Очередь на такси — длинная, унылая, как сама советская жизнь. Наконец подошла наша. Водитель — усатый флегматик, которому было глубоко плевать, кого и куда везти, лишь бы счетчик тикал.
Москва встретила нас солнцем, зеленью и грохотом строек. Колька прилип к окну «Волги», как ребенок к витрине с игрушками. Разглядывал широкие проспекты, сталинские высотки, легко одетых москвичей. Москва конца шестидесятых — город контрастов. Еще не задушенный пробками и рекламой, но уже теряющий патриархальное очарование. Золотой век застоя, как его потом назовут. Или бронзовый?
— Слышь, Миха, — вдруг сказал Колька, отрываясь от окна. — А давай на рынок заскочим? А? По пути же?
— На рынок? Зачем? — удивился я.
— Да так… Позырить.
Странное желание для человека, прилетевшего делать «выгодное дело». Но я кивнул таксисту. Может, ему просто нужно было глотнуть чего-то живого, настоящего после самолета и перед погружением в мои сомнительные аферы? Земли понюхать, так сказать.
Центральный рынок — чрево Москвы, ее шумное, пахучее, ненасытное нутро. Здесь, под высокими стеклянными сводами, бурлила настоящая, не приглаженная плакатами жизнь. Толпа — пестрая, многоголосая, — перетекала между рядами, как густая каша в котле. Продавцы — кавказцы с орлиными носами, румяные подмосковные тетки, узбеки в тюбетейках — на все лады расхваливали свой товар, врали безбожно, одновременно клялись Аллахом и Магометом пророком его. Покупатели — озабоченные москвичи с авоськами и приезжие с чемоданами — придирчиво щупали, нюхали, торговались с продавцами упорно, с обоюдными призывами к совести. Звенели гирьки на весах, шуршали купюры, пахло свежей зеленью, кислым молоком, парным мясом и чем-то еще, неуловимо восточным — специями, пловом, судьбой. Здесь был свой Вавилон, своя биржа, свой микрокосмос, далекий от кремлевских звезд и планов пятилетки.
И Колька… он преобразился. В аэропорту — настороженный зверь. Здесь — хозяин положения. Уверенно лавируя в толпе, он двигался к какой-то своей, ему одному ведомой цели. Походка стала легкой, глаза заблестели хищным огнем. Контрабандист на рынке — как рыба в воде. Хаос — его стихия.
Наконец, он затормозил у лотка с фруктами. За прилавком — стандартный восточный человек — небритый в захватанном «белом» халате. А перед ним — чудо! Персики. Огромные, бархатные, пышущие южным солнцем.
— Почем? — спросил Колька без предисловий.
— Э-э, дорогой! Бэри кюшай… Чистый витамин! — продавец окинул Кольку оценивающим взглядом. — Тэбе, как родному, по пять всего рублэй отдам! Сам кюшал — нэ обманываю! Сколько взвэсить?
Колька взял один персик, повертел в руке, будто взвешивал не граммы, а уровень блаженства. Кивнул.
— Полкило.
И тут же, схватив из кулька самый крупный, румяный плод, впился в него зубами. Брызнул сок. Колька зажмурился от удовольствия, как кот на солнышке. В этом была какая-то первобытная, почти животная радость. Старательно обсосав шершавую косточку, он метко сплюнул ее в бетонную урну, похожую на надгробие. И тут же потянулся за следующим персиком.
— Ты бы хоть помыл их, — я, наконец, пришел в себя от неожиданности и указал в конец огромного, гудящего движением и голосами рыночного помещения, где находились туалетные комнаты. — Будешь потом дристать.
— Херня, — ответил Колька, ловко обгладывая персик. — Мытый фрукт запах теряет. А желудок у меня луженый — В тайге и не такое жрали — выжили.
В этом его фатализме по отношению к микробам была своя философия. Философия человека, живущего ближе к земле, к природе, к ее суровым, но честным законам. Наши городские фобии были ему смешны.
— Богато живете… — сказал он вдруг, вытирая сок с подбородка рукавом своей ковбойской куртки.
Вся Москва, вся столичная спесь и недоступная провинциалу роскошь уместились в этой короткой фразе.
— Это центр, Коля. Витрина, — вздохнул я. — Шаг в сторону — и та же фигня, что у вас в Уссурийске.
Почему-то мне стало неловко, за эту витрину, за эти персики по пять рублей, за то, что я выдернул его из его мира в этот наш, фальшивый и суетливый.
Такси везло нас по широким улицам, мимо помпезных сталинских домов, мимо витрин с портретами вождей и призывами к труду. Колька молча доедал персики, на его лице застыло выражение детского изумления.
Улицы постепенно становились уже, дома — невзрачнее. Наконец такси остановилось у серой пятиэтажки, окруженной чахлыми тополями.
— Прибыли, — зачем-то объявил водитель, будто я не знал где живу.
Я расплатился, и мы вышли.
Общежитие встретило нас привычным шумом — где-то гремела музыка, из кухни доносился запах жареной картошки, по коридору, громко смеясь, пробежали две девушки в спортивных костюмах. Мы поднялись на третий этаж, и я открыл дверь своего блока.
— Проходи.
Колька вошел, оглядел моё жилище — стандартную комнату в общежитском блоке — четырнадцать квадратных метров, железная кровать, покрытая потертым пледом, письменный стол, заваленный книгами и тетрадями, шкаф с покосившейся дверцей, тумбочка. В углу — гантели и эспандер, память о спортивном прошлом Михаила. Окно выходило на такую же серую общажную пятиэтажку напротив, между домами — унылый двор с песочницей и облезлой каруселью.
Он опустил сумку на пол и сел на край кровати. Пружины жалобно скрипнули под его весом. В сумке что-то глухо брякнуло, словно металл ударился о металл.
Я достал бутылку водки. Поставил на стол, прикрытый газетой «Советский спорт». Расположил нехитрую снедь — палку докторской колбасы, банка маринованных огурцов «Глобус», хлеб в целлофановом пакете, пару помидорин и фрукты с рынка. Всё это выглядело скромно, но по общажным меркам — почти пир.
— Ну, — сказал Колька, дотерпев пока я не закончил накрывать на стол, — выкладывай, что за дело такое срочное? И главное — при чем тут я?
Он покосился на водку.
— Давай лучше мою, таёжную.
Он полез в сумку извлек на свет бутылку с мутноватой желтоватой жидкостью, без этикетки. Стекло было тусклым, с пузырями воздуха, словно выдутое в кустарной мастерской.
— Настойка на корешках, — пояснил он с гордостью. — Сам делал. Не то что ваша московская химия…
В его голосе звучало неприкрытое презрение к городским напиткам.
Потом Колька достал газетный сверток, аккуратно развернул. В комнате запахло копченым мясом, пряностями и чем-то еще — запахом далеких просторов, таежных костров, свободы. Запахом иной жизни, такой непохожей на мою нынешнюю.
— Оленина, — сказал он, нарезая ножом тонкие куски потемневшего от копчения мяса. — У меня дома коптильня. А вот это, — он извлек на свет колбасу, тёмно-красную, с вкраплениями белого жира, — от уссурийских поляков. Кабан, чеснок, перец… Пробуй, такую в Москве не найдешь.
Я молча разлил настойку по граненым стаканам. Мы чокнулись, выпили за встречу. Горло обожгло ядреной смесью, в которой женьшень смешался с чем-то ещё, терпким и пряным. Ощущение было, словно глотнул жидкого пламени — такие настойки не пьют, а испытывают.
— Силен, — выдохнул я, закусывая колбасой. Вкус был необычным — дикое мясо, сочное, с ароматом дымка и каких-то неведомых мне специй.
— То ли еще будет, — Колька кивнул, словно обещая еще более удивительные открытия. — Так что за дело такое?
Его взгляд стал серьезным, сосредоточенным. Время прелюдий закончилось, начиналась деловая часть разговора.
— Мне нужно съездить в Среднюю Азию, — сказал я без обиняков. — В Красноводск. За черной икрой.
Колькино лицо застыло на мгновение, потом медленно поползли вверх брови, складывая на лбу морщинки, как гармошку. В глазах появилось выражение, которое я не мог расшифровать — смесь удивления, недоверия и, кажется, насмешки.
— За икрой? — переспросил он. — Ты же борец, Мишка. Какая, к черту, икра?
— Был борец, — поправил я, машинально потирая затылок. Жест, ставший привычным, когда речь заходила о травме. — Да сплыл. Теперь я… бизнесмен.
Колька рассмеялся — коротко, резко, словно кашлянул. В этом смехе не было радости, лишь горькая ирония.
— В нашей стране нет бизнесменов, — сказал он, подливая настойку в опустевшие стаканы. — Есть браконьеры, спекулянты, и расхитители социалистической собственности. Все — статья. Так под какую статью ты решил подвести свою борцовскую шею?
Вместо ответа я раскрыл ему всю схему. Красноводск, браконьерская икра в фирменных баночках, немцы-покупатели, вложение в аппаратуру для музыкальной группы. И, конечно, долг Нуждину, который надо отдать через месяц, если не хочешь проблем.
Колька слушал, не перебивая, только глаза его становились все уже по мере моего рассказа, а пальцы на коленях сжимались и разжимались, как у пианиста, повторяющего гаммы. В этих движениях читалось напряжение — но не страх, а скорее профессиональный интерес человека, привыкшего оценивать риски.
— Кто такой этот Нуждин? — спросил он, когда я договорил.
— Брюс? Местный авторитет «король ипподрома». Держит тотализатор, крутит большие деньги.
— А откуда ты его знаешь? — в голосе Кольки звучал неприкрытый скепсис, словно он не верил, что его друг-спортсмен мог иметь связи в криминальном мире.
— Через Стасика Князева, футболиста, — ответил я, ощущая некоторую гордость от этого знакомства. Всё-таки в советской иерархии ценностей известный футболист стоял довольно высоко.
Колька только пожал плечами. Очевидно, футбол был ему глубоко безразличен.
Мы выпили ещё. Настойка уже не казалась такой огненной. Закусывали мясом — оно было жёстким, но ароматным, с привкусом костра и дикой свободы.
— Как поедем? — спросил Колька, и это простое «как» означало, что он согласен. Он не спрашивал «поедем ли мы», он уже принял решение.
— Поездом до Астрахани, там на пароме до Красноводска, — ответил я, чувствуя облегчение. С Колькой шансы на успех значительно возрастали. Он был человеком тайги, привыкшим к риску и умеющим выживать.
Колька кивнул, словно одобряя мой выбор.