Я беру из портсигара сигарету; он подносит к ней огонь и снова садится.
— Спасибо, — бормочу я и оглядываюсь в поисках пепельницы.
Он придвигает ко мне большую, расписанную зелеными цветами фаянсовую тарелку. «Пейте охотничий ликер Малепартиса» — написано на ней золотыми буквами.
Где-то сегодня я уже видела нечто подобное… Не могу вспомнить.
Фекельди разглядывает меня. У него хорошее лицо и симпатичные серые глаза. Над правой бровью шрам.
Я держу себя в руках. Курение мне в этом помогает. Он смотрит на письмо, вынимает его из конверта, начинает читать. Мне бы лучше ему все объяснить, но я вспоминаю наставление Ромайзеля и Дегана: никаких показаний!
Где же застрял этот Деган? Что я вообще могу ему сказать, когда он придет? Могу я сказать, что моя дочь в Гамбурге?
Фекельди читает. Рядом стоит пишущая машинка. Издалека доносится уличный шум, словно пробиваясь сквозь какую-то пелену.
Фекельди откладывает письмо в сторону. Он размышляет, расправляя и сжимая пальцы над поверхностью стола, выпячивает нижнюю губу, морщит лоб и говорит, обернувшись к окну:
— У меня тоже есть дочь, фрау Этьен. Я не могу, конечно, полностью войти в ваше положение, потому что я мужчина. И потому что моей дочери нет еще одиннадцати. Но я понимаю, что вы… чего вы… что вы просто потеряли голову, когда это письмо от вашего убитого мужа…
Он пришел в себя, провел языком по пересохшим губам и снова обратился ко мне:
— Прошу вас, расскажите, как это произошло.
Они умеют обращаться с людьми, и у них в руках хороший материал. Как они узнали, что Кордес был моим мужем, что я получила извещение о его смерти и тому подобное, — остается для меня загадкой. Но они узнали это!
— Нет, — говорю я и качаю головой, — мой адвокат…
— Минуточку, — перебивает меня Фекельди. — Я знаю, что ваш адвокат запретил вам давать показания. Это ваше право. С этим ничего нельзя сделать. Я обязан вас также известить, что все, что вы скажете, будет занесено в протокол, и может быть использовано против вас. Но я вас прошу отвечать хотя бы в пределах возможного. Рано или поздно все равно придется все рассказать, фрау Этьен. Почему же не сейчас? Это значительно облегчило бы жизнь нам обоим, не так ли? Я вам уже сказал, что рассчитываю на понимание с вашей стороны. Мы могли бы попытаться… Ну?
Он выжидающе смотрит на меня. Я отрицательно качаю головой.
— Вдруг совершенно неожиданно появляется человек, — продолжает он без малейших признаков раздражения, — человек, с которым много лет назад была тесно связана ваша жизнь… Он, может быть, даже не имея никакого злого умысла, своим появлением грозит нарушить привычный ход вашей теперешней жизни… Кто бы на вашем месте не стал в подобном случае отбрыкиваться руками и ногами?
Умело он ведет дело! Наверное, именно об этом, и именно так я начала бы говорить. У меня отчетливое чувство, что это принесло бы мне немалое облегчение — говорить! Если бы это не касалось Неле… Возможно, он бы мне поверил и даже отпустил на все четыре стороны. Но Неле?.. Неле попала бы в опасную переделку. Кроме того, я обещала, я должна молчать.
— Я не убивала Кордеса, — говорю я, — и больше ничего не знаю.
— Ну, ладно…
Фекельди опять выпячивает нижнюю губу и откидывается назад.
— Это ваше дело.
Он вынимает лист бумаги из письменного стола, берет авторучку и говорит, не глядя в мою сторону:
— Но данные о себе вы, надеюсь, мне сообщите.
— Пожалуйста, — отвечаю я сухо.
Он задает обычные вопросы, которые привык задавать многим людям. Голос звучит равнодушно: имя, фамилия, девичья фамилия, овдовела, была замужем, разошлась, когда и где родилась, профессия, адрес, рост, цвет волос… Он записывает все с моих слов, не поднимая на меня глаз, даже не убедившись, действительно ли у меня карие глаза.
Закончив, он откладывает авторучку в сторону. Выглядит усталым, разочарованным. Мне его почти жаль. Жалко, что я не смогла — как это называется? — «обеспечить полное взаимопонимание».
— Да… Еще кое-что вы могли бы для меня прояснить. Возможно, вы знаете — это непосредственно вас не касается, — почему ваш первый муж изменил свою фамилию? Раньше он был Кордес, а теперь его фамилия Куртес. Почему он это сделал?
— Не имею никакого понятия. В самом деле. Он всегда был несколько эксцентричен. Кроме того, я его считала мертвым, и если бы не это письмо…
Следователь кивает:
— Да, конечно. Вообще-то комическая ситуация… Таким образом, извещение о смерти было похоронено. Впрочем, так часто бывает. И потом — другая фамилия. Однако он не очень интенсивно старался вас разыскать.
Я пожимаю плечами и ничего на это не отвечаю.
Из соседней комнаты доносится мужской голос. Он явно не знаком Фекельди, потому что следователь встает из-за стола и прислушивается.
— …да-да, сообщите, по крайней мере, что я здесь и ожидаю!
Доктор Деган!
Фекельди выходит из комнаты, закрыв за собой дверь.
У меня вдруг мелькает сумасшедшая мысль. Не успев додумать ее до конца, я встаю и направляюсь к двери в коридор. Моя сумочка — здесь, мое пальто — тоже. Замок — тихонько! Так. Дверь открыта. Возможно, я найду Неле и все выясню… Теперь — к лифту (где он?)… потом вниз и наружу! А может быть, лучше — по лестнице?
Но, прежде чем я попадаю в коридор, я понимаю, что снова совершаю ошибку. Из моего положения нельзя выйти, прибегнув к такому примитивному способу, как бегство.
Где я скроюсь? Меня снова схватят. Кроме того, они должны убедиться, что я не убивала Кордеса… А все-таки хочется… Да, мне хочется выбраться отсюда, но тогда Неле… Нет, исключено! С Неле ничего не должно случиться. Неле ведь тоже никого не убивала. Но… Кто же тогда убил?
Я отступаю от дверей и остаюсь в комнате.
Тихонько закрыв дверь и снова усевшись на стул, жду, когда появится Фекельди.
— Там ваш адвокат, но я, к сожалению, не могу разрешить ему разговор с вами здесь. Мы должны доставить вас в следственную тюрьму. Там он и получит разрешение на беседу с вами. Сожалею, но таковы правила.
Я ничего не отвечаю и стараюсь скрыть свое разочарование. Если существует такая инструкция, я обязана ее выполнять. Не думаю, что доктор Деган даст себя обмануть, если Фекельди решил схитрить.
«Следственная тюрьма» — это звучит страшновато.
Но что мне делать? Теперь мне все равно. Может быть, лучше было бежать?.. Письмо! Это письмо лежало все время у Фекельди на столе. Так. Что же я о нем даже не вспомнила… Я могла бы его изъять… Но для чего?
Фекельди звонит по телефону. Он спрашивает фрау Кёлер или Дёлер и просит ее прийти. Затем вписывает в дело две или три страницы, складывает все в папку, делает пометку на клочке бумаги и, забрав с собой дело и письмо, снова уходит в соседнюю комнату.
Двери остаются открытыми. Фекельди что-то говорит какой-то женщине, начинает диктовать. Стучат клавиши пишущей машинки. Я сижу, жду, сама не зная чего. Я борюсь со страхом, и гоню от себя мысль, что этот адвокат не является человеком, способным вызволить меня отсюда. Почему его уже там нет? Почему он так быстро ушел? Почему я с ним не смогла поговорить? Я должна с кем-нибудь поговорить…
Упомянутая фрау появляется в соседней комнате. Фекельди говорит с ней под стук машинки. Потом поворачивает лицо в мою сторону, фрау кивает и тоже смотрит на меня.
Вот она вошла, закрыла за собой дверь и сказала:
— Здравствуйте, я должна вас обыскать. Встаньте, пожалуйста.
Я не нашлась, что ответить, так была обескуражена. Конечно, этого следовало ожидать. Женщина среднего роста, домашнего вида, с седыми, собранными в пучок волосами стоит передо мной. Она потребовала, чтобы я встала. Я вдруг представила себе, как она ощупывает меня, как ее руки скользят по моему телу, — это уже слишком!
— Нет! — я вскакиваю со стула и кричу: — Нет! Нет! Оставьте меня в покое! Что вам от меня нужно?.. Я не позволю…
Дверь отворяется. Не входя в комнату, Фекельди говорит:
— Возьмите себя в руки, фрау Этьен.
Мой ужас и мое сопротивление сменяются полной беспомощностью. Я опускаюсь на стул и начинаю всхлипывать. Слезы принесли облегчение. Мне стало лучше.
Те двое ожидают, не проронив ни слова. Они смотрят на меня. Когда я несколько успокаиваюсь, женщина подходит ко мне.
— Это закон, — говорит она и дружески кладет руку на плечо. — Не сердитесь. Я обязана…
Ну, хорошо. Еще и это… Я встаю. Фекельди закрывает дверь.
Женщина осторожным движением снимает с моей шеи коралловые бусы, затем отстегивает наручные часики.
Я еще раз смотрю на циферблат. Одиннадцать часов.
Сотрудница привычно обыскивает, скользя руками по плечам, груди, по ногам, расстегивает пояс и стягивает его с меня. Все, что она отбирает, складывается на письменный стол. Затем, направившись к двери, женщина спрашивает о чем-то в соседней комнате. Стук пишущей машинки на минуту прерывается.
Фекельди отвечает:
— Нет. Я так не думаю.
— О'кей! — говорит женщина и возвращается ко мне. — Чулки, бюстгальтер и тому подобное он разрешил вам оставить.
— Да? — удивляюсь я. — А что, собственно, он не думает?
— Он не думает, что вас можно заподозрить в покушении на самоубийство…
В покушении на самоубийство? Хорошенькое дело! И все это спокойно, в деловом тоне.
Значит, у меня оставляют вещи в знак того, что Фекельди отметает покушение на самоубийство? Или он думает, что я настолько выбита из колеи, что не способна на это?
— Так-то оно лучше. Ни оружия, ни запрещенных предметов, приспособлений и прочего. Вот и хорошо! — говорит женщина и кивает мне, выходя из комнаты.
Равнодушный знак внимания без тени сентиментальности и без признаков участия в холодных серых глазах.
Боже мой, если она обыскивает женщин по долгу службы, возможно, по пять — десять, а то и по двадцать раз каждый день, откуда взяться этому участию? Конечно, теперь я только одна из многих. Не особенно безопасна, но и не особо опасна… Должно быть, в этом доме ежемесячно разбирают, по крайней мере, дюжину дел по подозрению в убийстве, а то и больше.