Сталин и Достоевский
Известно, что Ленин, например, терпеть не мог Достоевского, так как считал, что это какой-то розовый религиозный интеллигент, весь в соплях, рассуждающий о какой-то там душе тогда, когда модные пацаны прочитали модного Маркса и поняли, что нужно с жёстким пролетариатом делать революцию, а у Достоевского там какие-то духовные искания, «боженька»…
А Сталин снял запрет на Достоевского, хотя до этого тот был изгнан как дворянин, как нелюбимый писатель Ленина. Ленин ещё Толстого более-менее понимал, готов был его понять и простить, считал, что Толстой отражает какие-то интересы русского крестьянства, а Достоевский отражает только больной ум загнивающего дворянства. А тут Сталин берет и возвращает Достоевского, вводит его в канон, заставляет его издавать в СССР, возвращает как великого русского писателя к изучению.
Если в книге Толстого «Воскресение» Сталин оставил около тридцати помет, то только в одном из томов романа Достоевского «Братья Карамазовы» – больше сорока. Этот экземпляр хранится в Государственной общественно-политической библиотеке (бывшая библиотека Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС).
Читал Достоевского Сталин (а в его библиотеке были и «Дневник писателя» и «Бесы») между 1927-м и 1941-м, а скорее всего, в середине 30-х.
Критики и публика считают, что Достоевскому в этом романе особенно удались образы богоборцев и нигилистов, а афористичные описания их идей вошли прямо-таки в «канон интеллигента». Взять ту же пресловутую «слезинку замученного ребенка», про которую распространяется Иван Карамазов и чьё мнение часто выдают за мнение самого Достоевского… Однако это мало интересует Сталина. Наоборот, большинство его пометок относятся к поучениям старца Зосимы, который, как говорят, списан с оптинского старца Амвросия и воплощает собой православнорелигиозную и консервативную линию в романе. Сталин внимательно читает и подчеркивает рассуждения Зосимы…о любви! Естественно, речь не идет о любви сексуальной, половой или романтической. Речь о любви христианской и Сталин особо отмечает проводимое Зосимой различие между любовью романтической и деятельной любовью. «Не пугайтесь никогда собственного вашего малодушия в достижении любви, даже дурных при этом поступков ваших не пугайтесь очень. Жалею, что не могу сказать вам ничего отраднее, ибо любовь деятельная сравнительно с мечтательною есть дело жестокое и устрашающее. Любовь мечтательная жаждет подвига скорого, быстро удовлетворимого и чтобы все на него глядели. Тут действительно доходит до того, что даже и жизнь отдают, только бы не продлилось долго, а поскорей свершилось, как бы на сцене, и чтобы все глядели и хвалили. Любовь же деятельная – это работа и выдержка, а для иных так пожалуй и целая наука». Любовь (то есть, по определению Христа, умение «положить душу за други своя»), оказывается, тоже бывает двух видов: любовь как на сцене, как в шоу, где герой картинно совершает подвиг и любуется собой и требует любования от других. И любовь «жестокая и устрашающая», требующая «работы и выдержки». Такая именно любовь оказалась по нраву Сталину.
Отношение Сталина к Достоевскому предмет, наверное, целой монографии. В данном случае, мы упомянули дискуссию про христианскую любовь просто для того, чтоб показать, что Сталина, достигшего могущества, уже зрелого человека, интересуют богословские вопросы, как когда-то в юности.
Другой очень важный для нас эпизод, которым крайне заинтересовался Сталин, касается отношения церкви и государства. Напомним вкратце суть проблемы. С древнейших времен люди замечали своё неравенство. Кто-то сильней, кто-то проворней, кто-то умней. А самое главное, кто-то более везучий. Можно быть сильным, умным, ловким, но… как в «Титанике» было у пассажиров и здоровье, и богатство, и власть, не было везения…
Поэтому, видя огромную роль везения, люди считали, что вождю, (а именно такой и становился вождем в племени) помогают бог или духи предков. Таким людям стремились подражать, за ними старались следовать. Известен древнейший способ избавиться от своей злой судьбы и своей кармы, своей неудачливости. Стань рядом с героем и разделяй его судьбу. Она будет лучше, чем твоя собственная, когда ты живешь по своей глупой воле, если её сопровождают родовые проклятия или твои грехи. Государство как структура, собственно, и исходит из такого подчинения во имя спасения. Коль самый ловкий и везучий всегда становится во главе и он любимчик бога, то остальным надо держаться его и не жить своим умом и волей. Это способ борьбы с первородным грехом и с деградацией поколения за поколением, которая неминуемо наступает, если нет того, кто будет тянуть из деградации обратно к совершенству. Ведь известно, что у грешного дети ещё более грешны, а внуки тем более и так далее, до того момента, пока род не сойдет на нет. Поэтому вождь и монарх – ближайший к богу, далее – элита – ближайшие к монарху, а внизу те, кто хочет пожить по своей воле и уму и получают все плоды деградации – чернь.
Однако на каком-то этапе государства и монархи себя дискредитировали. Поздняя Римская империя и её монархи и элиты точно не были близки к спасению. Причины, по которым это произошло, тут не место обсуждать. Элита тоже оказалась подвержена деградации (поколение за поколением) и плохой карме. Само человечество, естественно, выбраться из омута не в состоянии, если бы могло, оно бы в него и не попало. Поэтому спасти может только Бог, бросив человечеству спасательный круг, уцепившись за который можно спастись (у Достоевского таким спасительным кругом в одном из эпизодов фигурирует луковка, которую сварливая женщина однажды подала нищим). Во всемирно-историческом плане таким мостом становится Христос – сын Божий, который приходит в мир, разделяет полностью человеческую судьбу и отдает себя «за други своя» и через служение и подражание которому можно спастись. «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом». Так на его основе, через апостолов, через рукоположение и преемственность возникает церковь, которая должна шириться до масштабов всего человечества. Таким образом, возникает лучший способ спасения, чем государство – церковь, основанная сами Богом через его сына, что ни в какое сравнение не идет ни с «любимчиками бога» – вождями, ни с таковыми же – со святыми и пророками.
Далее проекты западной церкви и восточной разделились. Средневековый католический мир начал включать государства под единую эгиду римской церкви. Восточная церковь, наоборот, как бы ушла под кров государства. Это Бердяев позже назвал папацезаризмом (Рим) и цезарепапизмом (Византия). Римский проект кажется более правильным, более соответствующим духу христианства. Однако, вот беда. Римская церковь стремительно превращалась в нечто «государствоподобное». Католичество превращает Церковь в государство. Церковь, с присущей ей духовной жизнью, молитвами, отношением к Христу, святыми, становится в католичестве вторичной, потому что, на самом деле, подавляющий элемент в католичестве – это административная вертикаль, упирающаяся в Папу Римского, который объявлен вообще непогрешимым, когда он вещает с кафедры. Жёсткое каноническое право действует внутри католичества. Кстати, каноническое право католиков потом было взято за образец в значительной степени для светского цивильного права в государствах Европы.
В католичестве всё четко расписано, то есть, грубо говоря, если ты совершил такой-то грех, то тебе назначается такое-то наказание. В православии такого нет. За один и тот же грех разные священники могут разное наказание назначить разным людям. Духовник будет сам смотреть, как быть с конкретным человеком и с конкретной его ситуацией. То есть в православии нет четкого формально-логического подхода. Там есть много разных нюансов.
Опять же, юридические отношения, которые господствуют в католичестве, когда грех понимается как «нарушение закона, заповеди», то есть согрешил – это, значит, нарушил, преступил. Есть божественная заповедь. Ты её нарушил – значит, должен быть наказан. Это чисто юридический подход. А в православии грех понимается как болезнь – это органический подход. Из этого происходит совершенно другая онтология. Например, почему крестят младенцев? Потому что сознательность этого младенца абсолютно не важна. Когда вы точно так же таблетку даете маленькому ребенку, то при этом не говорите, что «пусть он вырастет, разберется в фармакологии и поймет, что для него эта таблетка вредна или полезна, потом сам выберет какую таблетку ему глотать или не глотать». Когда он болеет, вы берете и ему таблетку даете. Точно так же и в православии, чего малыша спрашивать, при чём здесь сознание или не сознание? Надо его просто окрестить, чтобы он был защищен от злых сил, от дьявола. Поэтому крестить нужно как можно скорее, как только он родился. Здесь совершенно другая органика, другая онтология.
Пока римская церковь превращалась в государствоподобную структуру, православное государство само становилось похожим на церковь. Фигура государя мало отличалась от фигуры главного жреца, само государство уже не имело никаких иных целей, кроме защиты и распространения православной веры, религиозные праздники стали государственными праздниками и т. д. Погибшая от турков Византия передал эстафету такого служения Русскому царству. А вот со времен Петра, упразднившего патриаршество, Российская империя перевела церковь в подчиненное себе положение, как если бы у государства были некие собственные цели, кроме религиозного спасения его граждан. Некое возвращение к византийской практике началось при Николае Первом и дальше шло весь XIX век вплоть до последнего Романова. Но и они, цари, которые называли себя хранителями и заступниками православной веры, не удосужились восстановить патриаршество.
В «Братьях Карамазовых» описан диспут о перспективах взаимоотношений церкви и государства, участниками которого стали монахи, Иван Карамазов и либерал Миусов. Поводом послужила статья Ивана Карамазова, в которой он утверждал, что «не церковь должна искать себе определенного места в государстве… а, напротив, всякое земное государство должно бы впоследствии обратиться в церковь…». Один из участников диспута резюмирует: