было важнее выживание, а потому его внимание было приковано к силовым функциям бывшей государственной власти, таким как армия. Однако, когда угроза революции, создаваемая военным натиском контрреволюционных формирований и армий западных союзников, отступила, стали ясны вызовы новой экономической политики, а именно внутреннее сопротивление крестьян, землевладельцев и делового класса. Эта ситуация выявила противоречия, присутствовавшие в первоначальном плане Ленина передать всю власть Советам.
Идеальной моделью Совета представлялся Совет рабочих, придерживающихся принципов равенства, обладающих относительно равной компетенцией и прямо осуществляющих исполнительную власть. В реальности же Советы были не такими уж демократическими и эгалитарными. Реальным центром власти в них всегда оставалась большевистская партия, тогда как Советы обладали властью только в той мере, в какой ими руководила партия. Руководящая роль партии определялась и управлялась руководителями самой партии, а в конечном счете Лениным и его ближайшими соратниками, в частности Троцким, руководившим военными операциями в период Гражданской войны. Это противоречие между потенциалом демократического правления и централизованной властью проявляется также в пренебрежительных замечаниях Ленина о демократии:
Демократия есть признающее подчинение меньшинства большинству государство, т. е. организация для систематического насилия одного класса над другим, одной части населения над другою [Ленин, 1969b, с. 83].
Демократия обладает ценностью и властью только тогда, когда приводит к решениям, согласующимся с диктатом партии и вождей революционных масс, обладающих классовым сознанием. Большинство и меньшинство само по себе не обладает никаким значением, поскольку воля большинства может искажаться классовыми интересами, реакционной или контрреволюционной волей, как и интересы меньшинства. В категориях Руссо классовое сознание авангарда – это общая воля, тогда как агрегирированные интересы членов партии или пролетариата – это просто воля всех. Стойкость контрреволюционного сознания среди населения и сопротивление сообщников старого режима стали серьезными проблемами для революционного руководства. Осуществление революции требовало железной дисциплины безо всякого сентиментализма. Любому контрреволюционному восстанию надо было дать убедительный отпор, даже когда такое восстание начиналось среди рабочих или других сторонников революции, которые иногда отклонялись от центральной линии партийного руководства, что и случилось в знаменитом восстании в Кронштадте, жестоко подавленном. Такое противоречие между объективными нуждами революции, как их понимали партия и ее руководство, и народной волей Советов рабочих привело к необходимости создания институтов принуждения и дисциплины. Они стали все больше определять структуры ленинского партийного государства, первоначально при посредстве ЧК, предшественницы КГБ, основанной бывшим польским аристократом и нынешним коммунистом Феликсом Дзержинским. ЧК стала тайной полицией Ленина, призванной дисциплинировать членов партии и искоренять контрреволюционные чувства, как только те возникали.
Хотя жесткая организация и строгая бюрократическая дисциплина стали отличительными чертами революции, другой заметной чертой нового советского порядка оказалось место насилия как инструмента революции и создания нового режима – черта, впоследствии сохранившаяся в институциональной истории СССР. Сегодня всем известны массовые чистки и казни сталинских лет [Солженицын, 2006], однако и по сей день не до конца решен вопрос о том, было ли насилие неотъемлемой чертой ленинской революции, или же оно было добавлено к партийным структурам Сталиным, который их унаследовал. Как бы ни оценивать вину Сталина в сравнении с Лениным, ясно то, что насилие всегда оставалось необходимым средством, а не просто случайным следствием свержения царского государства в ленинской революции. Насилие самой революции, последующей Гражданской войны и новой экономической политики было реальным и по своим масштабам совершенно уникальным. Ленин, возможно, полагал, что факт насилия не является чем-то исключительным, поскольку насилие – неотъемлемая часть истории человечества, к тому же оно достигло новых масштабов во время Первой мировой войны и возникшего из-за нее беспорядка в Центральной и Восточной Европе (сюда же можно отнести ожесточенную приграничную войну между Советами и Польшей). Однако главный для понимания его теории вопрос – его установка по отношению к насилию как наилучшему инструменту осуществления революционной политики и социальных перемен, а также согласование такой роли насилия с его представлением о новом обществе.
Место насилия как политического инструмента следует сопоставить с двумя фундаментальными вопросами, часто упускаемыми из виду в распространенных суждениях о революционной политике, а именно, во-первых, со статусом и достоинством лиц, которые мы обычно связываем с правами человека (хотя их дискурс в полной мере сформировался лишь после Второй мировой войны); и, во-вторых, с государством как локусом насилия. Постпросвещенческая европейская мысль и политические идеологии утверждают индивида в качестве предмета политической защиты, то есть государство выступает в качестве гаранта мира и стабильности. Марксисты дистанцируются от этой традиции, поскольку она является всего лишь рационализацией интересов господствующего класса. Марксистская мысль – и Ленин не исключение – отказывается от привилегии индивида в моральной и политической теории. Это не значит, что жизни отдельных людей не имеют значения – действительно, было бы сложно объяснить, чем плохо классовое господство, если не связать его каким-то образом с жизнью и благосостоянием индивидов. В то же время структурные властные отношения определяют идеологические и материальные условия формирования индивидуальности.
Следовательно, Ленин не является, по сути, гуманистом – ценность человеческих жизней, с его точки зрения, производна от коллективов, где эти жизни приобретают конкретность и реальность. Класс устанавливает иерархию отношений между индивидами, определяющую конечную ценность, а потому эксплуататоры не могут обладать той же ценностью, что и эксплуатируемые. Следовательно, «моральный» эгалитаризм до создания коммунистического государства (как единственной формы общества, где он возможен), по сути, недопустим. Права или статус эксплуататоров и их подручных не равны ценности агентов революционных перемен. Из этого аргумента не следует то, что эксплуататоров нужно всегда принуждать, применяя к ним силу. Но он означает, что, если это нужно сделать, такое действие оправдывается как их легитимное наказание или же как следствие других легитимных освободительных действий, таких как гражданская война. Не существует прав человека как таковых, которые бы ограничивали революционную борьбу за освобождение от эксплуатации. К тому же для этой борьбы нет предела – в революции нет места для аргументов о «справедливой войне».
Отсутствие либеральной теории или прав человека не влечет за собой автоматическое насилие и убийства; для этого требуется нечто иное, то, что вытекает из ленинской теории государства. Фундаментальная проблема заключается в том, что государство является инструментом сдерживания классового конфликта в интересах класса капиталистов. Оно представляет собой не бесстрастный правовой институт, но инструмент классового господства и принуждения, монополизирующий применение насилия в интересах капиталистов. Свержение капитализма потребует свержения капиталистического государства, а из этого следует прямое столкновение с такими орудиями государственного насилия, как полиция, судебная система и армия. Все эти орудия контролируются и управляются в интересах все более узкой социальной группы капиталистов. Однако на практике они привлекают к поддержке капиталистической власти значительную массу людей, создавая временную заинтересованность в сохранении режимов, предоставляющих им привилегии, занятость и просто средства существования.
Марксистская теория в ее общем виде указывает на то, что постепенное обнищание пролетариата на поздних стадиях капиталистического кризиса разорвет узы, привязывающие его к капиталистическому государству. Однако Ленин утверждает, что развитие передовых капиталистических государств, ставших империалистическими, показывает, что этот процесс не обязательно принесет быстрые перемены. Пролетариату, руководимому партийным авангардом, необходима, таким образом, «государственная власть, централизованная организация силы, организация насилия… для подавления сопротивления эксплуататоров» [Ленин, 1969b, с. 26]. Соответственно, революционерам нужно охватить своей сетью все государство рабочих, чтобы сформировать у его функционеров классовое сознание, но также оно (подобно капиталистическому государству) может использовать схожие методы против тех, кто сопротивляется революции. Следовательно, насилие, примененное к своим противникам, остается главным инструментом революции.
Вызов власти капиталистического государства имеет два аспекта – репрессивный и идеологический. Во-первых, возникает прямое столкновение с контрреволюционными силами, наблюдавшееся на ранних стадиях ленинской революции и Гражданской войны. С этими проблемами удалось справиться за счет формирования Красной армии под руководством Троцкого и последующего создания спецслужб нового режима, таких как ЧК Дзержинского. И армия, и ЧК были заняты практической реализацией воли партийного авангарда и его орудий, то есть Советов. Тех, кто стоит на пути воли партии, следует разгромить, поскольку компромисс с капитализмом невозможен.
Второй вызов капиталистической власти – наследие ее идеологической силы, действовавшей на тех, кто участвовал в ее исполнении, будь то в качестве прямых функционеров или же выгодополучателей капиталистической власти. Многие представители этого обширного класса слабо связаны с предшествующим государством, но в то же время не могут они подписаться и под революцией, а потому готовы стать контрреволюционерами и противниками. По мере развития революции развивается и ширится революционное сознание, однако этот процесс осложняется преобладанием дореволюционного сознания. И его тоже нужно по определению сокрушить. Замена сознания прежнего режима требует создания нового человека (или нового человечества). Но этой цели нельзя достичь за день или за какое-то относительно короткое время, что Ленин понял в ходе революции. С другой стороны, хотя процесс создания нового революционного человечества – процесс долгосрочный и способный растянуться на несколько поколений, преобладание контрреволюционного сознания остается вечной угрозой. Сложность и исторический масштаб такого культурного и идеологического изменения усугубляются тем, что революционный процесс завершится лишь тогда, когда революция произойдет во всем мире. Поэтому революции всегда грозили контрреволюционеры – как внутри страны, так и за границей.
Эти внутренние и внешние угрозы заставляют революцию постоянно сражаться со своими противниками, что определяет институциональную организацию государственных механизмов, использованных для осуществления диктатуры пролетариата. Ленин так и не завершил «Государство и революцию», погрузившись в реальность самого процесса революции. Он умер в 1924 г., на раннем этапе революции, когда она была ограничена территорией бывшей Российской империи. Русская революция не привела к глобальной революции. Так, восстания 1919 г. в Германии и Венгрии, поднятые по примеру большевиков, были подавлены. Изоляция СССР в будущем создаст проблемы для преемников Ленина и для революционного движения в целом, поставив, в частности, вопрос о том, может ли пролетарская революция добиться успеха в отдельно взятой стране (пусть и большой). Уже в 1919 г. в Москве был основан Коминтерн, или III Интернационал, призванный способствовать мировой революции путем поддержки истинно революционных групп и деятелей по всему миру. Подпольная деятельность профессиональных революционеров, характерная для первого этапа жизни Ленина, стала обычной карьерной траекторией для революционеров из самых разных стран. Они приезжали в Москву, чтобы припасть к коммунистическому учению и отточить ключевые навыки, или же подпадали под влияние агентов, прошедших обучение в Москве и занятых созданием коммунистических партий по всему свету. Преемники Ленина, особенно Сталин, стали лидерами глобального движения, основанного на первом в мире социалистическом государстве. Однако отношения Москвы и других компартий стали сложным вопросом, особенно вследствие становления коммунистических партий в странах, стремившихся свергнуть владычество западных имперских держав. Особенно эта проблема оказалась важной для второго по значению вождя коммунистической революции, единственного соперника Ленина в этой роли, Мао Цзэдуна.
Революция и вызов империализма: Развитие ленинизма Мао
Как и для Ленина, для политической и революционной теории Мао главным вызовом стал империализм, но в этом плане Мао пошел значительно дальше Ленина. Предметом его мысли стали сложные отношения между руководством первой социалистической революции и подчиненным статусом Коммунистической партии Китая (КПК), победившей в 1949 г., после чего, в 1950-х годах, Мао избавился от влияния Москвы. Ленин понимал империализм в качестве новейшей фазы развития глобального капитализма, объяснявшей устойчивость европейских капиталистических держав и войну между капиталистическими государствами. Тогда как для Мао империализм был живым опытом формирования его самого в качестве политика, знакомого с японской экспансией 1890-х годов и западными имперскими «концессиями» на китайской территории, сохранившимися после создания республики и Первой мировой войны. Эти ограничения китайского суверенитета, основанные на договорах, закрепляли подчиненный статус Китая, подвластного более сильным в военном отношении западным державам. Хотя договоренности Китая с западными странами были замаскированы юридическими соглашениями, они отражали неравные возможности двух сторон. Китай был вынужден принять унизительные для него условия, которые осложняли международные отношения вплоть до конца XX в., особенно в связи с вопросом Гонконга.
Также на интеллектуальное становление Мао повлиял более общий империализм идей, а также сила экономического капитализма, проявляющаяся в эксплуатации. Сначала он получил классическое китайское образование, но потом оно было дополнено влиятельными западными мыслителями, ставшими доступными благодаря открытости Китая Западу и признанию им относительного успеха западного экономического и технологического развития. Многие китайские мыслители обратились к западным идеям, стремясь найти такие теории модернизации, которые бы объясняли относительный упадок Китая с начала XVIII в., а также рецепты быстрых технологических и социальных изменений. Это стремление еще больше подстегивалось ускоренной модернизацией в Японии. За несколько десятилетий Япония рассталась со своей практически полной культурной и экономической изоляцией и стала современной военной державой, сумевшей нанести решительное поражение русскому флоту в войне 1905 г. Марксистские идеи составляли часть этих размышлений о модернизации, питаемых западными идеями. Однако начиная с 1917 г. марксизм (под руководством Ленина) перестал быть всего лишь теорией современности и стал глобальным революционным проектом, управляемым из Москвы. Успех Октябрьской революции и победа Красной армии в Гражданской войне явились для Ленина и его последователей доказательством того, что их конкретный анализ проблемы позднего империалистического капитализма как революционного момента был верен, и это давало им власть над коммунистами из разных стран. Ленин показал путь, а потом его тога вождя перешла Сталину. Борьба коммунистов в других, менее развитых, странах должна была следовать той же линии и признавать авторитет Москвы. Большевистская революция и «линия Москвы» стали безусловным образцом успешной борьбы, которому должны были следовать коммунисты по всему миру. Поначалу Мао не был исключением, хотя особые обстоятельства китайского пути к революции поставят эту лояльность к Москве под вопрос.
Судьба небольшой КПК изменилась после ее изгнания из городов восточного побережья войсками Чан Кайши. Когда партия и ее армия отступили вглубь континента, изменилась и ее роль – роль пролетарской революционной партии. Все большее внимание уделялось крестьянству как революционному классу, а не только городскому пролетариату. Это заставляло руководство партии искать другие ответы, и именно в этом контексте росла роль Мао как партийного деятеля. Положение Китая определило его первые теоретические работы. Переход коммунистов от гражданской войны с Гоминьданом к имперской/колониальной войне с японцами, начавшейся в 1937 г., также заставил переключить внимание со следования директивам из Москвы на борьбу за выживание в столкновении с технологически развитым интервентом. Теоретические работы Мао, если оценивать их по уровню собственно теории и анализа, являются относительно незамысловатыми толкованиями ленинизма. Такие тексты, как «О противоречии» (1937) – это, по сути, статьи, объясняющие применение ленинских понятий к опыту Китая. За этой видимой лояльностью скрывался очевидный факт: линия Москвы была еще одним источником влияния Запада, предлагающего свою мудрость Китаю, дабы он мог преодолеть свои недостатки. И хотя Мао не отрицал роли Сталина как верховного вождя мировой революции, было ясно и то, что его собственные идеи намного больше сосредоточивались на специфических проблемах китайского опыта. С его точки зрения, советская модель была исключительно моделью высокого уровня. Лояльность Мао к Москве являлась лишь формой сыновьего уважения, которого он, однако, не испытывал к наследникам Сталина, особенно после того, как провел свою собственную успешную революцию и объявил в 1949 г. о создании Китайской Народной Республики (КНР). Проблема империализма была в анализе Ленина не только разоблачена. Она была еще и закреплена Коминтерном и межвоенной ориентацией на Европу как основное место развития пролетарской революции. Империализм отражался в самом языке и структурах глобального революционного движения, в его установке по отношению к слаборазвитым странам Дальнего Востока.
Проведение революции в Китае потребовало от Мао сосредоточиться на конкретных проблемах слаборазвитой крестьянской экономики, которая оказалась в зоне масштабных боевых действий в период 1937–1945 гг., а также растянувшейся на два десятилетия гражданской войны до и после этого конфликта. Реалии и наследие империализма подтолкнули Мао к тому, чтобы взглянуть на «противоречия» в современном политическом и историческом опыте, способные стать знаками революционных возможностей и стратегий. Сами эти возможности, в свою очередь, заставили коммунистов поставить больший акцент на освобождение масс от тирании империализма, обращая особое внимание на политические формы последнего в странах Восточной и Юго-Восточной Азии. Главное место в революционной теории Мао принадлежит крестьянским массам и их отношению к партии.
Роль крестьян
Крестьяне появляются в работах Мао на довольно раннем этапе, что во многом связано с его знакомством с крестьянской жизнью в детстве, когда ему приходилось работать вместе с ними на полях, о чем он рассказывает в своем докладе «О крестьянском движении в Хунани» (1927). Крестьянам предстояло обрести особое место в его идеях, что и определило их новизну в контексте марксизма. С точки зрения Маркса и Энгельса, сельское крестьянство – это пережиток неполной модернизации западных капиталистических обществ. Рост городской промышленной буржуазии лишал их исторического значения. Крестьяне оставались скованными феодальным способом производства, а потому оказались резервуаром для реакционных армий, например тех, что подавили Парижскую коммуну. С точки зрения Ленина, ситуация еще сложнее, поскольку в России крестьян было намного больше, чем промышленного пролетариата. В своем выступлении на Финляндском вокзале он говорил о вещах, которые могли взволновать сердца не только рабочих, но и крестьян:
Народу нужен мир, народу нужен хлеб, народу нужна земля. А вам дают войну, голод, бесхлебье… нам нужно бороться за социальную революцию, бороться до конца, до полной победы пролетариата!
Но с этим призывом можно было сравнить и потенциал крестьян как контрреволюционной силы, особенно громко заявившей о себе в Гражданскую войну и в период новой экономической политики.
В Китае Мао крестьяне составляли большинство населения, и, если не рассчитывать на быструю модернизацию, такая же ситуация должна была сохраниться и в будущем. (В действительности, городским в Китае большинство населения стало только к 2000 г.) Это, очевидно, вело к главному марксистскому вопросу: подошел ли Китай хоть в какой-то мере к историко-материальным условиям, необходимым для пролетарской революции? Кроме того, ограниченный объем промышленного пролетариата заставлял сомневаться в достаточности развития революционного сознания среди масс или же среди самого пролетариата. Образованный слой мелкой буржуазии может стать основой для революционной интеллигенции, которую можно принимать в партию, но таких людей было слишком мало. О роли крестьян как революционного класса Мао впервые решительно высказался в 1927 г.:
В настоящий момент подъем крестьянского движения приобретает величайшее значение. Пройдет очень немного времени – и во всех центральных, южных и северных провинциях Китая поднимутся сотни миллионов крестьян; они будут стремительны и неодолимы, как ураган, и никакой силе их не сдержать. Они разорвут все связывающие их путы и устремятся к освобождению. Они выроют могилу всем и всяким империалистам, милитаристам, продажным чиновникам, тухао и лешэнь. Они проверят все революционные партии и группы, всех революционеров с тем, чтобы либо принять, либо отвергнуть их. Стать ли впереди крестьян, чтобы руководить ими? Стать ли позади, чтобы, размахивая руками, критиковать их? Или же встать на их пути, чтобы бороться против них? Каждый китаец волен выбрать один из этих трех путей, но ход событий заставит каждого поспешить с выбором [Мао Цзэдун, 1967, с. 24].
Крестьяне стали незаменимым инструментом китайской революции, что было обусловлено тем, что они составляли основную массу пехотинцев в революционных сражениях и являлись главным источником снабжения КПК, когда она во время гражданской войны 1930-х годов отступала вглубь страны, все больше удаляясь от городских центров, удерживаемых гоминьдановскими националистами.
Но согласуется ли такая позиция, удобная самим своим активизмом, с марксистской теорией? Может ли крестьянство приобрести в рамках такой теории революционный статус? Изящные интервенции Мао в теорию были направлены на такое достаточно широкое толкование ортодоксального ленинизма, которое бы допускало революционную роль и для крестьян. Противоречия остаются двигателем исторического изменения и развития ленинской мысли. Но, с точки зрения Мао, в них следует видеть реальные материальные противоречия китайского общества, а не некие общие или идеализированные противоречия, обнаруженные в европейских экономических системах XIX в. Борьба китайских крестьян с землевладельцами-эксплуататорами стала основой для жесткого классового противостояния, необходимого для революции. Эти противоречия были еще больше усугублены вмешательством таких иностранных имперских держав, как Великобритания, Франция, Германия и Япония, которые желали сохранения слабого Китая, чтобы можно было эксплуатировать его рабочую силу и ресурсы и в то же время овладеть его внутренними рынками промышленных товаров.
Таким образом, обычному процессу материального развития экономики, который (в прежнюю эпоху) привел бы к индустриализации, урбанизации и развитию класса пролетариата (с соответствующим классовым сознанием), империализмом были поставлены препоны. Мао и его соратники признавали то, что в Китае пролетарское сознание оставалось скрытым, не получив развития. Однако причина была в воздействии империализма. Последний, казалось, отсрочил развитие революционного сознания до того времени, когда в Китае начнется внутренняя капиталистическая модернизация. Однако Мао доказывал, что это не так, поскольку капитализм переложил бремя революционного класса на самих крестьян. В таких странах, как Китай, империализм действовал совершенно свободно, подтверждая идеи Ленина, и это, видимо, сдвигало место мировой революции в колонии. Преимущество крестьянства в условиях империализма состояло в том, что оно не обладало дореволюционным сознанием, которое бы требовалось преодолеть, чтобы сделать крестьян оружием революции. В то же время крестьяне Китая вряд ли могли быть контрреволюционерами, хотя некоторые из мелких землевладельцев и правда могли создать такую опасность. На самом деле роль доклада «О крестьянском движении в Хунани» (1927) заключалась в демонстрации того, что крестьяне уже доказали свою способность действовать в качестве революционного класса, а не пережитка капитализма, препятствующего переменам.
В работе 1958 г. Мао объясняет, почему крестьяне остаются важным революционным классом:
Помимо прочих особенностей шестисотмиллионное население Китая заметно выделяется своей бедностью и отсталостью. На первый взгляд это плохо, а фактически хорошо. Бедность побуждает к переменам, к действиям, к революции. На чистом, без всяких помарок листе бумаги можно писать самые новые, самые красивые иероглифы, можно создавать самые новые, самые красивые рисунки [Мао Цзэдун, 1976, с. 118].
Утверждение Мао о «бедности и отсталости» крестьян является важным для характеристики его идей. «Отсталость» или «чистота» – отсутствие всякого контрреволюционного сознания, которое могло бы противостоять роли партии как носителя классового сознания. Партийные кадры и местные лидеры партии должны были руководить массами крестьян, чтобы те не стали жертвами контрреволюционных идеологий и сил, например националистического Гоминьдана. Для этого партийные работники должны были сами погрузиться в жизнь крестьян и их локальную борьбу, учиться на их опыте. В силу их материальных условий, а именно полной нищеты, крестьяне были открыты идеям революционной партии.
Мао подчеркивает борьбу с нищетой, что расходится с ортодоксальным марксизмом. С точки зрения европейских марксистов, нищета – просто следствие фундаментальных отношений эксплуатации, свойственных зрелому капитализму, а потому реальной проблемой является именно эксплуатация. С точки зрения Мао, эксплуатация по-прежнему важна, однако нищета становится непосредственным двигателем революционного сознания, а возможность ее искоренения – мотивом революции. Особенно это подтверждается тем, что сама структура империализма еще больше отдалила источники эксплуатации от опыта эксплуатируемых, чего нельзя было сказать о традиционной (по сути, местной) феодальной эксплуатации. Бедные крестьяне, пытающиеся улучшить свое отчаянное материальное положение, имели достаточно мотивов для революционного действия, если только подчинить его партийной дисциплине. Несмотря на превознесение крестьян и их опыта у Мао, руководящая роль партии для него оставалась безусловной. Централистская, хорошо дисциплинированная партия профессиональных революционеров, построенная по ленинскому образцу, никогда не ставилась Мао под вопрос, хотя ее и пришлось приспособить к условиям китайской крестьянской экономики. Отношениям между крестьянами как революционным классом Китая, существовавшим в условиях империализма, и партией было суждено стать одной из главных проблем Мао, особенно на склоне лет и в годы «культурной революции».
Особое внимание Мао к крайней нужде и упорному труду крестьян нашло отклик в национально-освободительной борьбе в других азиатских и африканских странах, где интересы имперских властей стали считаться причиной подавления народа, для которого блага экономического развития оказались недоступными. Но также его позиция ставила сложные вопросы перед марксистским революционером. Хотя материальные условия угнетенных – очевидное качество эксплуатации, марксистская традиция всегда отвергала представление о том, что враждебное отношение к капитализму сводится к моральному осуждению, что оно объясняется отказом в правах отдельным людям при капитализме или же оценкой низкого уровня благосостояния масс. Если бы ключевой проблемой был отказ в правах, тогда права можно было бы расширить; собственно, радикальные либералы выдвигали такой именно аргумент. Капитализм плох тем, что в своих примитивных формах он не признает равенства прав человека. Либеральное решение состоит, соответственно, в политической эмансипации и расширении прав. С точки зрения других либералов (например, утилитаристов, на которых повлияли Иеремия Бентам и Дж. С. Милль), проблема заключалась не в правах, а в низком социальном благосостоянии и несправедливом распределении богатств. В обоих случаях решением считалась не революция или свержение капиталистической системы, а реформа и перераспределение, а потому некоторые бывшие революционеры скатывались к марксистской ереси ревизионизма.
С точки зрения Мао, проблема нищеты – общая мотивационная сила крестьянства, причем их обездоленность коренится в системе частных землевладельцев, владевших почти всей землей в стране. Однако сосредоточенность на крестьянской нищете не является уступкой индивидуализму и либерализму, поскольку в Китае нищета – это единящая сила внутри революционного класса, и именно классовая борьба – вот что в конечном счете имеет значение. С точки зрения Мао, его поворот к крестьянам – еще более уверенное отвержение одновременно либерализма и индивидуализма. В короткой статье под названием «Воевать с либерализмом» (1937) Мао отвергает представление об индивиде как носителе прав, а также такие либеральные идеи, как свобода слова и приоритет дискуссии. Подобные идеи представляются разновидностью «мелкобуржуазного эгоизма», ставящего претензии индивида выше требований единства партии и революционного коллектива. Мао превозносит дисциплину, ставя ее выше самоутверждения субъекта или свободы, и требует преодоления личной точки зрения как потенциальной угрозы интересам революционного класса или партии. Дисциплинированный член партии подчиняет свой личный интерес интересам крестьянских масс и партии, представленной ее вождем. Такие люди преодолевают представление о личности как субъекте права или благосостояния, которыми озабочены либеральные мыслители.
Сосредоточенность Мао на всеобщей крайней нищете крестьянства, на их «чистоте» или «отсталости» оказывается превознесением безличности представителей класса и преодоления идеи субъекта, свойственной либеральному морализму. Мао безразличен к притязаниям индивидов, поскольку он рассматривает мир в категориях классов, находящихся в конфликте. Хотя эта позиция присуща всем марксистам, у Мао она достигает крайности, поскольку у китайских крестьян нет западной концептуальной надстройки, в частности христианства, которое легитимирует социальные отношения, отсылая к горнему миру, где отдельных людей ждет искупление, а все несправедливости будут возмещены. Эта сильная форма антигуманизма и отрицание субъекта как носителя прав и интересов, не зависящих от его классовой позиции, позднее, во времена «культурной революции», послужили источником вдохновения для многих радикальных социальных теоретиков во Франции.
Безразличие к отдельным представителям крестьянства и потребность в подавлении любых либерально-индивидуалистских предрассудков в среде партийных кадров превозносятся и в рассказе Мао о насильственных акциях крестьян, в том числе против землевладельцев, представленном в его работе «Крестьянское движение в Хунани» (1927). Революционный дух крестьян доказывается тем, что для преодоления несправедливости они применяют насилие. Однако Мао эти истории о наказании – многие из которых в период «культурной революции» станут общим местом – использует также для того, чтобы заткнуть рот тем, кто выступает против крестьянского насилия, сторонникам концепции, утверждающей, будто крестьяне «зашли слишком далеко». В знаменитом пассаже из «Красной книжицы» Мао утверждает:
Революция – это не званый обед, не литературное творчество, не рисование или вышивание; она не может совершаться так изящно, так спокойно и деликатно, так чинно и учтиво. Революция – это восстание, это насильственный акт одного класса, свергающего власть другого класса… Не проявив свою величайшую силу, крестьянство не сможет свергнуть помещичью власть, прочно укоренившуюся на протяжении тысячелетий. Только могучий революционный порыв в деревне в состоянии всколыхнуть миллионные массы крестьян и вызвать к жизни эту величайшую силу [Мао Цзэдун, 1967, с. 30].
С точки зрения Мао, преимущество крестьян в том, что они масса, объединенная общим опытом нищеты, а также в том, что они чисты, поскольку непричастны к разным идеологическим описаниям их собственного состояния (которые в ином случае могли бы раздробить это общее классовое тождество). Мао не отрицает, что в среде крестьян есть некоторые источники фрагментации и ложного сознания. Он признает разные уровни классовой идентичности – начиная с крестьян и заканчивая феодальными классами и городским пролетариатом. Однако он утверждает, что крестьянский опыт является наиболее подлинным, а потому он боялся того, что революционное сознание крестьянских солдат будет испорчено слишком долгим пребыванием в городах в период революционной войны. Подлинность крестьянского революционного сознания означала то, что партийным кадрам особенно сподручно вести его в борьбе с империалистическим глобальным порядком. С точки зрения Мао, реальные риски фрагментации, коррупции и ложного сознания более заметны внутри самой партии, тогда как крестьянский опыт предлагается в качестве образца партийной дисциплины.
Крестьянство как революционный класс – это ответ Мао на проблему возможности подлинной марксистско-ленинской революции в Китае. Крестьяне, по сути, обеспечили ту массовую поддержку, которая восполнила пролетариат, позволив провести истинную революцию. В этом Мао отступает от Ленина, хотя в своей преданности партии как главному политическому органу он остается правоверным ленинцем. Партия, с его точки зрения, обладает исключительной миссией, являясь орудием политического действия и исполняя свою роль – роль руководителя масс в их революции. Это, разумеется, поднимает вопрос об отношениях между крестьянскими массами и партией, если вспомнить о превознесении Мао революционных действий крестьянских ассоциаций в «Крестьянском движении в Хунани» (1927), когда они действовали независимо от партии и ее управленцев.
Ответ на этот вопрос оказывается достаточно сложным, особенно если учесть то, что уже на раннем этапе своей карьеры Мао сам окружил себя культом и использовал его в разные времена, чтобы сокрушить соперников и возможных преемников. Также после создания в 1949 г. КНР он не раз применял популизм против партийной бюрократии, особенно во время «культурной революции». Мао в своей концепции личного вождизма следовал Сталину, но, в отличие от Сталина, остался ленинцем в том, что не ставил под вопрос авторитет партии. От Ленина Мао отличался тем, как именно связывал партию с массами. С точки зрения Ленина, отношения между партией и пролетариатом должны быть иерархическими и центристскими: партия является арбитром сознания пролетариата, а потому и безусловным вождем рабочих. С позиции Мао, между партией и крестьянскими массами устанавливаются более сложные, менее иерархические отношения, проявляющиеся в идее «линии масс», выраженной в следующем отрывке из «Маленькой красной книжицы»:
Во всей практической деятельности нашей партии правильное руководство всегда должно строиться на принципе – черпать у масс и нести в массы. Это значит: суммировать мнения масс (разрозненные и бессистемные) и снова нести их (обобщенные и систематизированные в результате изучения) в массы, пропагандировать и разъяснять их, делать их идеями самих масс, чтобы массы проводили эти идеи в жизнь, претворяли их в действия; вместе с тем на действиях масс проверять правильность этих идей. Затем нужно вновь суммировать мнения масс и вновь нести их в массы для проведения в жизнь – и так без конца. С каждым разом эти идеи будут становиться все более правильными, более жизненными, более полноценными. Этому учит марксистская теория познания [Мао Цзэдун, 1969б, с. 152].
Линия масс – это концепция революционной легитимности определенного курса и действий и в то же время концепция партийной дисциплины. Если говорить о легитимности, массы представляются активным агентом революционных перемен, тогда как партийные кадры должны идти в массы, чтобы учиться у них тому, как двигать революцию вперед. При этом партийные работники должны избегать двух ошибок: «хвостизма» и «командизма». Первый – это представление о том, что партийные кадры всегда должны просто следовать тому, что вроде бы делают крестьянские массы, – так же, как хвост животного всегда следует ему, куда бы оно ни направлялось. Эта ошибка предполагает неверное понимание динамических отношений масс и партии, задача которой – профессионально руководить революцией. Критика «хвостизма» представляет собой также атаку на наивную форму прямой демократии, в которой мнение масс в тот или иной момент времени автоматически становится волей народа, тогда как задача партии – просто принять ее и исполнить. Мао не был демократом. Формирование политической программы – это динамические отношения между массами и партией, в которых партия развивает и систематизирует идеи масс, а потом распространяет их в их среде путем обучения и пропаганды. Важным моментом здесь является близость и связь партии и масс.
Столь же важно избегать и второй ошибки, свойственной технократическим элитам или группам профессиональных революционеров, а именно «командизма». Это представление о том, что партийные кадры или руководство партии играют особую технократическую роль независимо от масс, а потому способны руководить массами, направляя их к их подлинным интересам. Такая ошибка неизменно угрожает ленинистским партиям, которые по определению являются профессиональной революционной элитой. Мао с большим подозрением относился к стремлению революционной интеллигенции захватить партию, а потом и бюрократию, чтобы навязать свои идеи массам, убедив их, что они действительно составляют их классовый интерес. Его опыт общения с крестьянами в Хунани определил популистскую линию, отсутствующую у Ленина и тем более у Сталина (использовавшего тайную полицию в качестве главного орудия внутрипартийной дисциплины). Мао также применял тактики тайной полиции, располагая соответствующим штатом агентов. Однако он сохранял и пестовал прямую линию коммуникации с массами в обход его основных конкурентов, в чем отражалась идея о популистском руководстве, выражающем голос именно народа, а не коррумпированной политической элиты. Именно в этом контексте линия масс становится определенной формой партийной дисциплины.
Утверждение революционного авторитета масс как конечного источника политического курса закреплялось применением переобучения в среде крестьян, а также саморазоблачениями и наказаниями, укорененными в практиках крестьянских ассоциаций. В докладе Мао «О крестьянском движении в Хунани» (1927) в качестве ритуала уничижения была описана коническая бумажная шапочка, которую можно было нередко увидеть во время чисток партийного руководства и бюрократии в период «культурной революции» конца 1960-х годов. Подобным образом и ссылка в сельскую местность, на сельские работы стала стандартным наказанием для партийных работников, у которых были выявлены ошибочные политические взгляды, а также способом дисциплинирования городской молодежи, которую из школ и университетов отправляли работать на поля вместе с крестьянами. Яростное народное насилие часто превозносилось в качестве демонстрации революционного духа масс, но на самом деле Мао всегда тщательно его контролировал. Хотя в его идеях и стиле руководства присутствует безусловная популистская линия, она была призвана усиливать его позицию в рамках партии, а не подрывать положение партии как орудия политического и военного контроля масс.
Несмотря на неизменное прославление масс у Мао, учение о линии масс не освобождает их от партийной дисциплины и не признает народ в качестве абсолютно независимого источника власти. Как и в случае большинства других популистов (которые апеллируют к идеалу народа как основанию их притязания на власть), массы в концепции Мао не наделялись прямой властью, не обладали прямой и сознательной идентичностью, которая бы позволила применять эту власть независимо от партии: «Активность широких масс без сильной руководящей группы, должным образом организующей эту активность, не может ни долго удержаться, ни развиваться в верном направлении» [Мао Цзэдун, 1969б, с. 150–151]. Поэтому Мао остался революционером, стремящимся свергнуть империалистический порядок, что должно было стать условием освобождения масс. К концу его жизни стало ясно, что революция – не просто затянувшееся событие, предшествующее установлению диктатуры пролетариата и социализма. На самом деле она является непрерывным процессом, порождающим в обществе новые противоречия, которые нужно преодолевать в революционной борьбе. Его модель революционной борьбы была неразрывно связана с длинной революционной войной, остававшейся главным содержанием его жизни вплоть до 1949 г.
Насилие и осуществление революции
Возможно, наиболее известной является следующая цитата Мао: «“Винтовка рождает власть” – эту истину должен усвоить каждый коммунист» [Мао Цзэдун, 1969а, с. 282]. В 1960–1970-х годах она стала глобальным революционным лозунгом в новых маоистских группах, созданных на Западе и в развивающихся странах. Они стали ответом не только на империализм США, воевавших с Вьетнамом, но и на окостеневший этатизм СССР. Казалось, что Мао – выразитель подлинного революционного духа, независимого от второразрядного капитализма постсталинского СССР и более подходящего для стремящихся к освобождению народов постколониального мира. Его афоризм отражает ту роль, которую в революции и создании единого государства в Китае сыграла долгая война с Гоминьданом, полевыми командирами и японцами. Однако реалистический тезис Мао – это хорошо знакомый тезис о природе и конституции политической власти в силовом конфликте.
С середины 1920-х и до конца 1940-х годов Китай был страной, находящейся в постоянном состоянии войны. Но и в предшествующие полвека (1859–1916) в Китае почти никогда не бывало периодов устойчивого гражданского мира, что было обусловлено войнами и восстаниями, ставшими характерной чертой упадка династии Цин, а также вторжениями иностранных войск и хаосом первого республиканского режима Юань Шикая. Соответственно, китайская революция не была восстанием в стабильном капиталистическом государстве; она произошла на территории, где действовало правительство со спорной легитимностью, куда вторгались европейские державы и где было мало атрибутов действительно эффективного государства. Только после разгрома Японии, в последние годы революционной войны (1947–1949), борьба коммунистов с Гоминьданом стала истинной гражданской войной правительства и гражданского противника, стремившегося его свергнуть. В отличие от России, где произошла ленинская большевистская революция, в Китае нельзя было просто захватить власть. Коммунисты Мао и их противники из рядов Гоминьдана, руководимого Чан Кайши, также строили свою политическую власть в контексте противоборства и войны с иностранной державой. И если за ленинским государственным переворотом и захватом власти последовала ожесточенная гражданская война (когда Россия вышла из Первой мировой), революция Мао была сформирована контекстом уже идущей на тот момент войны. Соответственно, первые, наиболее важные работы Мао о революции были трудами о войне. Благодаря им он заработал себе репутацию одного из виднейших в XX в. теоретиков войны, отказавшегося от модели Клаузевица. Его подход впоследствии определил представления о колониальных освободительных войнах, восстаниях и организации войн с терроризмом в XXI в.
Как и Ленин, Мао был внимательным читателем Клаузевица. Он хорошо понимал, что вызовы революционной войны, особенно той, что велась на огромной территории Китая, но без сильного противника в лице центрального правительства, не могут соответствовать основным категориям войны по Клаузевицу. Хотя многие его работы о революционной войне посвящены конкретным вопросам борьбы против Японии и были написаны, чтобы помочь партии и армии понять новые задачи этого конфликта, он поставил под вопрос три основных элемента концепции Клаузевица, а именно «троицу» сил, определявших у последнего войну, а также значение территории и невозможность войны на уничтожение.
С точки зрения Клаузевица и его последователей, война представляется деятельностью относительно устойчивых современных государств, преследующих определенные государственные цели. Даже Гражданская война в США была войной за выход из состава союза, которую вело самопровозглашенное государство. И хотя эта идея подверглась суровому испытанию в массовых конфликтах Первой мировой войны, она все же оставалась образцом для большинства военных стратегов и главнокомандующих. Однако Мао полагал, что многие предпосылки этой концепции неприменимы в контексте революционной войны. В троице Клаузевица – троице государства (правительства), армии и народа – наибольший упор делался на государстве как источнике политического курса. Армия представлялась институтом, проводившим этот курс в жизнь военными действиями, за счет сосредоточения и применения подавляющего насилия в боях, в которых сходятся друг с другом армии противников.
С позиции Мао, роль государства следует заменить ролью народа: «Революционная война есть война народных масс, вести ее можно, лишь мобилизуя народные массы, лишь опираясь на народные массы» [Мао Цзэдун, 1967, с. 183]. Этим не оспаривается представление о том, что «война есть продолжение политики» [Мао Цзэдун, 1969а, с. 190], однако содержание данного тезиса меняется. Народная масса – это источник революции, а потому война – его политическая программа, причем эта ситуация отличается от положения профессиональных армий империалистических держав, подчиняющихся приказам своего руководства независимо от того, как они эти приказы оценивают. По Мао, в этом и состояло преимущество китайцев перед японской императорской армией, и именно это стало основанием для его веры в конечную победу китайцев в данном конфликте. Применяя военную силу против империалистической агрессии, все население в целом утверждает себя в качестве народа с единой революционной волей, преодолевая противоречия, существовавшие в раздробленном и ослабленном китайском государстве до революционной войны. Народ является источником и опорой армии, а впоследствии и нового революционного государства, которое предстояло построить после победы в гражданской войне в 1949 г.
Таким образом, Мао переворачивает порядок троицы Клаузевица: народу отдается приоритет перед государством, но в строгом паритете с армией. Отношения между народом и армией должны быть более тесными и тщательнее проработанными, что противоречит подозрительному отношению Клаузевица к народу как потенциальной угрозе военному профессионализму и дисциплине. С точки зрения Мао, народ обеспечивает армию людскими ресурсами, а также припасами и провизией. Партия стремилась взращивать отношения между армией и крестьянами, чтобы упрочить эти логистические связи. Учитывая то, что война требовала значительных перемещений, Мао доказывал, что такая связь дала преимущество перед японцами с их марионеточным оккупационным правительством и перед Гоминьданом, не способным опираться на массы за пределами городских регионов, а потому часто считавшимся враждебной оккупационной силой.
Отношения между армией и народом у Мао оказываются более сложными, чем в идеальной картине Клаузевица. Мао стремился построить профессиональную революционную армию и в период гражданской войны понимал необходимость столкновения с японцами и националистами в ходе традиционных военных действий, требовавших применения современных военных технологий. На это потребовалось определенное время и ресурсы, к тому же исход всегда был неопределенным. Поэтому границы между массами и армией оставались подвижными, особенно в партизанской войне, стратегической обороне и отступлении. Части регулярной армии могли иногда раствориться в крестьянских массах, пока у них не появлялась возможность восстановления. Эта изменчивая идентичность рассматривалась не как угроза военной дисциплине и порядку, а как важнейший ответ на временные и пространственные аспекты революционной войны.
Использование территории для получения стратегического преимущества – важная черта модели войны у Клаузевица, но в революционной войне оно играет другую роль. Театр китайской революционной войны был громадным, и это меняло саму идею территориальности, на место которой становится народ. Революционный народ не просто отвечает на территориальное вторжение, цель конфликта не сводится к изгнанию внешних сил и к возвращению территориального status quo. Конечно, империалистические державы, будь то Япония или западные страны со своими «концессиями», составляют угрозу массам. Однако реальную угрозу Мао видел в самой идее империализма, а не во временном вторжении. В работе «О затяжной войне» (1938) Мао представил войну с Японией в качестве вклада в классовую борьбу японского народа с его военной имперской элитой. Цель победы состояла не только в изгнании войск интервентов, но и в свержении императорской власти путем революции в самой Японии.
Нарратив оккупации впоследствии станет важным для долгосрочной легитимации режима КНР, но в повестке Мао и партии он не играл большой роли. Кроме того, хотя Клаузевицу захват и удержание территории представлялось главным шагом к разгрому врага, оно потеряло значение в революционной войне. Действительно, столкнувшись со стратегией «окружения и подавления», применяемой армией Чан Кайши, коммунисты ответили не удержанием территории, которое бы позволило их окружать, а мобильностью и уклонением от окружения. Это привело к перенапряжению линий снабжения и коммуникаций армии противника, позволив в то же время использовать в качестве ресурса огромные территории континентального Китая.
Мао решительно отвергал традиционный взгляд некоторых из своих коллег, считавших потерю территории поражением. Выступая против этого взгляда, он разработал понятие «стратегического отступления», представленного в качестве активной (а не пассивной) стратегии, поскольку оно отнимает у врага возможность захватывать и удерживать территорию, но при этом дает отступающему шанс накопить силы для массовой атаки. Территория при этом перестает быть имуществом, которое военная стратегия должна защищать и охранять. Она становится своеобразным оружием, используемым для сокращения преимуществ технологически развитого и превосходящего в численном отношении врага. Благодаря расширению театра военных действий и растяжению линий снабжения и коммуникаций преимущества империалистической армии снижаются, тогда как оборонная стратегия революционной армии превращается в наступательную. Основное понятие – движение, которое опять же ослабляет контроль превосходящих сил над пространством сражения.
Наряду с пространственным аспектом территориальности, Мао в работе, удачно названной «О затяжной войне» (1938), эксплуатирует также и временной аспект революционной войны. Он подчеркивает, что время революционной войны отличается от времени войны по Клаузевицу, являющейся концентрированной и ограниченной определенными сроками. Конечная цель революционной войны – создание революционного народа и свержение империалистического порядка. В 1937 г. основного внимания требовала вторгнувшаяся в Китай японская императорская армия. Однако даже тогда Мао понимал, что это лишь один из аспектов более общей революционной борьбы с империализмом как социальной формой позднего капитализма. Когда крестьянские массы стали революционным народом, они обрели историческую роль, не зависящую от успеха или поражения в отдельных сражениях. На окончательное свержение сил империализма может уйти много времени. Действительно, если рассматривать как единую антиимпериалистическую борьбу сельскую войну, войну с полевыми командирами, бои с Гоминьданом и японцами, получается, что она продлилась более тридцати лет. Все это время китайские массы развивали свое собственное революционное сознание и народную идентичность. Таким образом, время работало на революционные силы, тогда как непрерывное изматывание армии противника, казавшегося непобедимым, подрывало боевой дух, ресурсы и волю тех, кто был вынужден защищать имперские интересы.
Это не просто наивное отрицание страданий революционных сил в затяжной борьбе, хотя Мао, видимо, и правда относился к благополучию людей, составлявших крестьянские массы, партизанские отряды и регулярную армию, довольно пренебрежительно. Скорее в этом случае мы видим утверждение классовой концепции политических изменений, обосновывающей концепцию войны у Мао. Борьба идет не между множествами отдельных людей, благосостояние которых призвана защитить война; предметом борьбы является неизбежное преодоление исторических противоречий в Китае. Неспособность сокрушить империализм продлевает эксплуатацию, скрывающуюся за актуальным конфликтом, обещая лишь в будущем новые конфликты. Кроме того, народу некуда отступать, чтобы избежать этого конфликта, в отличие от временно вторгшейся армии, ограниченной в ресурсах и людской силе, которую она может направить на данную военную операцию. Время было на стороне китайского народа, и точно таким же важным преимуществом стала численность населения. Китайцы могли намного эффективнее справляться с потерями на своей собственной территории, чем вторгшиеся силы, которым грозило восстание внутри их собственной страны и недовольство, вызванное затяжной войной на истощение.
В отличие от Клаузевица, Мао говорит, что революционная война – это война справедливая, что может несколько удивить, учитывая то, что он отвергал моральные категории либерального индивидуализма:
Все войны в истории делятся на два рода: справедливые и несправедливые. Все прогрессивные войны являются справедливыми, а все войны, препятствующие прогрессу, – несправедливыми. Мы, коммунисты, боремся против всех несправедливых войн, препятствующих прогрессу, но мы не против прогрессивных, справедливых войн. Мы, коммунисты, не только не выступаем против справедливых войн, но и принимаем в них активное участие [Мао Цзэдун, 1967, с. 187].
Справедливость или несправедливость войны определяется ее положением на линии исторического развития. Такие войны, как Первая мировая, должны считаться несправедливыми, поскольку их вели имперские державы, стремящиеся к позиционному преимуществу в эксплуатации масс. Война за свержение империализма является одновременно справедливой и необходимой, поскольку она направлена против эксплуатации и господства. Справедливость войны определяется в категориях интересов революционного класса или народа, а не индивидуальных прав и интересов членов этого класса. Для Мао понятие индивида как инстанции моральной озабоченности не имеет значения – эта черта у него даже более выражена, чем у некоторых западных марксистов (таких, как Альтюссер), то есть Мао даже не пытался вывести моральное значение из классовой позиции. Справедливость начала войны (jus ad bellum) определяется исторической ролью класса, состоящей в революционном свержении эксплуатации и господства.
Мао не слишком многое может сказать о справедливом ведении войны (jus in bello). Он делает упор на классовый интерес и массы как арбитр такого интереса – здесь можно вспомнить обсуждение наказаний, применяемых ассоциациями, в его докладе «О крестьянском движении в Хунани», и это говорит о том, что понятие справедливости в ведении войны уступает место справедливости самой борьбы. Данный момент дополнительно иллюстрируется местом уничтожения в его понятии революционной войны. Но и в этом случае мы должны следить за тем, чтобы не привнести в идеи Мао несвойственные им моралистические понятия. Понятие уничтожения означает полное уничтожение врага, оно известно по Клаузевицу. Задача боя – уничтожить врага в качестве противника, сокрушив его способность к бою или сопротивлению воле победителя; это не обязательно означает уничтожение всех вражеских солдат. Однако в контексте революции нет смысла останавливать и разоружать противника, если потом он сможет перегруппироваться и снова на каком-то этапе вступить в бой. Если Клаузевиц считал войну регулярной деятельностью государств, периодически вступающих в столкновения, то Мао, естественно, видел в революционной войне вопрос жизни и смерти.
Чтобы революция добилась успеха, имперские классы необходимо сокрушить раз и навсегда, а потому уничтожение боевых сил противника – лишь один из элементов их уничтожения. Окончательное преодоление классового сопротивления завершается процессом уничтожения, который, как и преодоление государства у Ленина, может потребовать значительного насилия и немалого количества жертв. Однако этот процесс уничтожения включает в себя еще один важный элемент, более значимый для непосредственного боя. Силы империалистов в конечном счете набираются из народа. Даже в войне с японцами китайские войска коллаборационистского режима Ван Цзинвэя составляли значительную часть вооруженных сил Японии. Эти войска можно было уничтожить, перетянув их на сторону революционного народа и включив в регулярную Красную армию или в партизанские отряды, продолжавшие войну. Полное уничтожение таких сил было важным еще и потому, что они представлялись существенным источником ресурсов, необходимых для продолжения конфликта и вооружения народа. Природа революционной войны требует уничтожения, которое одно может стать реальным долгосрочным ответом врагу, а потому всегда есть основание использовать для сокрушения такого врага столько силы, сколько понадобится.
Партизанские войны
Концепция партизанской войны у Мао привлекла едва ли не наибольшее внимание исследователей, занимающихся его трудами о войне и революции, в том числе из-за значения таких сил и операций в антиколониальных освободительных войнах, начавшихся после Второй мировой. Партизанская война не ограничивалась территорией Китая, и не там она была придумана. Само название – герилья – восходит к повстанческим нерегулярным группам, боровшимся с французскими оккупантами в Испании во время Наполеоновских войн. В знаменитой статье Мао «О партизанской войне» (1937) рассматривается история этого способа боевых действий начиная со времен Клаузевица, однако Мао подчеркивает значение партизанских действий в контексте революционных войн с империализмом. Партизанские войны предельно асимметричны. Армии часто бывают неравными по численности, ресурсам или технологиям, но при этом нельзя сказать, что они совершенно не соответствуют друг другу на фундаментальном уровне. Наполеон показал, что меньшая в численном отношении армия все же может разгромить более крупную. Асимметрия в численности преодолевается навыками, инициативой и напором высшего командования. Но даже в таких случаях противники остаются в фундаментальном смысле равными, поскольку они являются национальными армиями, за которыми стоит население, правительства и ресурсы. С точки зрения Мао, фундаментальная асимметрия состоит в том, что революционная армия не просто хуже оснащена и менее профессиональна, нежели ее империалистический противник, но в том, что она качественно не равна ей, радикально отлична от нее. Говоря об отношении между регулярными и партизанскими силами, Мао подчеркивает, что партизанские отряды подходят для периода, предшествующего созданию достаточно мощной регулярной армии. Партизанские действия – тактика ведения конфликта в революционной войне и в то же время стадия в построении революционной армии, которая впоследствии должна включить в себя партизанские силы в качестве отдельной части армии с центральным командованием. Обсуждая партизанскую войну, Мао освещает несколько вопросов: кто такие партизаны, как они контролируются, за что они сражаются и как.
Кто такие партизаны? Этот вопрос важен, поскольку военные чины обычно не доверяют нерегулярным силам, которых, с их точки зрения, сложно отличить от бандитов и сброда, сложно дисциплинировать и сложно включить в строгий боевой план. То же недовольство ощущали и некоторые китайские командиры, стремящиеся к профессионализации и эффективности Народной освободительной армии, а также партийные руководители, боявшиеся утратить партийный контроль над такими группами. Интерпретация Мао отстаивает необходимость использования партизан для партии и показывает, что они должны подчиняться центральной власти революции, руководимой массовой партией. Партизаны набираются из семи источников:
а) из народных масс;
б) из частей регулярной армии, временно для этой цели откомандированных;
в) из частей регулярной армии, откомандированных постоянно;
г) из сочетания части регулярной армии и части, набранной из народа;
д) из местной милиции;
е) из числа дезертиров армии противника;
ж) из бандитов и банд [Mao, 2014, p. 82].
Здесь определяется отношение с регулярными войсками, в том числе войсками противника, которые дезертировали или попали в плен и перешли на другую сторону. Однако наиболее важный источник – народные массы, люди из тех мест, где идут партизанские бои, причем они могут набираться из регулярных сил, местной милиции или местных бандитов, хорошо знающих местность, где они действуют. В конечном счете легитимность этих сил заключается в их связи с народом, который будет их поддерживать, укрывать и обеспечивать припасами во время партизанских операций. Такая связь с народом особенно важна потому, что позволяет партизанам находиться в постоянном действии и движении, сохраняя при этом контакт с источником припасов и людских ресурсов. Кроме того, она укрепляет боевой дух и стремление партизан защищать народ, среди которого они живут и сражаются.
Как контролируются партизаны? Будучи ленинистом, Мао всегда был озабочен поддержанием авторитета партии среди народа и в то же время жесткого центрального руководства. Тем не менее в случае с партизанами он не только был готов ослабить центральный контроль, но и требовал от тех, чтобы они действовали независимо.
В партизанской войне небольшие, независимо действующие подразделения играют основную роль, и в их деятельность нельзя вмешиваться слишком сильно. В обычном военном деле, особенно когда ситуация меняется, подчиненным обычно предоставляется определенная инициатива, однако, в целом, командование централизовано. Это необходимо потому, что все подразделения и вся поддержка армейских частей во всех областях должны тщательно координироваться. Тогда как в партизанской войне это не только нежелательно, но и невозможно. Только примыкающие друг к другу партизанские подразделения могут в какой-то мере координировать свои действия… Но такая координация не должна связывать партизанскую деятельность, которая характеризуется, прежде всего, вовсе не сотрудничеством многих частей [Mao, 2014, p. 68].
Эта уступка была в какой-то мере ответом на требования театра военных действий, где партизанские силы не контролируют коммуникации, снабжение и не имеют доступа к регулярным подразделениям. Ожидается, что партизаны возьмут инициативу в свои руки и будут действовать независимо, но в рамках общего плана по уничтожению сил противника и снижению его способности концентрировать силы для нанесения удара. Партизанские подразделения, согласно Мао, должны были действовать в качестве небольших независимых армий со своей собственной структурой командования и планами сражений, определяемыми близостью к врагу в определенной местности, а также ресурсами, рельефом и доступными возможностями. Длительность действия и успешность партизанского подразделения определяются его командирами и поддержкой населения. Мао не считал, что такие подразделения – попросту рассеянные силы регулярной армии, которые можно призвать и снова объединить после успешной операции. Жизнь и длительность партизанских отрядов должны определяться концентрацией противостоящих им сил. Независимость командования партизан и планов сражений означала, что уничтожение такого подразделения, убийство или плен командиров не должны компрометировать центральную стратегию. Эта часть теории Мао впоследствии окажет значительное влияние на развитие террористических и повстанческих операций в более поздних войнах, а также революционных ячеек во второй половине XX в.
Зачем нужны партизанские силы? Мао резюмирует их задачи следующим образом:
Истреблять небольшие силы врага, изнурять и ослаблять крупные силы; нападать на линии сообщения врага; создавать базы, способные поддерживать независимые действия в тылу врага, вынуждать врага разбрасывать свои силы; координировать все эти действия с действиями регулярных армий на дальних фронтах [Там же, p. 69].
Такие тактики достигают двух основных стратегических целей. Первая – сорвать фундаментальную стратегию Клаузевица, которая заключалась в сосредоточении смертельно опасной силы для нанесения удара по врагу и его уничтожения. Когда меньшая, менее значительная сила сталкивается с более значительной, ей нужно ее уменьшить. Цель в таком случае состоит не в победе или разгроме неприятеля, но в истощении как средстве уничтожения. В регулярном конфликте время и личный состав – основные ограничения войны на истощение. Однако в контексте антиимпериалистической войны в Китае группы коммунистов или партизан таким ограничениям не подчинялись. Разделение и нарушение вражеских линий снабжения и коммуникаций ограничивает возможность концентрации и увеличивает «трение», которого боялись генералы, воевавшие по Клаузевицу. На рассеянном, но активном враге трудно сконцентрироваться, поскольку в таком случае всегда возникает больше точек контакта. Стратегия Мао представляет собой хрестоматийное переворачивание основного положения стратегии Клаузевица.
Вторая цель партизанской стратегии – создание массовой революционной армии путем обучения нерегулярных солдат тому, как воевать с империалистическими силами, а также понимать контекст империалистической войны. Пропаганда – одна из главных задач партизанских сил. Пропаганда делами ведется в боях с врагом, однако более общая пропагандистская война развертывается путем организации крестьянской массы в качестве революционной силы с партией во главе. Как показывает «Затяжная война», Мао в военной кампании против Японии, а потом и против Гоминьдана видел часть более общей борьбы за освобождение масс. Создание армии и революционного народа представлялось единым процессом, который в предложенной Мао концепции партизанского конфликта был столь же важен, что и изнурение оккупационных сил.
Как сражаются партизаны? Обычно партизанскую армию представляют в качестве группы плохо вооруженных, но высокомотивированных солдат, набранных из крестьян. Однако Мао четко дает понять, что эффективным партизанским силам, чтобы участвовать в сложной войне, нужно коммуникационное оборудование и военные материалы, необходимые для уничтожения линий снабжения противника (мостов, автомобильных и железных дорог), то есть дело не может ограничиться прямой атакой на врага: «в каждом полку должен быть подрывной отряд» [Mao, 2014, p. 90]. Эту модель скопируют спецназ и командос в будущих, в том числе колониальных, войнах, когда они будут бороться с партизанами и повстанцами: их командиры поймут, что единственный способ разгромить партизан – это перенять их методы и сражаться так же, как они.
Театр боевых действий партизан определяется развертыванием сил противника. Соответственно, партизанские отряды должны постоянно пребывать в действии и движении, подвергая испытанию на прочность слабые точки линий снабжения врага и его войск, но в то же время не допуская окружения и уклоняясь от операций в рамках антипартизанских тактик регулярных армий. Однако основной для представлений Мао о партизанских силах и операциях была идея о базах, где партизаны могут отдыхать, получать медицинскую помощь, заниматься обучением и пропагандой. Мао пишет: «Пропаганда крайне важна. У каждого крупного партизанского подразделения должен быть печатный станок и мимеограф, а также бумага, чтобы печатать пропагандистские листовки и извещения» [Mao, 2014, p. 91].
Одно из требований к партизанским операциям – возможности сражаться без наличия тыла: это преимущество партизан, но также и их проблема. Поэтому Мао подчеркивает, что длительный успех партизанских операций требует тщательно выбранных и легко обороняемых баз. Особенно подходили для этой цели горы, представляющиеся естественными крепостями, к которым регулярным войскам труднее подступиться. Однако база должна обеспечивать пропитание и кров, а также привлекать новых рекрутов и служить площадкой для обучения. Поэтому, хотя предпочтение отдается горам, Мао не исключает «равнины», а также районы «рек, озер и бухт». Смысл различия между базой и зоной партизанских действий состоит в том, что целью партизанского сражения никогда не является оккупация территории. Партизанские отряды должны налаживать связи с местным населением, способным их поддержать, но задача не в том, чтобы удерживать и защищать территорию, поэтому обычное различие между оборонительными и наступательными операциями к партизанам неприменимо: каждая атака является еще и отступлением. Базы отличаются от зоны партизанских действий тем, что они удерживаются, чтобы сохранить долговременную возможность партизанских операций и обеспечить экономическую поддержку сложной кампании. Оборона баз создает возможности для партизанских подразделений. База выступает для врага мишенью, однако в силу своего расположения она в идеале должна разделять силы противника, пытающегося ее взять, в отличие от крепости, в которой концентрируется оборона. Такая фрагментация вражеских сил позволяет партизанским подразделениям ослаблять линии снабжения и коммуникаций, увеличивая шансы на успех конечного прямого столкновения.
Особое внимание к партизанской войне не должно искажать исторического понимания Красной армии как регулярной армии, воевавшей с японской императорской и с националистической армиями (в 1945–1949 гг.). Красная армия проводила регулярные сражения и постепенно превратилась в крупную и мощную боевую силу, хотя и не всегда добивалась успеха на поле боя. Партизанские силы сыграли важную роль в борьбе с японцами и силами националистов, подтвердив многие из тезисов Мао, высказанных в работе «О партизанской войне». Однако долговременное значение его работы не сводится ни к ее функции лозунга, объединяющего партизан, ни к определению стратегии. Она предложила устойчивую модель всем будущим партизанам, повстанцам и «террористам». Мао сыграл важную роль в переоформлении военной стратегии и тактик после Второй мировой войны, когда в начавшуюся ядерную эпоху крупные позиционные и маневренные войны, хорошо знакомые по Восточной Европе и по Китайской войне 1937–1945 гг., стали проблематичными, а может быть, и невозможными. Повстанцы в колониальных войнах в Юго-Восточной Азии, вызванных развалом голландских и французских индокитайских империй или коммунистическим восстанием против британцев в Малайзии, усвоили определенные аспекты ячеистой организации власти и тактики, освоенные коммунистическими партизанами в борьбе с японцами и националистами. Когда западным военным пришлось столкнуться с партизанскими тактиками, они перестроили свой собственный подход и стали часто применять противоповстанческие методы, отражавшие в себе те именно практики, что использовались их противниками-партизанами.
Ленинизм и маоизм в современную эпоху
Наследие Ленина и Мао – главное для политики и международных отношений XX в. наследие марксизма, хотя некоторые исследователи и не считают его действительно марксистским. Ленин и Мао определили теорию и практику революционной политики, в том числе с точки зрения противников, вынужденных в политическом или военном смысле столкнуться с брошенным им вызовом. В международных отношениях они обрели особый статус – проблемы, с которой приходится иметь дело теоретикам международных отношений, и источника идей, определившего способы осмысления мировой политики. Однако многие антимарксистские критики Ленина любят применять к нему расистский термин «азиат», подразумевая, что его нельзя считать истинным представителем Запада, но в то же время Ленин и Мао стали все больше признаваться представителями другого полушария и других культурных традиций. Расистский термин «азиат» не имеет смысла в применении к Мао, который был китайцем и гордился этим, поскольку свой революционный коммунизм он сочетал с сильной националистической линией. В этом кратком заключении мы определим, в каком смысле ленинизм и маоизм все еще остаются проблемой для международных отношений, а в каком могут считаться вкладом в теорию международной политики.
Революционная Советская Россия (вскоре преобразованная в СССР) сразу же стала вызовом западному глобальному порядку. Выход Советской России в 1918 г. из Первой мировой войны дестабилизировал прежний союз Великобритании, Франции и России, сражавшийся против Германии и Австрии в этот период неопределенного противоборства западных держав, когда американские войска еще не вышли на поле боя. Западные страны поспешили вмешаться в революцию и гражданскую войну, в том числе и для того, чтобы сохранить давление с востока на Германию и Австрию, а также подорвать коммунистический режим, грозивший распространить революцию на остальные страны Европы. Хотя угроза интервенции и была реальной, в первые годы нового режима ею можно было пренебречь, поскольку он стремился выжить в гражданской войне и достичь экономической стабилизации. После смерти Ленина в 1924 г. его преемник Сталин решил единолично определять позицию СССР и его внешней политики.
При Сталине, в период до 1941 г., основной политический курс состоял в стабилизации СССР, хотя Москва и предлагала помощь новым коммунистическим партиям за пределами Советского Союза, для чего использовался Коминтерн. Коммунизм остался экспансионистским революционным вероучением, однако главной задачей коммунистов и их попутчиков стало поддержание СССР в его борьбе с соседями и империалистическими конкурентами. Сталин заявил о продолжении линии развития революции, заданной Лениным, однако более поздние историки пытались развести их позиции.
В те годы многие западные интеллектуалы бывали в СССР, где они видели новое общество, хотя его картина на самом деле строго контролировалась и предъявлялась внешнему миру лишь на особых условиях. С точки зрения многих из них, СССР оставался модернистской утопией, особенно после экономического краха 1929 г. и Великой депрессии 1930-х годов. Некоторые интеллектуалы поддерживали его открыто, тогда как другие тайно, становясь шпионами и агентами. Судьба СССР в 1920–1930-х годах стала основой для работы Э.Х. Карра «Двадцатилетний кризис» (1939). Это один из основополагающих текстов реалистической традиции в международных отношениях, которая стремилась свергнуть возникший после Версаля идеализм, свойственный Лиги Наций.
Но хотя некоторые интеллектуалы действительно видели в СССР проблеск будущего, другие, наблюдавшие за неприглядными фактами жизни в СССР изнутри, начали отказываться от советского мировоззрения. Опыт гражданской войны в Испании (описанный Джорджем Оруэллом и Артуром Кестлером) подорвал веру многих социалистов в то, что советский коммунизм – не просто новый источник тирании. Антикоммунизм подпитывался и такими бывшими коммунистами, как Джеймс Бернхем, который сохранил приверженность технократическому правлению, но потерял милленаристскую веру в будущую революцию.
Правым интеллектуалам советский марксизм представлялся атеистической «азиатской» доктриной, грозившей западной цивилизации или так называемым иудо-христианским ценностям. Эта обеспокоенность безбожным коммунизмом заставила многих правых увлечься фашизмом, а в некоторых случаях и нацизмом, обещавшим сдержать большевизм. Опыт Второй мировой войны усложнил понимание роли СССР в глобальных отношениях. Сталин после подписания в 1939 г. пакта Молотова – Риббентропа принял участие в разделе Польши. Когда Гитлер в середине 1941 г. напал на СССР (что явилось для Сталина неожиданностью), СССР по необходимости стал союзником Великобритании, к союзу которых позже, после атаки японцев на Перл-Харбор в декабре 1941 г. и объявления Германией войны США, также присоединилась Америка. На европейский театр военных действий СССР поставил людские ресурсы, подорвавшие силу вермахта после поражения последнего в 1943 г. под Сталинградом. К концу войны советская Красная армия господствовала в значительной части Восточной и Центральной Европы, став единственным конкурентом для военной мощи США. Кратковременный вынужденный альянс вскоре уступил место холодной войне капиталистического Запада и коммунистического Востока, которая доминировала в международной политике вплоть до падения Берлинской стены в 1989 г., что обозначило конец Организации Варшавского договора. СССР в 1991 г. распался на составляющие его республики, тогда как Россия вышла из этой истории отрезвленным и экономически слабым государством, хотя и обладающим огромным ядерным арсеналом.
Холодная война была главной темой послевоенных исследований международных отношений, и в значительной степени спрос на таких исследователей определялся быстрыми переменами в период 1945–1948 гг. Ключевой фигурой в американской политике был в это время Джордж Ф. Кеннан (1904–2005), профессиональный дипломат, работавший до Второй мировой войны в посольстве в Москве, и один из ведущих советологов. Послевоенную стратегию США он сформулировал в своей «Длинной телеграмме» 1946 г. и статье «Истоки советского поведения», опубликованной в 1947 г. в журнале Foreign Affairs за подписью некоего «X». Кеннан утверждал, что логика советского курса является неизменно экспансионистской, однако Советское государство недостаточно сильно в экономическом отношении, чтобы достичь мирового господства. А потому СССР должен считаться неустойчивым противником, грозящим новой войной, которая стала вдвойне проблематична, когда СССР приобрел ядерное оружие. Рекомендация Кеннана заключалась в том, что не нужно стремиться к идеологическому или военному разгрому СССР, но нужно проводить политику сдерживания. С точки зрения многих антикоммунистов, этот отказ от разгрома коммунизма как конечной цели представлялся всего лишь формой приспособления к биполярному миру. Многие комментаторы видели в Кеннане классического деятеля холодной войны, оправдывающего долгосрочное вмешательство США в дела Европы, тогда как воинственные антикоммунисты считали его позицию слишком примирительной.
Отказ Кеннана от идеологического и военного разгрома коммунизма означал определенные следствия для реализма как позиции в международных отношениях, поскольку победа над Советами была заменена техническими проблемами политического курса, видевшего угрозу в экспансионизме, но оставлявшего суждение о зле режима бульварной прессе. Военные стратеги и новые специалисты по военным стратегиям продолжали создавать курсы и планы ограниченной ядерной войны с Советами или взаимно гарантированного уничтожения. Однако влияние Кеннана и нового реализма, охватившего разные части политического спектра после выхода работы Карра 1939 г., превратило это направление в господствующую парадигму исследований международных отношений, а потому все вопросы сводились к истинности реализма или объяснению его неадекватности.
Во всех переменах, произошедших после 1945 г., наследие Китая и Мао истолковывалось в категориях глобальной идеологической борьбы Запада и коммунизма, так что лишь немногие исследователи считали китайскую революцию чем-то действительно отличным от определенного эпизода глобального экспансионизма СССР. Интересно то, что Кеннан не разделял этого упрощенного взгляда на Китай и Восточную Азию. Он был достаточно изощренным исследователем советской реальности, чтобы понять то, что Мао не был доверенным лицом Сталина и не следовал в полной мере линии Москвы. Собственно, Кеннан стал проявлять все больший скептицизм по отношению к «теории домино», объяснявшей национально-освободительную борьбу в Азии тем, что все эти антиколониальные войны являются следствием советских попыток достичь глобального господства. Корейская война (1950–1953 гг.) представляла собой довольно сложное явление. В ней были задействованы советские военные силы (хотя СССР этого и не признавал), а также значительный китайский контингент, спасший северных корейцев от поражения. Казалось поэтому, что Корейская война подтверждает модель экспансионистской идеологии, но этот взгляд не учитывал различие между коммунизмом как глобальной экспансионистской доктриной и СССР как экспансионистской державой.
Революция 1949 г. в Китае и возникший вслед за ней культ Мао, конечно, сильно повлияли на антиимпериалистическую и антиколониальную борьбу, однако, если не считать вмешательства в Корее, когда американские войска под руководством Макартура подошли к китайской границе, Китай участвовал лишь в небольших приграничных столкновениях с Индией в 1950-х и с СССР в 1960-х годах. Также китайцы помогли северным вьетнамцам изгнать французов из страны в 1950-х годах и поначалу поддерживали их и Вьетконг в войне 1960-х годов против США и Южного Вьетнама (хотя после 1968 г. вывели свои войска). Ни в каком другом отношении Китай не продемонстрировал военного экспансионизма [Lovell, 2019].
Во многих исследованиях международных отношений, посвященных Китаю, сохранялась интеллектуальная схема холодной войны, хотя Китай Мао и не вел себя в соответствии с ожиданиями ученых. Только в 1960-х годах они начали всерьез интересоваться внутренней базой массовой революции Мао, не укладывающейся в более общую геополитическую рамку, в которой господствовал СССР. Значение Китая в международных отношениях радикально поменялось, когда между Китаем и США были установлены отношения, а президент Никсон встретился в 1972 г. с Мао. Поначалу подход США к Китаю понимался как способ разделить коммунистический блок, используя растущую враждебность между Китаем и СССР, усиливающуюся после смерти Сталина. Отношения США и Китая оставались довольно холодными, пока «культурная революция» не закончилась со смертью Мао в 1976 г., которого через какое-то время сменил Дэн Сяопин (1904–1997).
Дэн был соратником и соперником Мао и стал самым важным лидером КНР после последнего, заслужив не меньшее уважение китайского народа, чем сам Мао. Хотя он был бескомпромиссным коммунистическим вождем, использовавшим армию против протестующих на площади Тяньаньмэнь в 1989 г., он же открыл китайскую экономику для глобальной торговли и инвестиций, что привело к поразительному росту китайской экономической мощи в следующие сорок лет. И если кризисный 1989 г. стал началом распада СССР, Китай Дэна пережил Тяньаньмэнь и добился небывалого экономического роста. Из экономически развивающегося государства Китай стал региональной державой, а сотни миллионов китайцев уехали из села в новые промышленные города, причем многие сумели выбраться из бедности и добиться среднего достатка. Со временем Китай стал глобальным промышленным гегемоном, угрожавшим экономическому господству США как самой крупной глобальной экономики, каковой в конечном счете и стал Китай.
Благодаря усилению Китая исследователи международных отношений перестали смотреть на него как на исключительно коммунистическое государство и начали изучать его как глобальную сверхдержаву, сместившую с этой позиции СССР вместе с другими имперскими державами и оспаривающую ныне статус США. Исследования отношений Китая и США в основном сосредоточены на том, как это биполярное соперничество повлияет на мир, международную политическую экономику и международные отношения – региональные и глобальные. И это большая перемена для дисциплины, которая начиная с 1940-х годов концентрировалась на силе США и ее влиянии на мир. Китай остается авторитарным и однопартийным коммунистическим государством, хотя Мао многие его черты показались бы, возможно, непонятными. Так или иначе, несмотря на все преобразования, произошедшие после Мао и Дэна, основные структуры партии, государства и их взаимоотношений все еще укладываются в ту схему, которой Ленин или Мао могли бы ждать от партийного государства.
Заключение: Империализм, партийная политика и война
Коммунистическая угроза, подъем и падение СССР, необычайное развитие КНР, ставшей мировой державой, – все это было стандартным предметом исследований международных отношений. Однако Ленин и Мао намеревались поставить под вопрос государствоцентричное представление о международном порядке и заменить его иными концепциями контекста, места и целей политической власти, определявшихся отныне понятиями империализма, партийного централизма и организации войны в формах, существенно расходящихся с троицей Клаузевица. Их концепции империализма, партийной организации и дисциплины, ведения революционной и партизанской войны оказали огромное влияние на более поздних теоретиков социалистической традиции. В значительной части западный марксизм стал борьбой за преодоление узости наследия Ленина: критики пытались либо заново гуманизировать марксизм-ленинизм, либо расширить его пределы и перевести его в культурную борьбу, что можно понять на примере Антонио Грамши и его последователей. Похожие аргументы выдвигались и в адрес Мао и его влияния на социализм в Азии и развивающемся мире. Все эти факторы достаточно важны, учитывая воздействие ленинизма и маоизма в XX и XXI вв. Однако значение их мысли было бы искажено, если бы мы ограничили ее позднее влияние одной лишь социалистической традицией. Ключевые понятия, использованные и развитые Лениным и Мао, столь же существенное значение имели и за пределами марксизма.
Ленин не первым описал империализм в качестве новой экономической формы и в своих работах признавал вклад немарксистского автора Дж. А. Гобсона (1858–1940) и австромарксиста Рудольфа Гильфердинга (1877–1941), хотя и не упоминал о своей современнице-марксистке Розе Люксембург (1871–1919). Ленин вывел понятие империализма на уровень обсуждения международной политики и международных отношений. В результате империализм позволил объяснить, почему революция более не просто национальный вопрос и почему капитализм мог справляться с собственными кризисными тенденциями. Однако феномены капиталистического развития на глобальной сцене, за пределами национального государства, было не обязательно связывать с логикой диалектического материализма и видеть в них источник противоречий, требующих преодоления путем революции. Марксистско-ленинское признание развития капитализма как определяющего фактора всех социальных отношений было полезным даже без полагания необходимости исторического кризиса.
Хотя некоторые бывшие коммунисты (такие, как Джеймс Бернхем) утратили свою революционную веру, они по-прежнему отстаивали фундаментальный материальный анализ общества и признание новых социальных и политических форм, возникших из международного распространения капиталистического общества. Мир холодной войны создавал условия, в которых новая международная мощь США сочеталась с расширением американских экономических интересов. Многие исследователи были готовы считать США великодушной империей, поддерживающей глобальный экономический порядок, но это все равно была империя, открывающая национальные рынки и извлекающая из них выгоду, но в случае необходимости использующая и свою превосходящую военную силу [Ikenberry, 2001]. Ленинистские и маоистские представления о том, что такая экономическая форма должна вести к войне, возможно, прямо не могли применяться к США как державе, не имевшей экономического соперника, хотя СССР и сохранил свою глобальную военную мощь. Однако тот факт, что США занимались дестабилизацией или сменой режимов, которые не соответствовали их экономическим интересам (например, в Иране или Чили), указывал на то, что международную политическую экономику можно понимать на основе таких понятий, как империализм, причем одинаковое понимание было доступно и врагам империализма, и его друзьям.
В результате распада в 1991 г. СССР, сдерживавшего США, Америка стала лидером однополярного, хотя и не всегда мирного мира, что показал ряд крупных традиционных войн на Ближнем Востоке. На тот же период пришелся пик экономической глобализации, то есть выведения промышленного производства в страны с высококвалифицированным, но низкооплачиваемым трудом (Индия, Китай и Вьетнам), за чем последовало сокращение внутреннего промышленного производства в западных демократических странах. Отделение капитала от национального государства и его консолидация в международных конгломератах, о которой говорили Ленин и Мао, привели к глобализации, то есть совершенно особому феномену. Ее апологеты утверждали, что она является единственной реалистической моделью глобальной экономики, фактом, с которым политические режимы должны примириться. В то же время, как показал глобальный финансовый кризис 2008 г. и его долговременные последствия, новая модель «невесомой» экономики глобального финансового капитализма была обременена собственными кризисными тенденциями. Особенно сильно они проявились в росте популизма, «отступлении демократии» и экономическом национализме в период после 2016 г. Но также они были прояснены возвышением Китая как глобальной экономической державы и главного кредитора глобальной экономики в период после 2008 г. Начиная с 2010 г. Китай наращивал свою армию и заявил свои территориальные претензии в Южно-Китайском море, а также на Тайвань. Поэтому далеко не очевидно то, что конкурирующие друг с другом экономические имперские державы не вступят в конфликт – в торговые или технологические войны или даже в открытое военное столкновение.
Кроме того, проясняя предельно общие феномены современной глобальной политики, Ленин и Мао своими работами о партийной организации (а также, если говорить о Мао, об организации партизанской войны) оказали значительное воздействие и за пределами собственно марксизма-ленинизма, на микроорганизацию политической власти и ее применение. Идеал безжалостных, дисциплинированных, крепко сплоченных партий, состоящих из профессиональных партийцев, был усвоен практически всеми политическими режимами, так что сегодня легко забыть, в какой мере эта тенденция укорена в работе Ленина «Что делать?». Массовые партии, будь то в однопартийных государствах или многопартийных демократиях, подчиняются внутреннему кругу профессионалов, которые скорее управляют стремлениями обычных членов, чем отвечают на них. Чем авторитарнее режим, тем большей нормой является ленинистская модель партии, что можно проиллюстрировать националистами и популистами, например партией Баас в Египте, Сирии и Ираке. В популистских режимах такое ядро профессиональных кадров (именно такой термин обычно использовали маоисты) поддерживает авторитет вождя массовой партии, отличающейся довольно слабыми связями между отдельными членами. Похожие структуры могут обнаруживаться и в «энтристских» группах, пытающихся отнять власть у массовых партий, что наблюдалось в Европе после 1968 г. во фрагментированной левой политике. Подпольный характер деятельности некоторых из таких групп, построенных на вертикали власти, в отдельных случаях привел к тому, что они перешли от политической борьбы в рамках легальной политической системы к революционной борьбе против всей политической системы в целом. Некоторые дошли до терроризма и политики восстания, в чем они также опирались на определенные аспекты теории партизанской войны у Мао. Так называемые маоисты из числа радикальных европейских левых часто состояли в строгих, но децентрализованных организациях, стремящихся избежать проникновения полиции и секретных служб, способных их обезглавить.
Тем, кто стали террористами, например Фракции Красной армии (группа Баадера – Майнхоф) в Германии, «Красным бригадам» в Италии и Временной Ирландской республиканской армии, стратегия децентрализованных ячеек со слабо выраженным центральным руководством позволила какое-то время проводить успешные операции, избегая проникновения агентов в их ряды и не страдая от отсутствия поддержки населения. Эта стратегия в недавнее время была подхвачена и такими глобальными террористическими группами, как «Аль-Каида» и ИГИЛ (за пределами самопровозглашенного халифата в Ираке и Сирии). В этих случаях мы не видим выраженного центрального командования или стратегического руководства, которые заменяет яркий активистский бренд, используемый для привлечения новых членов на местах и вдохновения тех, кто работает в строго изолированных ячейках. Все эти явления расширяют, развивают и меняют идеи и формы, коренящиеся в политических и организационных работах Ленина и Мао о революции. Пока революция будет оставаться главной политической целью некоторых людей и в то же время проблемой, с которой приходится иметь дело военным и силам безопасности, обе стороны будут обращаться за идеями именно к Ленину и Мао, а не Марксу.
Библиография
Ленин В.И. (1963). Что делать? // Ленин В.И. ПСС. 5-е изд. Т. 6. М.: Госполитиздат.
Ленин В.И. (1969a). Империализм, как высшая стадия капитализма // Ленин В.И. ПСС. 5-е изд. Т. 27. М.: Госполитиздат.
Ленин В.И. (1969b). Государство и революция // Ленин В.И. ПСС. 5-е изд. Т. 33. М.: Госполитиздат.
Mao (1966). Quotations from Chairman Mao Tse-Tung [The Little Red Book]. Beijing.
Mao (1967). Selected Military Writings of Mao Tse-Tung. China: Foreign Language Press.
Mao (2014). Selected Works of Mao Zedong. Marx-Engels-Lenin Institute.
Мао Цзэдун (1967). Избранные произведения: в 5 т. Т. 1. Пекин: Изд-во литературы на иностр. языках.
Мао Цзэдун (1969а). Избранные произведения: в 5 т. Т. 2. Пекин: Изд-во литературы на иностр. языках.
Мао Цзэдун (1969б). Избранные произведения: в 5 т. Т. 3. Пекин: Изд-во литературы на иностр. языках.
Мао Цзэдун (1976). Выступления и статьи Мао Цзэдуна разных лет, ранее не публиковавшиеся в печати. Сб. Вып. 6. М.: Прогресс.
Мао Цзэдун (2007). Маленькая красная книжица. М.: Алгоритм.
Солженицын А.И. (2006). Архипелаг ГУЛАГ. Т. 1–2. Екатеринбург: У-Фактория.
Туз А. (2020). Крах. Как десятилетие финансовых кризисов изменило мир. М.: Изд-во Ин-та Гайдара.
Ali T. (2017). The Dilemmas of Lenin. UK: Verso.
Avineri Sh. (1968). The Social and Political Thought of Karl Marx. UK: Cambridge University Press.
Claeys G. (2018). Marx and Marxism. UK: Penguin.
Harding N. (1977). Lenin’s Political Thought. Vol. 1: Theory and Practice in the Democratic Revolution. UK: Macmillan.
Harding N. (1981). Lenin’s Political Thought. Vol. 2: Theory and Practice in the Socialist Revolution. UK: Macmillan.
Harding N. (1996). Leninism. UK: Macmillan.
Ikenberry G.J. (2001). After Victory: Institutions, Strategic Restraint and the Rebuilding of Order after Major Wars. USA: Princeton University Press.
Katzenbach E.L., Jr., Hanrahan G.Z. (1955). The Revolutionary Strategy of Mao Tse-Tung // Political Science Quarterly. Vol. 70. P. 321–340.
Kolakowski L. (2005). Main Currents of Marxism. USA: Norton.
Lovell J. (2019). Maoism: A Global History. UK: Bodley Head.
McLellan D. (2000). Karl Marx: Selected Writings. UK: Oxford University Press.
Ryan J. (2011). “Revolution Is War”: The Development of the Thought of V.I. Lenin on Violence, 1899–1907 // The Slavonic and East European Review. Vol. 89. P. 248–273.
Ryan J. (2012). Lenin’s Terror and the Ideological Origins of Early Soviet State Violence. UK: Routledge.
Schram S. (1990). The Thought of Mao Tse-Tung. UK: Cambridge University Press.
Snow E. (2018). Red Star over China / J.K. Fairbanks (ed.). UK: Grove.
Spence J.D. (1990). The Search for Modern China. USA: Norton.
Spence J.D. (1999). Mao. UK: Weidenfeld and Nicholson.
Ленин
Marxists Internet Archive. URL: https://www.marxists.org/archive/lenin/index.htm
Мао
Marxists Internet Archive. URL: https://www.marxists.org/reference/archive/mao/index.htm
Издание Мао 1963 г. – «Selected Military Writings of Mao Tse-Tung» доступно на сайте: Marxists Internet Archive. URL: https://www.marxists.org/reference/archive/mao/selected-works/military -writings/mao-selected-military-writings-1963.pdf
Quotations from Chairman Mao Tse-Tung. URL: https://www.marxists.org/ebooks/mao/Quotations_from_Chairman_Mao _Tse-tung.pdf