— Достойна, достойна, — успокаивал я её.
Надо сказать, что наша спортивная общага была весьма либеральна в отношении посещений и до 23 часов, там шлялись туда-сюда все кому не лень.
Вскоре мы стояли в крошечной прихожей моего блока, и я галантно помогал своей гостье раздеться. Её плечи были трогательно острыми, шея длинная, а от волос пахло чем-то свежим, травяным — наверное, отечественный шампунь «Берёзка».
— Извини, пожалуйста, а где здесь… — почему-то шёпотом спросила Наташа.
«В туалет приспичило», — подумал я, невольно скатываясь в грубоватый, приземлённый лексикон Марка.
— Здесь всё, — я щёлкнув выключателем. — Совмещенно.
— Спасибо.
Пока она была в туалетной комнате, я зашёл в комнату, включил настольную лампу под зеленым абажуром, что-то вроде интимной подсветки и музыку.
Проигрыватель электрофон «Юбилейный» в смешном чемоданчике принесла откуда-то Марина. Пока я валялся мычащим немтырем, она от скуки слушала грампластинки.
Я поставил пластинку с ранним Робертино Лоретти — его высокий, чистый голос мог растопить любое сердце. В шкафчике стояли полбутылки коньяка, умыкнутые с позавчерашней свадьбы, и бутылка сухого с незапамятных времён.
Появилась Наташа. Её лицо всё ещё розовело от смущения, но в глазах читалось любопытство — она явно впервые оказалась в холостяцкой берлоге.
— Что будем пить? Вино, коньяк? — вопросил я тоном опытного соблазнителя.
Наташа остановилась, оглядывая комнату.
— Ты, кажется, чай хотел…
— Кто пьет чай, тот отчается. — грубовато схохмил я. — Ладно, ты проходи, садись.
Наташа села на краешек кровати.
— Тогда вино.
— Ваше слово, мадмуазель, для меня закон!
Я взял в руки бутылку «Ркацители» и осмотрел пробку. Пробка была полиэтиленовая. Ножом подрезал крышку и сорвал зубами с характерным звуком. По быдляцки, конечно, но неважно.
Я разлил, ей вино, себе коньяк и сел рядом. Тонкий запах её духов — кажется, «Красная Москва» — смешивался с ароматом коньяка, создавая странную, волнующую атмосферу.
— За встречу?
Чокнулись и выпили. Я налил ещё.
— Давай сразу по второй.
Выпили по второй. Наташа всё ещё немного волновалась. Вино окрасило её щёки ещё ярче, а глаза заблестели.
— У тебя можно курить?
— Что? — я отвлекся, продумывая план дальнейших действий.
— Курить здесь можно?
— Да, да, конечно.
Наташа встала, вынула из сумочки пачку болгарских сигарет и вернулась на место.
Я щёлкнул зажигалкой.
— Хочешь сигарету? — предложила она.
Я не стал кочевряжиться, взял и мы стали курить. Разговор потёк свободнее. Наташа оказалась студенткой педагогического — будущей учительницей младших классов. Она любила детей, поэзию Ахматовой и фильмы Тарковского. Её отец был инженером на оборонном заводе, мать — врачом. Обычная московская интеллигентная семья.
Она спрашивала о моей жизни, и я рассказывал полуправду: о спортивной травме, о дальневосточном детстве, о желании заниматься музыкой.
А меж тем выстраивал диспозицию.
Чтобы не попасть в неловкое положение, следовало определить доступность барышни. Я попытался представить, о чём сейчас думает Наташа. Даст или не даст?
Мы посмотрели друг на друга и одновременно порывисто глубоко затянулись. Я опять разлил. Себе в рюмку вылил оставшийся коньяк. Получилось «с горкой».
— Ну, что, давай выпьем?
— Много налил, — усмехнулась она, — расплескаешь.
— Отопью.
Я наклонился к своей рюмке, вытянул губы и втянул часть коньяка. Наташа засмеялась, видимо, вид у меня был потешный.
Потом мы стали танцевать. Она танцевала неловко, смущаясь близости, но постепенно расслабилась. Её голова легла мне на плечо, а тёплое дыхание щекотало шею. В этот момент я ощутил странную нежность — чувство, которое, казалось, давно утратил в своей прошлой жизни циничного продюсера.
В полумраке комнаты, под тихую музыку, мы стали целоваться — сначала осторожно, потом всё увереннее. Её губы были мягкими, кислыми от вина, а руки нежно обвивали мою шею. Постепенно поцелуи становились глубже, дыхание — прерывистей. Я щёлкнул выключателем, и комната погрузилась в бархатную темноту, где только лунный свет, пробивавшийся сквозь тонкие занавески, очерчивал контуры наших тел.
Мягко, но настойчиво я усадил её на постель. Продолжая целовать в щёки и шею, ощущал, как тонкий аромат её духов смешивается с более глубоким, первобытным запахом разгорячённого тела. Пуговицы её платья поддавались неохотно, словно защищая свою хозяйку до последнего. Но, когда ткань наконец разошлась, открывая белизну кожи, я ощутил тот трепет, который невозможно подделать — рука скользнула в лифчик и нащупала упругую грудку.
И тут она словно очнулась. Оттолкнула мою руку и вскочила с постели, торопливо застегивая платье.
— Что ты себе позволяешь?
— Извини, — выдавил я.
Повисло неловкое молчание.
— Ты мне нравишься, но я так не могу, — наконец сказала Наташа. — Я что, публичная девка?
— Угу. В смысле — нет, не публичная… просто ты очень красивая… В общем, приношу свои извинения, был не прав, вспылил. Но теперь считаю своё поведение безобразной ошибкой, раскаиваюсь, прошу дать возможность загладить, искупить.
Она засмеялась. Неловкость исчезла.
— Вина выпьем? — предложил я.
— Да. И покурим. Только свет включи, чтоб ошибка не повторилась.
Я послушно щелкнул выключателем, она села рядом.
Я чиркнул зажигалкой. Закурили.
Мы пили вино, курили, болтали, но вечер перестал быть томным.
Ближе к одиннадцати я проводил её до метро. У входа она достала записную книжку, чиркнула телефонный номер. Вырвала страницу, отдала мне и привстав на цыпочки, легко поцеловала.
— Позвонишь? — спросила она, и в её глазах я увидел надежду.
— Обязательно, — ответил я, зная, что, вероятно, не сделаю этого.
Не потому, что она мне не нравилась. Наоборот — именно потому, что она была слишком хороша для той жизни, которую я планировал для себя. Жизни, полной риска, музыки и балансирования на грани советской законности. Такие чистые девушки, как Наташа, заслуживали простого человеческого счастья, а не сомнительной славы подруги подпольного продюсера.
Глава 7
Итак, Юрке Ефремову я напел с три короба, развесив лапши про скорое техническое перевооружение его скромного ВИА. Классика жанра: сначала стулья — потом деньги. Только вот со стульями, то бишь с аппаратурой, была загвоздка. А с деньгами — полный швах.
Что я имел в активе после отъезда моей феи-спасительницы Марины? Наполеоновские планы по переустройству советской эстрады, богатый опыт поражений из прошлой жизни и… пятьдесят рублей мятыми трешками и пятерками — общинные деньги, которые она не успела потратить на мое питание. Негусто. Особенно для старта проекта, требующего серьезных капиталовложений.
Теория — дама приятная, но эфемерная. А практика требовала конкретики: гитар, к примеру «Фендер», усилителей, типа «Маршалл», ударную установку и органолу.
В моем родном 2023-м любой прыщавый юнец мог оформить кредит на минимальный джентльменский набор и расплатиться с банком за полгода работы. Здесь же, в благословенном шестьдесят девятом, достать фирмУ было проблемой из разряда квадратуры круга. На всю Москву, думаю, и двух десятков приличных электрогитар не наскребется. Если что и всплывало в комиссионках на Сретенке или Арбате, то улетало за немыслимые тыщи — годовая зарплата инженера с премиальными.
Даже при наличии денег квест по поиску аппарата превращался в многоходовую комбинацию с привлечением родственников за границей, фарцовщиков, работников торговли и просто нужных людей. А уж без денег…
Стоп! Какое «без денег»? Мы в СССР или где? Деньги здесь есть, просто они текут по другим руслам, не всегда совпадающим с официальным фарватером трудовых доходов. Моя задача — прорыть небольшой арык от полноводной реки теневой экономики к моему скромному огороду шоу-бизнеса. Ручеек. Тысяч на десять для начала. Конечно, можно было бы выдать Юрке пару-тройку шлягеров из будущего — что-нибудь слезливо-патриотическое для закрытых банкетов или залихватское для танцплощадок. Потихоньку бы наскребли. Но штука в том, что в этом случае заработок будет, как бы, общий. И здесь есть нюанс, усвоенный в прошлой жизни: как только музыканты почувствуют вкус денег, заработанных вместе, они тут же начинают мнить себя гениями, а продюсера — кровопийцей и барыгой. И тогда прощай контроль. Нет уж, спасибо. Вся аппаратура — только моя. Собственность — лучший поводок для творческой интеллигенции. Аксиома. Чуть хвост задрали — щелк карабином, и снова шелковые.
Где взять стартовый капитал в Стране Советов честному человеку с нечестными намерениями? Цеховики? Вагоны неучтенки, левая бухгалтерия… Не мой профиль. Слишком долго, муторно, да и чутье подсказывало — не влезай, убьет. Таланту нужен размах, а не подпольное шитье трусов.
Фарцовка? Джинсы, пластинки, жвачка… Мелко, Хоботов! Навар — чисто на кабак, шмотки, да на девчонок с филфака. Мне же требовался трамплин, а не ступенька.
Оставалось одно. Стезя не самая праведная, но самая короткая. Валютные операции. Риск? Безусловно. Статья 88 УК РСФСР шутить не любила, вплоть до высшей меры. Но, во-первых, риск — дело благородное, особенно когда цель оправдывает средства. А во-вторых… опыт имелся. В прошлой жизни, еще по молодости, в семидесятые, баловался подобным — пронесло. Да и нужно-то продержаться год-полтора, пока музыкальный проект не выйдет на самоокупаемость и не превратится в стабильный источник дохода, уже вполне легального. Ну, почти легального.
Пришлось напрячь память — вернее, память Михаила Кима. Спортсмены — публика специфическая. Часто мотаются за границу, привозят всякий дефицит. Некоторые идут дальше — скупают у коллег чеки «Внешпосылторга», те самые заветные бумажки, которыми Родина расплачивалась за инвалюту, заработанную потом и кровью на чужбине. Дальше начиналась сложная алхимия: обмен «неполноценных» чеков с синей или желтой полосой (за соцстраны и «развивающиеся») на элитные, бесполосные (за капстраны). Только по последним можно было отовариться в «Березке» импортной радиотехникой. Схема простая, как мычание: покупаешь в «Березке» японский магнитофон условный «Шарп» за чеки, эквивалентные пятистам рублям. На выходе тебя уже ждут барыги, предлагают живыми деньгами тысячу. А если не спешишь и сдаешь в комиссионку — все тысяча двести, а то и больше. Чистый гешефт, если не попадешься.