— Здравствуй, Петр, проходи.
Он вздрогнул, потому что не узнал ее голоса, ему всегда казалось — у этой женщины голос жесткий, с хрипотцой, а сейчас он прозвучал весело и чисто, и глаза ее не были ледяными и колючими, как в послевоенное время, да вроде бы они вообще лишились своей голубизны, потемнели, сделались глубокими.
— Ну, что же ты стоишь? — Она взяла его за руку. — Я тебя давно жду. Поезд ведь полтора часа назад пришел…
Петр Сергеевич перешагнул порог, оказался в прихожей, где стояли высокое зеркало, телефон на тумбочке, большая вешалка. Из кухни тянуло теплом и запахом вкусной еды; он повесил брезентовый плащ, кинул мешок на пол.
— Здравствуй, — сказал он.
Вера Степановна встала на цыпочки, потянулась губами к его щеке, он наклонился невольно, и она поцеловала его, он почувствовал мягкое тепло ее губ.
— Ну, проходи, вот сюда, — сказала она.
Комната была большая и чем-то очень знакомая, он огляделся и вдруг понял: шкафы, набитые книгами, камни на полках, диван с кожаной спинкой, портрет академика Ферсмана на стене с его собственноручной подписью — все это он видел в Свердловске у Степана Николаевича. Она заметила его удивление, сказала:
— Я привезла кое-что на память. После смерти родителей. Это мне дорого…
Но были и новые шкафы, тоже с книгами и минералами; у окна стоял письменный стол, заваленный бумагами, посредине — обеденный, круглый, вокруг которого — четыре стула с высокими спинками.
— Алеша? — спросил он.
— У него другая комната, пойдем, я покажу.
Они снова пересекли прихожую. Комната сына выходила на улицу, в окно были видны красные листья на тополевых вершинах; здесь стояли широкая тахта, покрытая синим покрывалом, тоже письменный стол, два шкафа. Он еще раз обвел глазами комнату, ему подумалось: наверное, где-то должен быть его портрет, если не его, то хотя бы Нины, но на стене висела небольшая картина, изображающая мрачный лес и валуны.
— А где он сам? — спросил Петр Сергеевич.
— Сегодня — у моей подруги Сони Шварц. Ты ее немного знаешь.
Никакой Сони он не помнил. Нахмурясь, сказал:
— Я же тебе дал телеграмму. Почему его нет?
— Об этом мы потом, — ответила она спокойно. — Сейчас пойдем, я тебя покормлю.
Он хотел ей ответить резко: ехал сюда не обедать, ехал к сыну, потому что никого, кроме Алеши, из родных у него нет, и если что-то делалось им в эти годы, то ради нынешного дня, когда он сможет увидеть Алешу, сможет взять к себе, чтобы научить тому, что не удалось сделать самому; он был отцом и всегда это помнил.
Еще раз оглядел комнату, шагнул к письменному столу, где лежало несколько тетрадок, взял одну из них, прочитал: «Тетрадь для русского языка ученика первого класса „Б“ Алексея Скворцова»…
— Что это? — спросил он.
Но ему не ответили, он обернулся: Веры Степановны в комнате не было. Он торопливо взял другую тетрадь, и там стояло: «Алексея Скворцова», — и над учебником сверху было выведено «А. Скворцов».
— Черт возьми! — сказал Петр Сергеевич. — Да как же это?!
Держа тетради в руках, вошел в другую комнату, где Вера Степановна накрывала на стол.
— Почему он под твоей фамилией? — спросил Петр Сергеевич, ощущая, что гнев подступает к горлу, и торопливо ослабил тугой узел галстука, расстегнул ворот рубахи.
Она посмотрела на него, усмехнулась, ответила:
— А под какой он должен быть?
— Надеюсь, ты не забыла мою фамилию?
— Садись-ка ты лучше, — вздохнула она. — И оставь эти тетрадки. Мы так давно не виделись, что говорить нам еще долго-долго. И о твоей фамилии тоже.
Она сказала это просто и в то же время властно; он покорился, сел, оглядел стол, еда была обильная: селедка, розовая ветчина, телячья колбаса, икра, помидоры, соленые огурцы, а на блюде жареное мясо с картошкой. Да Вера Степановна всерьез готовилась к встрече.
Петр Сергеевич молча ел, поглядывал на нее и обдумывал, как себя вести с Верой Степановной дальше; он уже понимал — за Алешу предстоит бой, Вера Степановна не только, видать, заботилась эти годы о его сыне, но и приучила к себе, вот даже отцовской фамилии лишила; может быть, он и зовет-то ее мамой, ведь когда умерла Нина, ему было полтора годика. Наверняка забыл и родную мать, и отца — память у детей некрепкая.
Она сказала:
— С Алешей, Петр, так: пока будет жить со мной.
— Что это значит «пока»? — усмехнулся он. — Год, два или десять лет?
— Ты ведь еще не устроен.
— Я вкалывал, чтобы приехать не с пустыми руками. Мы с ним проживем, не бойся.
— При чем тут деньги? Если бы у тебя их не было, я бы нашла. Он считает меня своей матерью.
— А кто же отец? — Опять усмехнулся он. — Какой такой Скворцов?
— Он знает, что у него есть отец, знает, что далеко.
— Так в чем же дело?
— Он не знает только одного — что случилось с тобой. И я бы не спешила с этим. Он не простой паренек. И неизвестно, что с ним произойдет, когда на него обрушится прошлое… Ты присмотрись, что делается вокруг.
— А что делается вокруг?
— Может быть, там, где ты жил, люди не испытали таких потрясений…
Петр Сергеевич понял, о чем она; мог бы ей многое поведать на эту тему, не только в лагере, но и в дороге наслышался немало. В поезде люди заходились в истеричных спорах, одни орали о душегубстве, другие вопили: да мы с тем именем в атаку ходили, — случалось, заводились до драки. Прошлое и в самом деле ураганом врывалось в настоящее, многое корежа на своем пути. Но при чем тут он и его Алеша? Петр Сергеевич положил себе на тарелку вкусного, сочного мяса; он был голоден, целый день ничего не ел, рано утром в поезде выпил полстакана чаю — и все.
Вера Степановна ждала, когда он поест, а он не торопился, к нему вернулась его устойчивая непроницаемость; он мог так молчать часами, и никто бы не добился от него ни единого слова. Он отрешился и от Веры Степановны, и от этой квартиры, только видел перед собой мальчишку, каким он был изображен на фотографии, присланной Верой Степановной. Он не раз с ним разговаривал мысленно, и это были интересные разговоры: то про войну, то про тайгу или завод. Петр Сергеевич знал: Алеше интересно все, что он рассказывает, так же интересно, как было ему самому, когда он слушал отца.
«Ну что, парень, — сказал он ему сейчас. — Нам хотят продлить разлуку… Дадимся?»
Мальчишка молчал.
«Я ведь обещал тебе: мы будем ходить в лес, я научу тебя разжигать костер с первой спички, ходить на лыжах… Я тебя многому научу. А главное, чтобы ты стал инженером. Настоящим. Как твой дед, как твой прадед… Я ведь тоже, как они, работал с металлом. И ты должен продолжить все это. А, парень?»
Но мальчишка молчал.
«Понятно. Она вбила тебе в голову, что, кроме нее, у тебя никого нет на свете. Но это — вранье… А человек не может жить, ведомый враньем. Он упрется в тупик рано или поздно. Поверь мне, парень. Я это знаю точно».
Но он опять не услышал голоса сына, ведь когда они расстались, Алеша умел произносить всего несколько слов, да и видел его Петр Сергеевич редко, с ним возилась Нина; он не мог услышать его голоса, потому что не знал его.
«Черт возьми! — подумал он. — Так, пожалуй, мы не договоримся».
Петр Сергеевич отодвинул от себя тарелку, словно из тумана, выплыло перед ним лицо Веры Степановны; она сидела в ожидании, подперев кулачком подбородок; только теперь он разглядел, что за эти годы она вовсе не постарела, а вроде бы стала даже моложе. Большой лоб был чистым, без морщин, он открывался весь, потому что волосы были зачесаны вверх валиком — наверное, нынче такие прически в моде, он замечал их и у других женщин, — кожа на щеках зарозовела. «Ей ведь тридцать шесть, она на год старше меня», — подумал он.
— Зачем ты увезла его к своей Соне? Чтобы мы не встретились?
— Не только, — ответила она. — Я его оставляла там и прежде, когда уезжала в командировку. У Сони большие дети. Они отвозят его в школу, да и вообще там надежно.
— Но сейчас ты не в командировке.
— Я уеду сегодня вечером. На Украину. Мне нужно было уехать еще несколько дней назад, но я ждала тебя.
Петр Сергеевич достал пачку «Беломорканала», щелкнул бензиновой зажигалкой, глубоко затянулся.
— Дай мне, — попросила она.
Он протянул ей пачку, спросил:
— Где живет твоя Соня?
Она так и не закурила, отложила папиросу, провела рукой по скатерти и неожиданно тихим, едва дрожащим голосом проговорила:
— Петя… Не забирай его у меня. Сейчас не забирай…
Он отвык от женских слез и испугался, что она сейчас может заплакать, хотя это вовсе не было похоже на нее, и все же он увидел, как повлажнели ее глаза и в них возникла мольба.
— Ты сам… сам знаешь, что может случиться.
Вот теперь Петр Сергеевич и в самом деле удивился, он вдруг ощутил пронзительную жалость к этой женщине, и это было странно, необъяснимо для него, потому что за годы их разлуки ему никого не приходилось жалеть. Там, где он был, этого не понимали да и не могли понять, а теперь чувство, возникшее в нем, было так остро, так неожиданно, что вызвало у него растерянность.
— А как же мне? — с трудом произнес он.
— Ты ведь помнишь, какой я была, — тихо произнесла Вера Степановна. — Тогда, после войны… Помнишь?
Он помнил.
— Я ожила из-за Алеши… Так случилось… Я из-за него ожила. — И вдруг она заспешила, заговорила торопливо: — Он еще придет к тебе, вот увидишь — придет… Только нужно время… Мне и ему… Нужно время. Дай нам его… Я тебя очень прошу, Петя, дай нам его. — И, пока она говорила, у нее и в самом деле навернулись слезы, она их не вытирала, слезы медленно ползли по ее щеке.
— А мне что делать? — теперь уже в полной растерянности проговорил он.
— Я скажу, я сейчас скажу все, — заторопилась она. — Ты все начнешь сначала… Только не перебивай! Нет, не сначала, ты продолжишь. Я ведь знаю, ты любишь свое дело… Очень любишь. Я нашла Прасолова… Это Володин приятель. Помнишь, я тебе все говорила о Володе Кондрашеве… Его убили — ты знаешь… А Прасолов, он профессор. Ты, наверное слышал… Но не в этом дело. Он сразу нашел выход.