– Я сама напросилась на эту работу, – сказала она. – Казалось бы, война окончена – откуда такой внезапный интерес к какому-то острову на задворках Тихого океана? Зачем военные вертолеты, пулеметы, взрывчатка? Здесь же повсюду – следы грязных лап Пентагона.
– А вы хотите всех разоблачить и получить Пулитцеровскую премию[28]?
– Сидя дома, много не наснимаешь, – ответила она. Теперь они стояли совсем близко, и Конраду казалось, что здесь, в трюме, сейчас происходит самый важный разговор на борту. – Один снимок в нужном месте в нужное время может изменить все. Он может повлиять на общественное мнение.
– И принести вам Пулитцеровскую премию.
Уивер улыбнулась:
– А вы что скажете? Каким образом здесь оказалась легенда британского спецназа?
«Ну да, конечно, – подумал Конрад. – Конечно, ей известно, кто я такой». Он подозревал это и раньше. Более того – вероятно, она нарочно выследила его, чтобы завести этот разговор. Мысль о том, что он мог не заметить слежки, не радовала, но ей, наверное, не впервой. Она относилась к своей работе так же серьезно, как и он – к своей, и это было достойно уважения. Кроме того, он был абсолютно уверен, что они на одной стороне – какой бы эта сторона ни была.
– Вы знаете обо мне больше, чем я о вас, – заметил он.
– Я – журналист, капитан Конрад, и вопросы задаю я.
– Просто Конрад. Я в отставке.
– Да уж, похоже на то.
Он молча пожал плечами.
– Итак, когда я задаю вопросы, на них чаще всего отвечают. Хоть и не обязательно правду.
Уивер выжидающе уставилась на него. Конрад огляделся, прислушался – в трюме никого не было.
– Мне предложили деньги, – сказал он.
– Правда? Всего-то?
– Много денег, – объяснил Конрад, видя ее изумленно поднятые брови. – А мои доходы более чем скромны.
– Вы не похожи на наемника, – сказала она.
– А вы не похожи на военного фоторепортера.
– Я – антивоенный фоторепортер.
Эти слова удивили Конрада. От тех журналистов, с которыми ему доводилось встречаться, он ничего подобного не слышал. Он раскрыл было рот, чтобы задать еще вопрос, но тут издали донесся негромкий звук шагов.
Конрад с Уивер пригнулись и укрылись в узком проходе между штабелями ящиков. Она оказалась так близко, что он мог различить тонкий аромат духов и слабый запах пота. Чувствовалось, что у нее к нему немало вопросов, и на него она тоже действовала интригующе. Эта женщина приложила немало сил, чтобы попасть в эту экспедицию, и уже выяснила намного больше, чем он. Придется постараться, чтобы не отстать.
Прячась в тени, Конрад осторожно выглянул из-за ящиков и увидел двух солдат. Они вели себя как ни в чем не бывало – болтали, смеялись… Один из них взял из штабеля небольшую коробку, и оба, быстро оглядевшись вокруг, удалились.
– Ушли? – спросила Уивер.
– Ага. Не волнуйтесь. Мы просто убиваем время.
Уивер усмехнулась и тоже двинулась к выходу. Держась в тени, она прошла через трюм и исчезла за противоположной дверью.
Глава восьмая
– А я думал, что давно к этому привык…
Плавание оказалось сущим праздником. Солнца Миллсу хватало и во Вьетнаме, но загорать, лежа рядом с вертолетом, в постоянном ожидании команды на взлет и отправки навстречу возможной гибели, – это совсем не то.
Здесь-то – прямо курорт…
«Небесные Дьяволы» расположились на палубе «Афины» со всеми удобствами. Скинув рубашки, Миллс, Коул и Релес играли в карты и попивали пиво – Сливко, казалось, мог раздобыть его где угодно. Релес поднял ставку до десятки, а Миллс уже давно убедился на собственной шкуре, что играть с Коулом в покер – дело гиблое. Этот парень как будто отроду не менялся в лице. Может, и улыбнулся разок в жизни, но вряд ли кто смог бы припомнить, когда и при каких обстоятельствах. Пожалуй, и его родная мать сказать затруднилась бы.
Уивер фотографировала солдат за игрой. Те делали вид, будто не замечают ее, но Миллс ясно видел, как ребята поджимают брюхо и напрягают мускулы, стоит камере повернуться в их сторону. Девица, конечно, огонь – с этим были согласны все. Про себя же Миллс подозревал, что, случись ей драться с любым из них, она и тут сумеет себя показать. Чтобы всю войну проработать военным корреспондентом, журналистка вроде нее должна быть твердой, как гвоздь, и вдвое острее. И она уже показала, что на всякую хренотень не купится.
А еще Миллс заметил, что она часто сидит, уткнувшись лицом в камеру, даже когда вроде бы ничего не снимает. Странно. В этой операции вообще была уйма странного.
– А, чтоб тебя!.. – воскликнул Релес, глядя на вскрытые Коулом карты. Тот, выиграв при жалкой паре семерок на руках и, как обычно, даже не изменившись в лице, придвинул к себе выложенные на кон купюры.
Чепмен сидел неподалеку, прислонившись спиной к куче снаряжения, умостив на коленях планшет и закусив ручку в уголке рта – точно в раздумьях, что написать.
– Эй, майор! – окликнул Миллс. – Снова пишете Билли?
– Да, Миллс. А что?
– Нет-нет, майор, ничего.
Улыбаясь, Миллс поднялся на ноги, хлопнул в ладоши и забарабанил по брюху, чтобы привлечь всеобщее внимание.
– Дорогой Билли! – громко, чтобы слышали все, заговорил он. Кто-то из ребят заранее захихикал. – Помню, я обещал уже сегодня быть дома. Но мир так велик, а запах этих клятых потных мужиков так соблазнителен!..
Бойцы разразились дружным хохотом, а Чепмен, как обычно, снисходительно улыбнулся. Миллс прекратил балаган и оставил майора в покое, дописывать письмо. Все знали, как важны для него письма домой, а раз так – для них они были не менее важны.
– Эй, Миллс, – сказал Коул. – На тебя сдавать?
– Конечно, – отозвался Миллс. – Ты же еще не ободрал меня на целых семнадцать долларов.
Усевшись обратно за карты, он взглянул в сторону журналистки. Та продолжала сидеть неподвижно – казалось, даже не заметила его краткого представления. Ее камера была поднята к глазам и нацелена на занятого письмом Чепмена. Ждет удачного кадра…
Однажды Миллсу довелось пару дней пообщаться со снайпером из морской пехоты, человеком средних лет, только что добровольно завербовавшимся на третий срок. Того парня звали Максом, а от вьетконговцев[29] он получил прозвище Гадюка – из-за змеиной шкуры, которую носил на шляпе вместо ленты. Имея на боевом счету более сорока подтвержденных убийств, а неподтвержденных, по собственным подсчетам, – за сотню, Макс стал чем-то вроде легенды по обе стороны фронта. Миллс был восхищен им, но очень быстро увидел, что Макса не назовешь ни благополучным, ни счастливым. В работе, выйдя на позицию, он полностью сосредоточивался на всем, что его окружало – небо, трава, листок, паучок, цель. Весь его мир сужался до пределов очередного боевого задания. Он так и сказал Миллсу: настоящая жизнь для него – только то, что он видит в прицел. Все прочее – просто ожидание.
Это знакомство здорово выбило Миллса из колеи. Ему не впервой было встречать ребят, ушибленных войной, но таких – никогда. Гадюку-Макса война лишила способности видеть мир своими глазами…
А эта Уивер… Интересно, что видит она через свой объектив?
Настроение на борту изменилось к худшему, едва «Афина» покинула спокойные воды. Большая часть группы, охваченная приступом морской болезни, предпочла перебраться вниз и завалиться по койкам, но легче от этого не стало. К удивлению Ранды, даже «Небесные Дьяволы» позеленели и скрылись, чтобы не блевать на людях. Раньше он думал, что экипажи вертолетов привычны к качке, резким толчкам и болтанке в животе, но на ногах из них остались лишь Паккард да Миллс. Стоя возле своих закрепленных на палубе «птичек», они любовались великолепием океана.
Сам Ранда любил море – даже спокойное и гладкое, словно мельничная запруда. Когда же волны вздымались навстречу, с грохотом разбиваясь о форштевень, его неизменно охватывал восторг. В такие минуты океан обретал характер и рельеф, напоминая, что люди здесь – всего лишь проездом. Нет, Ранда не был склонен к суевериям и не проводил параллелей между поведением океана и человеческими чувствами, но он любил его волнение. От этого океан становился естественнее, откровеннее, казался гигантским зверем, встряхивающимся, чтобы избавиться от угнездившихся в складках шкуры блох.
А отсюда, с высоты, буйство стихий выглядело особенно прекрасно.
Из «вороньего гнезда» открывался фантастический вид. Корабль там, далеко внизу, поднимался на гребни и опускался вниз, рассекал носом волны, осыпавшие бак тучами брызг. Океан морщился и сверкал, словно чешуйчатая кожа планеты. Порой Ранде думалось, что сама Земля – гигантский неведомый зверь. Люди странствуют по морям, ныряют в глубину в поисках их богатств, но до сих пор не понимают, что океан – лишь часть живого, дышащего существа. С такой высоты он мог окинуть его незашоренным взглядом, и от того, что открывалось перед ним, вдоль спины пробегала дрожь предвкушения.
Гигантские звери с детства вдохновляли воображение Ранды. Взрослея, он все больше узнавал о человечестве, к которому принадлежал, и все меньше ожидал от него.
Может, поэтому ему так нравилось наверху, в «вороньем гнезде». Корабль качался, ревел океан, мачту трясло, а он держался – наперекор буйству коварной планеты.
Вновь подняв к глазам бинокль, Ранда посмотрел вперед. Увеличенный оптикой, морской ландшафт был изборожден белыми пенными гребнями: волны – точно высокие горы, впадины меж волн – бездонные ущелья. Далекий горизонт был скрыт за обширной стеной туч. В глубине облачных масс сверкали молнии, но грома не было слышно – слишком далеко. С такого расстояния грозовой фронт казался сплошной стеной, но Ранда понимал: по мере движения «Афины» вперед будут проявляться и подробности картины, ждущей впереди. Жесткие, пугающие… Но ничего. Никто и не обещал, что путешествие будет легким.
Представив себе Брукса, лежащего внизу и выворачивающегося мехом внутрь, Ранда улыбнулся. «Нет, мальчуган, ты еще ничего не видел. Это только начало, – подумал он. – По сравнению с тем, что будет твориться вблизи грозового фронта, эта качка покажется легким бризом…»