В море бушуют теперь осенние бури, а на Синопском рейде тихо. Это едва ли не лучший, не самый безопасный рейд на всем побережье Анатолии. Здесь можно бы отстояться, привести в порядок потрепанные бурями суда… Отсюда не так уж трудно будет переправить на Кавказ штуцера и порох… Если бы Нахимов не был так близко, то не худо было бы и перезимовать в Синопе…
Опять эта тень Нахимова! Что Нахимов, думает Осман-паша. У Нахимова — корабли, и у Османа-паши — корабли. Но у Османа-паши больше кораблей. Да у Османа-паши за спиной еще и береговые батареи, а у русского адмирала — один лишь зыбкий и неверный морской простор, пучина морская. Нет, не отважится Нахимов напасть на Синоп. Вот и Мушавер-паша говорит, что вернется Нахимов в Севастополь ни с чем.
Все стены в каюте турецкого адмирала обиты венецианской парчой, и пахнет в каюте сандаловым деревом и розовым маслом. Все источает здесь сладкий, приторный аромат: лисья шуба адмирала в стенной нише; его парадный мундир с турецкими орденами, с английскими и французскими медалями; закругленная седая борода и черные расчесанные и разглаженные усы.
Старик только что вернулся с обхода кораблей. Теперь у себя в каюте он греет руки над медной жаровней. Потом тянется с низенького дивана к туалетному столику, где торопливо тикают карманные часы. Не открывая крышки, адмирал нажимает стерженек на часах, и «динь-динь-динь-динь» разлетается по каюте: двенадцать слабых ударов, точно там, в часах, серебряный молоточек бьет о золотую наковаленку. Осман-паша вздыхает: часы эти — подарок Махмуда Второго, покойного султана.
Но уже полдень! Сейчас должен явиться вызванный на адмиральский корабль командир двадцатипушечного парохода «Таиф» Мушавер-паша, рыжий буйвол, как зовут его на турецкой эскадре. И верно: буйвол, вот он, уже топочет по лестнице и вваливается к адмиралу не спросясь.
Мушавер-паша совсем не похож на турка. Второму султану служит Мушавер-паша, и двадцать пять лет носит он, поверх рыжей щетины на голове, турецкую феску. И все же буйволоподобный британец Адольфус Слэйд не стал за эти годы подлинно Мушавером-пашой. Его можно выкупать в розовой воде, а от него все равно будет разить портером, английским табаком, портовой таверной.
На полу в каюте, на ковре, развернута английская карта Черного моря, и Осман-паша водит по ней тростью. Легко шуршит бамбук по гладкой бумаге, и тих голос адмирала:
— Черное море… — Осман-паша провел тростью зигзаг по поверхности карты и продолжал все так же тихо: — В Черном море, близ турецких берегов, — русские корабли. Русские корабли… — повторил он, вычертив на карте той же тростью полосу арабесок. — Куда они идут, корабли неверных, и в какую сторону повернет их аллах?
Адольфус Слэйд молчит, плотно сомкнув губы и выкатив белесые глаза. Потом надвигается на адмирала…
— Хов-хов! — явственно раздается в каюте. — Голос у Слэйда громкий и сиплый. Слэйд не говорит, а лает. — Что? — кричит он. — Русские?..
И он хохочет, сорвав с головы феску:
— Хов-хов-хов-хов!.. Русские… Ноябрь месяц!.. Теперь, в месяц ветров, подойти к Синопу, под береговые батареи…
И Слэйд, запрокинув голову, снова разражается дробным, сиплым, затяжным лаем:
— Хов-хов-хов-хов!.. Нахимов… Бежит теперь Нахимов во весь опор домой, в Севастополь. Бежит и оглядывается, не дымит ли «Таиф» позади. Смотрит Нахимов в трубу, не гонится ли за ним Мушавер-паша. Хов-хов!
Медно-рыжие волосы на голове у Слэйда встают дыбом. Стйснув зубы, Слэйд рычит:
— А Дондас, вице-адмирал Дондас? Где теперь Джеймс-Уитли Динс-Дондас?
Осману-паше хорошо известно, что командующий английским флотом вице-адмирал Дондас стоит со своей эскадрой на Босфоре. Он, конечно, не замедлит, этот Дондас, ринуться из Босфора в Черное море на выручку Синопа. Но, выручив Синоп, уйдет ли он из Синопа?
А Мушавер-паша Адольфус Слэйд, вскинув измятую феску обратно к себе на макушку, шагает по адмиральской каюте из угла в угол. Он сдвинул с места туалетный столик, чуть не опрокинул раскаленную жаровню… Осман-паша морщится: уж всегда от этого рыжего буйвола столько беспорядка! Но буйвол, небрежно кивнув адмиралу, вываливается из каюты, оставляя в ней свой запах.
И снова тихо.
Тихо в адмиральской каюте на «Айны-аллахе», тихо на Синопском рейде и в самом Синопе тихо. Это там, в Стамбуле, шум и гам огромного человеческого базара. Совсем не стало покоя правоверным мусульманам с тех пор, как англичане и французы заполонили Стамбул. Все в Стамбуле пляшут под дудку этих чужестранцев. Сам повелитель правоверных султан Абдул-Меджид шагу не ступит, не переговорив с английским послом Стрэдфордом Рэдклифом. Но от Стамбула до Синопа — до четырехсот морских миль. Не доходит сюда грохот житейских бурь, в это сонное царство.
В Синопе, позади деревянных домов с черепичными кровлями, — сады, где растут гранаты, и оливки, и миндаль. Над верхушками вековых кипарисов во дворе главной мечети еле бродит слабый ветер. И журчит, журчит день и ночь фонтан под навесом на тонких точеных столбах. И здесь же, у фонтана, Ибрагим-ибн-Джамиль, выживший из ума старик, торгует амулетами[17] против лихорадки и от блох.
Воркуют голуби… Сколько их во дворе главной мечети в Синопе! Белые, словно из фарфора, и рыжие, цвета глины; сизые, чернокрылые, рябые… Среди расхаживавших вперевалку простых сизяков сановито выступала пара козырных с хохолками и несколько трубачей — хвост колесом. Здесь попадались пары с глазами сургучного цвета, как у петуха; у других глаз был серебристо-белый; у третьих под тонкою бровью черным-черно. Все они подбирали с земли крошки и зерна, с громким плеском перелетая с места на место и утоляя жажду водой из бассейна.
«Урр-урр!» — затрубил вдруг какой-то зобастый воркун, усевшись Ибрагиму-ибн-Джамилю на плечо.
Старик согнал шалуна и замахнулся ремнем на остальных.
И тогда начался взлет. За стаей стая. Козырные стали трястись в воздухе, как лоскуты белого пламени. Широкохвостые турмана закувыркались на лету — одни через голову, другие через крыло. Была еще пара египетских; но те сразу шарахнулись к крепости и, опустившись там на каменный выступ, залились хохотом. В Синопе, откуда ни взглянешь, отовсюду между кипарисами и промеж платанов видны крепостные стены, усаженные множеством четырехугольных башен. И десятки пушек нацелились с береговых батарей прямо на выход с рейда в открытое море…
Ранним утром 18 ноября, когда совсем рассвело, Абдул-Али, ламповщик судовой верфи в Синопе, полез, как всегда, на воротную каланчу гасить лампы и протирать стекла. Не успел он, однако, приняться за дело, как заметил с вышки своей далеко на горизонте как бы игрушечную флотилию из синих корабликов — один, два, три… Абдул-Али сразу бросил считать, дернул себя за бороду и, оставив лампы гореть на каланче среди бела дня, ринулся вниз с воплями и причитаниями:
— Вай, вай… горе правоверным… мусульмане, к оружию… алла, алла… Магомет пророк…
Ошеломляющая весть мгновенно разнеслась по всем закоулкам Синопа. Ремесленники бросали работу. Торговцы запирали лавки. Один только продавец амулетов оставался на месте, предлагая всем желающим новые амулеты — от пули, от сабли, от огня и от ночного испуга.
Осман-паша уже тоже знал, что на горизонте появилась русская эскадра. Не отрываясь смотрел старый турок через подзорную трубу в неприветливую морскую даль. Он тоже считал — считал по флагам. Им словно не терпелось — так дрожали они на мачтах русских кораблей, и вытягивались, и рвались под свежим ветром вперед. Когда сосчитал их Осман-паша, то сдвинул феску на затылок, потом разгладил усы и бороду и дал своим кораблям команду строиться в боевой порядок.
И вдруг точно полные корзины помидоров рассыпал кто-то сразу по всем палубам турецких фрегатов. Всюду замелькали красные фески на турецких матросах: подле якорей, у руля, по веревочным лестницам, по мачтам и реям… Люди в фесках кричали, барахтались по захламленным палубам, закрепляли паруса, поднимали якорь. И люди в фесках подпрыгивали, когда по голым икрам хлестала дубинка боцмана, которая не разбирала правого и виноватого.
— У, шайтан! — кричал на «Фазлы-аллахе» боцман Мехмед Ингилиз, выкатив белки и ощетинив бороду.
И медленно стали расползаться по восточной бухте Синопа турецкие фрегаты — где собственным ходом, при посредстве парусов, а где при помощи парохода «Эрегли». Тяжело шлепали колесные плицы, мутя на рейде воду и отдаваясь гулким эхом в ущельях мыса Бозтепе. Черный дым густо валил из пароходной трубы и наползал на город, и без того стоявший под черными, низкими, осенними облаками.
Все явственнее стал обозначаться порядок, в который становились по рейду турецкие корабли. Они располагались вогнутым полумесяцем, совсем под стать мягким очертаниям Синопской бухты. Нахимов с изумлением наблюдал в подзорную трубу, как турки растягиваются по рейду.
— Знаете, Петр Иванович, — заметил он Барановскому, — нет худшей беды, нежели когда человек лишится рассудка. Ну, на что это похоже! Не думал я, чтобы Осман-паша — и так это, как бы вам сказать…
— Опростоволосился, Павел Степанович?
— Вот именно-с… опростоволосился. Вы взгляните только: своими же кораблями береговым батареям амбразуры заслонил. Ну как они будут вести с берега прицельный огонь?
— Нда-а, — только и смог ответить Барановский.
Он вгляделся и сам через подзорную трубу в то, что творилось у турок на рейде, и добавил:
— Палить — только бы гремело, а там — как аллах решит. Чудно!
— Они — полумесяцем, — стал соображать вслух Нахимов, — по-лу-ме-сяцем… гм, проще сказать, вогнутой дугой. Так-с, Петр Иванович. Ну, а мы давайте-ка, сообразуясь с этим, распустимся веером, да и вожмемся в них, а?.. Чтобы дух из них вон, из всех до единого…
Попрежнему в две колонны неслись русские корабли к огненно-рыжему берегу Бозтепе. Он весь порос столетними кряжистыми дубами, еще не сбросившими осенней листвы. Вход в бухту был теперь явственно виден и матросам, только и ожидавшим приказа начинать. И наконец на всех кораблях ударили тревогу.