— Ну вот, видишь, — Стасик закурил, выпуская дым. — Все путем. Брюс сегодня в духе. Могло быть хуже.
— А что бывает, когда он не в духе? — спросил я без особого интереса.
— Тогда… лучше не знать, — серьезно ответил Стасик. — Но ты не парься. Дело верняк. Привезешь икру — отобьешь бабки с тройным наваром.
Я молчал. Пачка денег приятно оттягивала карман. Но чувство тревоги не проходило. Красноводск, икра, басмачи, Нуждин, Анечка… Слишком много неизвестных в этом уравнении.
— Кстати, — Стасик понизил голос. — Анечка эта… она Брюсу не племянница ни разу.
— А кто? — спросил я устало.
— Любовница, — усмехнулся Стасик. — Малолетка почти, а крутит им, как хочет. Он ей и шмотки, и цацки, и загранку… А теперь вот — звездой сделать решил.
— А поет-то она как? На самом деле? — спросил я без всякой надежды.
— Громко, — хохотнул Стасик. — Как сирена, если сирену за хвост дернуть. Шучу! Я в этом не разбираюсь. Поёт, да и поёт — главное, что Брюсу нравится. Но ты не дрейфь. Никто от тебя чуда не ждет. Сунешь ее пару раз на сцену в каком-нибудь клубе самодеятельности, запишешь на магнитофон пару песен — и папик будет счастлив. Отмажешься. На самом деле, может это и к лучшему — если Брюс тебе поддержку кинет, всё сразу упростится в жизни.
От сердца отлегло. Мелкая интрижка, а не судьбоносная миссия. Уже легче.
— Раньше сказать не мог? — проворчал я.
— А смысл? — пожал плечами Стасик. — Да может Брюс только из-за этого и согласился тебе денег дать. Бабки-то нужны? Вот то-то же.
Итак, куш был обещан, мосты сожжены, рубикон нелегальной коммерции почти перейден. Оставалось самое простое — смотаться в туркменскую глухомань и привезти оттуда полцентнера буржуйского деликатеса. Плевое дело.
Стасик оперативно связался со своими контрагентами в Туркмении. Сигнал прошел: 450 банок отборной белужьей икры, фасовка экспортная, по сто двенадцать грамм чистого продукта в каждой, будут ждать московского гостя в Красноводске. Стеклянная тара, синяя крышечка, латинские буквы — все как положено для услады взора и желудка загнивающего капиталиста. Я прикинул вес брутто: сто шестьдесят грамм на банку, итого — семьдесят два килограмма живого жемчуга. Нехилый груз получается — как два чемодана кирпичей.
«Почему четыреста пятьдесят банок, а не пятьсот?» — спросит дотошный читатель, привыкший к круглому счету. Отвечу: потому что даже в рамках такой высокорентабельной операции никто не отменял накладные расходы. Командировочные и суточные мне, подпольному коммерсанту, не полагались. А дорога дальняя, питание трехразовое (хотя бы чай с сахаром), ну и всякие «непредвиденные обстоятельства», которые в нашей стране самые что ни на есть предвиденные — от вымогательства транспортной милиции до банальной необходимости дать на лапу проводнику. Поэтому пятисотку пришлось отложить на всю эту прозу жизни.
Как-то сразу мне стало ясно, что в одиночку эту операцию я не потяну.
Туда с нехилыми бабками, оттуда с икрой — ограбят, убьют, закопают где-нибудь в Кара-Кумах или утопят в Каспийском море, и никто никогда не узнает, где сгинул продюсер из будущего. Даже если в газетах напечатают «пропал без вести», кто будет искать? Сдох Трофим, да и хер с ним.
И я принял решение — пошел на почту и отправил телеграмму в Уссурийск. Длинную, как очередь из Калашникова: «КОЛЯ СРОЧНО НУЖНА ТВОЯ ПОМОЩЬ ТЧК ЕСТЬ ДЕЛО ТЧК ДЕНЬГИ БУДУТ ТЧК МИХАИЛ»
Через день получил ответ, такой же лаконичный: «ВЫЛЕТАЮ РЕЙС 4269 ДОМОДЕДОВО ТЧК ВСТРЕЧАЙ ТЧК КОЛЯ»
Наши с Колькой дороги разошлись, когда меня призвали в армию. На его долю выпала другая судьба — корейцев в армию не брали, у них и паспортов советских не было. Но мы изредка переписывались. Из коротких Колькиных писем, полных недомолвок и иносказаний, я понял, что друг мой пошел по скользкой дорожке. Занимался браконьерством в приграничных районах и контрабандой в Китай — меха, золото, женьшень. Целая система, отлаженная десятилетиями.
Однако в свете нынешнего обострения отношений между КНР и СССР и жесткого перекрытия границы, свой преступный промысел он потерял. Сидел на мели в Уссурийске, прожигая последние накопления и явно нуждаясь в деньгах, чем я и решил воспользоваться. Кто еще, как не Колька Ли, знает все тонкости теневых сделок с восточным колоритом? Кто еще сможет прикрыть спину, когда вокруг одни чужие?
Глава 8
Я спокойно уселся в автобус и прибыл в Аэропорт за час до прибытия Колькиного рейса.
Домодедово. Храм советских авиалиний и базар-вокзал в одном флаконе. Суетящийся муравейник. Пахло потом, незамысловатым парфюмом, сигаретным дымом и сбывающимися надеждами. Куртки, авоськи, фанерные чемоданы, перетянутые бельевой веревкой. Плачущие дети, которых шлепали уставшие мамаши. Репродукторы особенно гнусно искажали голоса дикторов. Казалось, кто — то нарочно, чтобы разозлить толпу, приставил ко рту гребенку и бубнит в нее через газету, отчего каждый звук так невыносимо дребезжит и вибрирует.
Очень много народа. Все стулья, скамьи и кресла были заняты. Зал гудел, как растревоженный улей.
Вскоре выяснилась и причина вавилонского столпотворения. Оказалось, что Средняя Азия не принимает самолеты по погодным условиям. Так вот почему в зале такое нашествие стариков Хоттабычей. Некоторые отчаявшиеся устроились прямо на полу, подложив под голову чемоданы.
К счастью, рейс из Владивостока — далекого, как другая планета — ожидался вовремя.
Какая-то сердобольная дама из Ташкента выделила мне освободившийся кусочек скамейки «на посидеть».
— Да я встречаю, мне недолго стоять, — попытался отказаться я.
— Садитесь, садитесь, — настаивала она, и добавила вполголоса, — а то сейчас какой-нибудь нацмен пристроится, а они воняют.
Оказалось вылеты переносятся уже не первый раз — многие сидят тут по несколько суток. Потом женщина мне поведала душераздирающую историю современных среднеазиатских кочевников. Количество ковров в доме определяло материальное благосостояние его хозяина. Ковры эти продолжали ткать на различных предприятиях в Средней Азии, но какие-то умные головы из начальства запретили их там продавать. Ковры стали переправлять в Москву. Но основными потребителями этой роскоши оказались все те же узбеки, туркмены и таджики. И вот потянулись ходоки из различных азиатских городов и сел в Москву за коврами (действительно у многих пассажиров восточной внешности имелись большие рулоны, обернутые в несколько слоев бумаги и целлофана.). Кому это было нужно — понять невозможно. Так как это были простые ковры, а не ковры-самолеты, им приходилось сутками торчать в Домодедово в ожидании обычного самолета. В десять часов вечера они разворачивают эти ковры и укладываются на них спать. Тогда пустое пространство у касс и стоек регистрации начинает походить на декорацию к сказкам «Тысячи и одной ночи». С утра вся эта компания выстраивается в очередь возле отдела упаковки. Через плечо как бревна несут свои ковры. Их там опять тщательно упаковывают, если снова не повезет улететь, до текущего вечера. Такой вот сюр, по-советски.
Ждать, не самое мое любимое занятие, особенно когда ждешь человека из чужой жизни. Колька Ли. Друг детства. Соратник по первым дракам. Кто он мне теперь? В этом странном, почти шизофреническом состоянии, когда семидесятилетний продюсер из будущего живет в теле двадцатиоднолетнего советского борца, ощущения были смешанными. Мишкино тело, кажется, волновалось, предвкушая встречу. А мой мозг цинично анализировал: пригодится ли этот Колька? Не станет ли проблемой?
Наконец, динамик прокаркал:
— Вниманию встречающих: совершил посадку самолет, выполняющий рейс номер 4269 Владивосток — Москва. Через полчаса стеклянные двери распахнулись, и на белый свет хлынула очередная порция советских граждан, измученных полусуточным с двумя посадками перелетом на дребезжащем «Ту-104». Моряки в тельняшках с баулами, набитыми заграничным барахлом. Командированные инженеры в мятых костюмах. Женщины с сонными детьми. Стандартный набор.
И среди этой усредненной массы — он. Как иероглиф на странице русской книги. Колька Ли. Смуглый, скуластый, раскосый. Одет — не просто не по-московски, а вызывающе. Кожаная куртка с бахромой, явно трофейная, а-ля ковбой Мальборо. Широченные штаны, заправленные в тяжелые, почти армейские ботинки. На дворе — август, жара, а он — как будто только что из тайги. На плече — потертая спортивная сумка, которую он прижимал к себе так, словно там лежали не трусы и носки, а слитки золота. И походка — неспешная, но пружинистая, с постоянной оглядкой по сторонам. Взгляд — цепкий, настороженный. Зверек, попавший в незнакомый лес.
Он заметил меня издалека. Замер. Прищурился, разглядывая. Потом лицо его расплылось в широкой, почти детской улыбке. Узнал. Пошел быстрее, расталкивая прохожих.
— Миха! — Он хлопнул меня по плечу своей крепкой ладонью. В его голосе — неподдельная радость. — Живой, курилка! А говорили — всё, кирдык тебе!
— Почти, — я усмехнулся, пожимая его руку. Рукопожатие — сильное, сухое. — Но, как видишь, откачали. Не без помощи деда.
Колька внимательно оглядел меня с ног до головы. Профессиональным, оценивающим взглядом. Будто не друга встретил, а товар приценивался. Что он там увидел? Чужой взгляд в знакомых глазах? Иную осанку? Он нахмурился на мгновение, но тут же снова улыбнулся.
— По телеграмме не поймешь — что за дело, к чему такая спешка? — спросил он, понизив голос до едва различимого шепота. В этой манере говорить сквозила привычка к конспирации, жизни на грани закона.
— Не здесь, — ответил я, оглядываясь по сторонам. Паранойя? Возможно. — У тебя багаж есть?
— Багажа нет.
— Тогда пошли, — я кивнул на выход. — Сначала ко мне в общагу, накроем поляну, потом поговорим.
Он кивнул. И снова — быстрый взгляд по сторонам. Затылком чувствует опасность? Или просто понты таежного мачо? В Москве, в толпе, он явно чувствовал себя неуютно. Как волк на арене цирка. Дергался от гудков машин, напрягался, если кто-то задевал плечом. Первобытный инстинкт самосохранения, отточенный годами хождения по лезвию бритвы.