Второй конвоир, то ли стращая, то ли спьяну всерьез, вскинул автомат:
— А чего с ним?.. Всех делов-то! При попытке к бегству!..
Понизов подметил, как старик сунул руку в карман, куда перед тем спрятал крест, прикрыл глаза. Губы быстро зашевелились.
— Отставить! — коротко приказал Понизов, на всякий случай заслонив собой больного. — Никакой попытки нет и не было! И вообще — отныне он мой пациент. Так что — ступайте! Ждать у машины.
Конвоиры, глухо перебраниваясь, вышли. Вскинутая в минуту опасности стариковская голова вновь обвисла. Его качнуло, так что клюка едва не выпала из рук.
— Как же война нас всех ожесточила! — Понизов счел нужным извиниться за конвоиров.
Старик удивленно скосился.
— Война ли?
— Конечно! Я психиатр и знаю: люди по натуре незлобливы. Просто нужно время, чтоб зарубцевались боли и обиды.
Старик озадаченно повел шеей.
— Человек — пластилин, намешанный из добра и зла, — объявил он. — Каков мир вокруг, таким и человек становится. Как полагаете, почему шепелявлю?
— Неправильно выточен зубной протез?
— Был правильно. Сломали в тюрьме, на следствии. Такие же незлобливые люди. Наверное, хотели подправить.
Он ткнул клюкою в звездное небо над разрушенным куполом.
— Люди подобреют, когда церковь опять станет молельней, а не амбаром. А до тех пор свое отмороженное ухо всегда ценней чужой жизни.
— Поповщина-то здесь причем? — рассердился Понизов. — Я вам о нравственных категориях!
— Так и я о том же: человека Богу вернуть — труд потяжелее будет, чем авгиевы конюшни вычистить. Разрешите идти?
Этапируемый поклонился голой стене. Натянув на облысевшую голову кургузую шапку, вышел на крыльцо. Понизов еще постоял, сбитый с толку. Странный старик. Говорит темно, но весомо. Не похоже на путаную, сумбурную речь психбольных. Может, симулирует?
И другое ощущение неприятно скребло по самолюбию психиатра: будто не он провел диагностику, а его самого протестировали.
Машина уже стояла под парами. Оба конвоира нетерпеливо топтались у распахнутого фургона. Мстительно втолкнули старика внутрь, так что загремела о металл отлетевшая клюка. Сами влезли следом, освободив место в кабине для врача.
На территорию психиатрической больницы имени Литвинова, что в поселке Бурашево, въехали в темноте. Малоэтажные корпуса, разбросанные по больничной территории, растворились в ночи. Лишь окна приемного отделения освещали подъехавший к крыльцу автозак.
Пока конвоиры оформляли доставленного, Понизов прошел в соседний, административный корпус, поднялся в свой кабинет с потускневшей табличкой «и. о. главного врача Понизов К.А.», позвонил в приемный покой, чтобы дежурный врач, приняв пациента, зашел вместе с делом.
Ловко накинул овчинный тулупчик на рогатую вешалку, следом стянул свитер «в елочку», достал бритвенные принадлежности. Стоя у зеркала, долго, неприязненно скоблил подбородок. Наконец обтер горячим полотенцем. Вгляделся в желтоватые белки, оттянул вниз нижнее веко, оттопырил уши.
— Рыло! — констатировал он.
— Бывало и получше, — подтвердили сзади.
Понизов круто развернулся. В дверях в белом халате стояла Ксения Гусева, при виде которой у Понизова привычно защемило в груди.
К тридцати пяти годам прошедшая два года войны и десять лет лагерей: сначала немецких, потом — своих. И ухитрившаяся сохранить статную осанку и дерзость во взгляде. Разве что рыжая копна, за которую на фронте прозвал ее Валькирией, заметно опала и потускнела. Да и кожа на лице, когда-то нежная, теплая, стала на ощупь напоминать наждачную бумагу.
— А вот ты и сейчас та же, что прежде, — громко восхитился он.
Ксения горько усмехнулась.
— Будет врать-то… Костя, по поводу твоей мамы. Узнала случайно, уже на дежурстве. Прими соболезнования…
Понизов кивнул:
— Вот как вышло! Сколько ссорились. Может, потому редко, недопустимо редко наезжал. И вот ее не стало. Вышел из материнского дома, смотрю на звезды, и жутко сделалось — будто исчезла преграда меж мной и вечностью. Раньше мать своим существованием заслоняла. Понимаешь, пока она была жива, я оставался ребенком. Аж зябко!
— Что? Так плохо? Бедный ты мой! — такая мальчишеская боль и обида проявились в этом дорогом сорокалетнем человеке, что Ксения, не удержавшись, шагнула, готовая обнять, приласкать, утешить. — Ничего, Костенька. Зато мы опять вместе. Вдвоем всё вынесем.
И вдруг замерла, ощутив его внезапный испуг.
— Вместе ведь? — с тревогой повторила она. — Или?.. Господи, опять!
— Не смог, — виновато пролепетал Понизов. — Вчера заезжал. Хотел окончательно, за вещами… И… представляешь, беременная она, оказывается. Как мог сказать? Не бросать же малого! Сам безотцовщиной вырос… Ну, что молчишь? Всё время молчишь. Отматерись, что ли?
— Что уж теперь? Я еще на фронте угадала, что не судьба нам.
— Ишь, как у тебя просто, — Понизов обиженно насупился. — Я ж после сорок третьего, когда ты в окружении пропала, еще восемь лет тебя ждал. Всё надеялся. А как надеяться перестал да женился… Да и женился-то так, от безысходности да жалости. Подумал, пусть хоть кому-то получше будет. Тут-то и нашлась. Будто черт язык показал.
— Нашлась — это сильно сказано. Правильней — я тебя нашла. На свою голову, — губы Ксении задрожали.
— Зачем ты так? Зачем?! — закричал Понизов. — Будто я тебя не искал. Одних запросов сколько исписал! — он даже потянулся к ящику, где хранил переписку. Но наткнулся на знакомый прищуренный взгляд.
— Да, обоим досталось, — Ксения жестко усмехнулась. — Вы меня с чем вызывали, Константин Александрович? Чтоб утешила?
Лицо Понизова горело от стыда.
— Во-первых, Ксения Сергеевна, вызывал я не вас, а дежурного врача, которому доставили нового пациента. По службе, так сказать!
— Нет вам сегодня ни в чем удачи, Константин Александрович, — Гусева подхватила предложенный фальшивый тон. — Потому что по службе у вас тоже проблема. В больницу поступил бывший президент Эстонии.
Понизов саркастически улыбнулся. Гусева молча раскрыла перед ним личное дело пациента, заглянув в которое, Понизов осел в собственное кресло. В самом деле: Константин Якобович Пятс, президент Эстонии.
— И что? — нелепо спросил Понизов.
— Как положено. Провела собеседование. Он вполне нормален. Насколько вообще можно остаться нормальным при такой биографии, — она кивнула на дело. — По сути, шестнадцатый год в заключении. Почти всё время — без приговора. Страдает от одиночества. И — изможден до последнего предела. Я, конечно, назначила, но… лечить можно того, кто хочет вылечиться. А этот — кажется, сам смерть кличет. А когда человек не хочет жить, то, не тебе говорить…
Понизов хмуро кивнул.
— Семью разбросали, так что долгое время не имел никакой информации. Недавно узнал, что погиб в заключении сын, в детском доме от голода умер внук. В общем, жуткая депрессуха. Просит сообщить родственникам, где содержится. Поскольку Пятс помещен по определению суда, а значит, проходит по линии судебно-психиатрического отделения, я обратилась за согласием к Кайдаловой.
— Отказала?
— А когда было иначе? Как всегда, — наотрез. Давай подготовлю письмо за твоей подписью. Ведь ему и впрямь всего ничего осталось. В конце концов, сообщать родственникам о пациентах — наша прямая обязанность. Хотя бы будут знать, где похоронен.
Понизов растерялся. Пятс — осужденный, которому реальное наказание заменено на меры медицинского воздействия. Без согласия судебного отдела утечка информации не допускается.
— Я поговорю с Маргаритой Феоктистовной, — попытался он уклониться от прямого обещания.
Но с Гусевой, прямой и резкой, такая тактика не прошла.
— Не юли, Константин Александрович! — потребовала она. — Сам знаешь: уговаривать Кайдалову — пустые хлопоты. У нее даже кличка — Нельзяха. А речь всё-таки о крупной политической фигуре.
— Именно! Понимать надо масштаб ответственности! Насчет режима, смягчим, конечно, как можем. Выдели палату попристойней. Да хоть с Князем помести, пока того не выпустили.
— Неужели всё-таки выпустят? — не поверила Гусева.
— Вот, кстати, и ответ тебе, — Понизов приободрился. — Главное, грамотно подготовить вопрос. С протоколом комиссии пробился к главному психиатру области. Он при мне согласовал и с прокурором, и с судом. Так что со дня на день…
— С чего вдруг? Год за годом отказывали, а тут согласовывают.
— А это и есть умение выждать.
— Выждать! — неприязненно передразнила Ксения. — Мальчишке, родившемуся за границей, рвавшемуся после Победы на родину, впаяли три года за незаконный переход границы. При наличии-то консульского разрешения! А когда после освобождения принялся разыскивать арестованных вместе с ним родителей, так упекли в психишку! Это называется умением выждать. Люди ли мы? А если люди, так что такое люди вообще?
— Зато и жду его освобождения, будто отпущения грехов, — признался Понизов.
— Так значит, можно всё-таки!.. — Гусева норовила вернуть разговор к Пятсу.
— Можно и нужно делать то, что реально. Одно дело пацаненка-дворянчика вызволить. А здесь! Другого полета птица. — Понизов возложил руку на пухлую папку. — Не угадаешь, каким боком чрезмерная забота выйти может! Зря, что ли, его с места на место таскают? Может, именно для того, чтоб концов не найти. В общем, есть те, кто за ним надзирают, они и сообщат, если сочтут нужным. А наше с тобой дело — грамотный уход.
Под сверлящим ее взглядом он сбился.
— Костя! Робкий мой Костя! — прошептала Ксюша. — Ну ты ж фронтовой врач. Чего сейчас трусишь? Ведь после пятьдесят третьего иные ветры дуют.
— Иные! — угрюмо согласился Понизов. — Но оттуда же, откуда и прежде.
— Тогда я сама, от себя напишу! — Гусева развернулась.
— Не вздумай! — с неподдельным испугом выкрикнул Пони-зов. Перегородил дверь. — Не хотел до времени говорить. Но иначе… Ты ж психованная, таких дров наломаешь… Короче: как главврач я отправил ходатайство о твоей реабилитации.