Повисло молчание, мы оба ждали, полагаю, что скажет другой. Это словно игра: кто первый заговорит, тот дурак.
Им оказался инспектор Хьюитт.
— У тебя мурашки, — сказал он, внимательно глядя на меня. — Лучше иди сядь в машину.
Он уже перешел мостик, когда обернулся:
— В багажнике есть одеяло, — сказал он и скрылся в тени.
Я начала сердиться. Вот этот человек — человек в обычном деловом костюме, даже без значка полицейского — прогоняет меня с места преступления, которое я начала считать своим собственным. В конце концов, разве не я первая обнаружила это?
Марию Кюри тоже прогоняли после открытия полония? Или радия? Кто-то говорил ей: иди побегай?
Это просто нечестно.
Сцена преступления, конечно же, не сравнится с открытием расщепления атома, но инспектор мог бы по крайней мере сказать спасибо. В конце концов, разве нападение на цыганку произошло не на территории Букшоу, моего фамильного дома? Разве ее жизнь спасена не благодаря моей верховой экспедиции в ночи?
Наверняка я заслужила хотя бы кивок. Но нет…
— Иди садись в машину, — повторил инспектор Хьюитт, и тут, когда я с сосущим чувством обиды осознала, что закону неведомо значение слова «благодарность», мои пальцы медленно сжались в кулаки.
Хотя он был на месте всего ничего, я знала, что между нами все кончено. Если этот человек хочет сотрудничества с Флавией де Люс, ему придется чертовски потрудиться.
6
Вот наглец!
Я решила ничего ему не рассказывать.
На опушке, по ту сторону горбатого мостика, я видела, как его тень медленно двигается за занавешенным окном фургона. Я представляла, как он осторожно ступает между кровавыми пятнами на полу.
К моему удивлению, свет погас, и через несколько секунд инспектор подошел к мосту.
Он, кажется, удивился, увидев меня на том же месте, где оставил. Не говоря ни слова, он подошел к багажнику, достал шотландский плед и обернул его вокруг моих плеч.
Я сбросила ткань и протянула обратно ему. К моему удивлению, мои руки дрожали.
— Мне не холодно, спасибо, — ледяным голосом сказала я.
— Может, и не холодно, — сказал он, снова закутывая меня в плед, — но у тебя шок.
Шок? У меня никогда раньше не было шока. Это что-то новенькое.
Держа меня одной рукой за плечо и второй — за предплечье, инспектор Хьюитт подвел меня к машине и открыл дверь. Я упала на сиденье как камень и внезапно затряслась как лист.
— Лучше отвезти тебя домой, — сказал он, забираясь на водительское сиденье и включая зажигание. Когда поток горячего воздуха из печки окутал меня, я, кажется, удивилась, как он мог согреться так быстро. Наверное, это особая модель, изготавливаемая исключительно для полиции… что-то, специально сделанное, чтобы вводить в ступор. Может быть…
И я ничего больше не помнила, пока мы не затормозили перед главным входом в Букшоу. Я не могла припомнить, как меня везли по Канаве, затем вдоль центральной улицы, мимо Святого Танкреда. Но мы здесь, значит, мы проехали все это.
Доггер, как ни странно, был в дверях — как будто провел на ногах всю ночь. С преждевременно поседевшими волосами, освещенными сзади огнями из вестибюля, он казался мне суровым святым Петром у жемчужных врат,[15] приветствующим меня.
— Я бы могла дойти пешком, — сказала я инспектору. — Здесь не больше полумили.
— Конечно, могла, — ответил инспектор Хьюитт. — Но эта поездка — за счет его величества.
Он меня дразнит? Дважды за последнее время инспектор подвозил меня домой и в каждом случае давал понять, что, когда дело касается расхода бензина, казна короля не бездонная.
— Вы уверены? — спросила я, странно одурманенная.
— Прямо из его личного кошелька для мелочи.
Как будто во сне, я обнаружила, что тяжело тащусь вверх по ступенькам к входной двери. Когда я добралась до верха, Доггер засуетился, поправляя плед вокруг моих плеч.
— Идите в кровать, мисс Флавия. Я сейчас приду с горячим питьем.
Утомленно поднимаясь по витой лестнице, я услышала, как Доггер и инспектор обменялись парой слов, но не смогла ничего расслышать.
Наверху, в восточном крыле, я вошла в спальню и, даже не сняв шотландский плед его величества, упала лицом вниз на постель.
Я рассматривала чашку с какао на прикроватном столике.
Когда я сосредоточила взгляд на густой коричневой пенке, образовавшейся на поверхности, словно лед на грязном пруду, во рту появился неприятный привкус, и желудок перевернулся. Не так много вещей на свете я терпеть не могу, но пенка на молоке — главнейшая из них. Ненавижу ее страстно.
Даже мысль о чудесном химическом изменении, формирующем эту гадость, — молочные белки вспениваются и разрываются на части жаром от кипячения и снова собираются по мере остывания в желеобразную пенку — недостаточна для того, чтобы меня утешить.
Конечно, сейчас какао остыло, как вода в канаве. По различным сложным причинам, тянущимся в прошлое моей семьи, восточное крыло Букшоу, как я говорила, не отапливается, но я вряд ли могу жаловаться. Я заняла эту часть дома по выбору, а не по необходимости. Доггер, должно быть…
Доггер!
Вмиг все события минувшего дня ворвались в мое сознание, словно неуправляемый удар грома, и, словно те яростные острые вспышки молнии, которые, как говорят, ударяют с земли в небо, так и мысли пришли в странно обратном порядке: сначала инспектор Хьюитт и доктор Дарби, Канава и потом кровь — кровь! Мои сестры Даффи и Фели, цыганка и Грай, ее конь и, наконец, церковный праздник — все это громоздилось одно на другое рваными, но тем не менее остро режущими подробностями.
Меня ударила молния? Вот почему я чувствую себя такой странно наэлектризованной, словно расческа, натертая папиросной бумагой?
Нет, дело не в этом — но что-то в моем мозгу уклонялось само от себя.
О, ладно, подумала я, я перевернусь и продолжу спать.
Но не получилось. На утреннее солнце, лившееся в окно, было больно смотреть, и глаза пекло, будто в них насыпали ведро песка.
Возможно, ванна взбодрит меня. Я улыбнулась при мысли об этом. Даффи остолбенела бы, если бы узнала, что я принимаю ванну без угроз. «Грязнуля Флавия» — так она меня называла, по крайней мере когда отца не было поблизости.
Сама Даффи больше всего любила лежать в дымящейся ванне с книжкой, оставаясь там, пока вода не остывала.
Я не разделяла ее энтузиазма.
Легкий стук в дверь прервал мои размышления. Я плотно закуталась в шотландский плед и, как пингвин, пошлепала по комнате.
Это был Доггер со свежей чашкой дымящегося какао в руке.
— Доброе утро, мисс Флавия, — сказал он. Он не спросил, как я себя чувствую, но тем не менее я ощущала его испытующий взгляд.
— Доброе утро, — ответила я. — Пожалуйста, поставь на столик. Прости за ту чашку, что ты принес ночью. Я слишком устала, чтобы ее выпить.
Кивнув, Доггер поменял чашки.
— Полковник желает видеть вас в гостиной, — сказал он. — С ним инспектор Хьюитт.
Проклятье и двойное проклятье! Я не успела ничего обдумать. Что я собираюсь рассказать инспектору и о чем умолчать?
Не говоря уже об отце! Что он скажет, когда услышит, что его младшая дочь отсутствовала дома всю ночь, шляясь вся в крови цыганки, которую он когда-то выгнал из поместья?
Доггер, должно быть, почувствовал мою неловкость.
— Полагаю, инспектор зашел узнать о вашем здоровье, мисс. Я скажу им, что вы сейчас спуститесь.
Искупавшись и нарядившись в полосатое платье, я медленно сошла по лестнице. Фели повернулась от зеркала в фойе, в котором изучала свое лицо.
— Ну теперь ты получишь, — сказала она.
— Отвали, — любезно ответила я.
— Половина полицейских Хинли у тебя на хвосте, и у тебя все равно есть время хамить сестре. Надеюсь, ты не ожидаешь, что я буду навещать тебя, когда тебя посадят за решетку.
Я проплыла мимо нее со всем достоинством, которое смогла изобразить, пытаясь собраться с мыслями. В дверях гостиной я остановилась, чтобы быстренько помолиться: «Благослови меня Господь и сохрани меня, и пусть его лик воссияет надо мной; пусть он наполнит меня великой привлекательностью и молниеносной сообразительностью».
Я открыла дверь.
Инспектор Хьюитт поднялся на ноги. Он сидел в мягком кресле, где Даффи обычно сидела, свесив ноги набок, с книгой. Отец стоял перед камином, затемненная сторона его лица отражалась в зеркале.
— А, Флавия, — сказал он. — Инспектор как раз рассказывал мне, что жизнь женщины была спасена благодаря твоей расторопности. Хорошая работа.
Хорошая работа? Хорошая работа?
Это что, мой отец говорит? Или кто-то из старых богов просто использует его как чревовещатель куклу, чтобы передать мне персональную благодарность с горы Олимп?
Но нет, отец — весьма маловероятный посланец. Ни разу за одиннадцать лет я не могла припомнить, чтобы он меня хвалил, и, когда сейчас он это сделал, я понятия не имела, как реагировать.
Инспектор спас меня от неудобной ситуации.
— Хорошая работа, и правда, — сказал он. — Мне сказали, что, несмотря на жестокость нападения, она отделалась лишь трещиной в черепе. В ее возрасте, разумеется…
Отец перебил его:
— Доктор Дарби звонил, чтобы передать благодарность, Флавия, но Доггер сказал, что ты спишь. Я сам принял сообщение.
Отец по телефону? Я не верила своим ушам! Отец позволил «инструменту», как он называл телефон, находиться в доме, недвусмысленно обозначив, что он должен использоваться только в самых крайних случаях, например, если наступит конец света.
Но доктор Дарби был другом отца. В надлежащее время, я знала, доктору прочитают суровую лекцию по поводу нарушения домашнего регламента, но он переживет, чтобы потом рассказать об этом.
— Тем не менее, — продолжил отец, слегка нахмурившись, — тебе следует объяснить, почему ты бродила по Изгородям посреди ночи.
— Та бедная цыганка, — сказала я, меняя тему. — Ее палатка сгорела во время праздника. Ей некуда было идти.