— Я на себя всё возьму, — ответил я, не отводя взгляд. — Статью… а долг и так мой.
— Да я не про это… — поморщился Колька. — Ладно, мне не привыкать, а ты-то в первый раз против закона попер. Не страшно?
— Ссыкотно, конечно, малость. От срока может и отмажут, все-таки отличником был «боевой и политической», мастером спорта, Спорткомитет характеристику напишет, возьмут на поруки… а вот Нуждин по головке не погладит… десять штук мне взять неоткуда.
Колька помолчал, размышляя. Потом вдруг спросил:
— У тебя девушка есть?
Интересный вопрос. Я задумался. У Миши, несмотря на внешнюю привлекательность, постоянной девушки не было, так эпизодические связи, с такими же как он профессиональными спортсменками, на пару перепихов. Свободного времени мало, вечно на сборах, на соревнованиях. Учеба, опять же. Да и в Москве он жил недолго. А жениться… он твердо дал себе зарок — только на кореянке. Или по крайней мере, с корейскими корнями, как мама. Верно говорят — мужчинам часто нравятся женщины внешне похожие на мать. Миша был из таких. Пусть отношения у них были, мягко говоря, сложные, но это сидело где-то в подсознании и логике не поддавалось.
В этом крылись корни проблемы. Для приморских корейцев Миша — неполноценный кореец. Практически, русский. Да, община помогла ему, но это скорей всего по протекции деда. А так, ни один уважаемый отец семейства не даст благословения свей дочери на такой брак (порядочная корейская девушка выйдет замуж только за корейца). А та никогда не осмелится пойти наперекор родителю. Вы скажите — а, как же Вера Пак? Так она была сирота — некому запрещать. И всё равно, ей пришлось уехать от осуждения соплеменников. В Москве же просвещенную кореянку, отвергающую домострой днем с огнем, не сыщешь, так что серьезные отношения откладывались, на когда-нибудь потом.
Это была правда… для Михаила. А для меня? Марина? Наверно, если бы она осталась, мы бы так и жили. Но она не осталась. Наташа? Это и вовсе смешно — роль любовницы без обязательств, не для неё. А что-то большее — не для меня.
— Что молчишь? Сложный вопрос?
— Нет, Колька, нет у меня девушки… ни постоянной, ни временной. А у тебя?
— Да так, была одна, — Колька отвел взгляд. — В Уссурийске. Женихался к ней… Да не сложилось…
Боль промелькнула в его глазах и тут же спряталась, как испуганная рыба в глубину. Колька не из тех, кто долго концентрируется на душевных ранах. Он как таежный зверь — зализал рану и двинулся дальше, к следующему охотничьему угодью, к новой добыче.
— А что не так случилось? — спросил я, не удержавшись.
— Замуж вышла, пока я по тайге шастал, — он пожал плечами. — За ревизора из Ташкента. В отпуск приехал к родственникам и окрутил девчонку. У него, говорят, трехкомнатная квартира с ванной, машина «Волга» и перспективы роста. А у меня что? Японский штык да тайга за окном. Хотел я ему рога обломать, так вся родня на дыбы, что её, что моя. Он уважаемый человек, а ты, говорят, бандит с большой дороги и будущего у неё с тобой нет.
Он усмехнулся, но в этой усмешке читалась застарелая боль — как заноза, которую не вытащишь, потому что она слишком глубоко.
— Не переживай, — сказал я неуверенно. — Ещё встретишь свою…
— Да брось, — Колька отмахнулся. — Мне баб хватает. Был бы я женат, разве подписался на эту авантюру? Сидел бы дома, лаптем щи хлебал, в телевизор пялился. Скука смертная. Выпьем? — предложил он вдруг, доставая из-за пазухи фляжку.
Я покачал головой:
— Давай вечером. Сейчас надо мозги держать ясными.
Он кивнул, соглашаясь, и убрал фляжку обратно.
За окном потянулся какой-то поселок: сотен пять одинаковых двускатных крыш вразброс, сады, антрацитно-черная земля. За штакетником виднелись заросшие травой прогоны. Под насыпью лежало стадо, бородатый пастух, запрокинув голову, пил из бутылки молоко.
Идиллия. Пастораль в сепии, мелькнувшая на пару минут в окне купе. Люди живут здесь, рождаются, пашут этот чернозем землю, пасут коров, умирают, не зная ни о Битлз, ни о скором триумфе Pink Floyd, ни о том, что их страна через двадцать с небольшим лет рассыплется, как глиняный горшок, упавший на каменный пол. Глядя на пастуха, безмятежно пьющего молоко, я поймал себя на мысли — этот точно не доживет.
Дед допил, вытер губы рукавом и, опираясь на длинную палку, лениво побрел за стадом, растворяясь в утренней дымке. Пастораль, мать её. Мир за окном жил своей, отдельной от нас жизнью. Мирной, скучной, как лекция по политэкономии. И только мерный стук колес напоминал, что моя собственная, безумная пьеса продолжается, и антракта не предвидится.
Поезд пыхтел сквозь летнее утро, неутомимо пожирая километры на пути к Астрахани.
Колька, явно считавший тишину нездоровым признаком, достал свой трофей — маленький радиоприемник «Панасоник», чудо враждебной техники. Включил, и принялся с сосредоточенно крутить колесико настройки. В эфире хрипело и шипело, словно кто-то жарил на сковородке помехи. Сквозь треск и шипение прорывались обрывки голосов, куски музыки — то ли бравурный марш, то ли завывания Муслима Магомаева, разобрать было трудно. А Колька крутил дальше. Что он там хотел поймать, бог его знает, а меня неожиданно сморило. Я лег, закинув руки за голову. Сквозь окно над полкой проплывали опоры контактной сети — их крестовины, как огромные грабли, бороздили синее августовское небо. В какой-то момент реальность поплыла, и я провалился в сон.
Проснулся от тишины. В купе было пусто. На моих «Слава», добытых еще в прошлой жизни и чудом сохранившихся, было семнадцать тридцать. За окном теперь плыли невысокие, округлые холмы — увалы, покрытые выгоревшей травой. Пейзаж стал скупее, южнее. Железнодорожный путь нырнул в ложбину, вынырнул у одинокого домика путевого обходчика, рядом желтели аккуратные стога. Через секунду-другую мелькнул высокий недостроенный забор из свежих досок, за ним — гора силикатного кирпича, видимо, припасенного для строительства светлого будущего в отдельно взятом дворе. А чуть поодаль виднелась церквушка-пятиглавка, белая, с голубыми куполами, словно забытая Богом и местным райкомом посреди степи.
Дверь купе открылась, вошел Колька. Его лицо было непроницаемо.
— В сортир отходил, — сообщил он буднично, словно часовой на посту докладывал об обстановке. — Выспался?
— Угу, — я растер щеки, прогоняя остатки сна. Надо было умыться, вернуть себе человеческий облик.
«Внимание! — прокаркало радио. — Поезд прибывает на станцию Ртищево. Стоянка тридцать минут».
Железнодорожный узел развернулся перед нами во всей красе: разбросанный парк прибытия, голубоватое марево над горловиной, и неизбежное «Не курить!» — растянутое на десятки метров вдоль брандмауэра. Тельферная установка для погрузки почты торчала над платформой как африканская хижина на сваях — с крышей, но без стен.
Измученные долгой дорогой пассажиры потянулись на перрон — подышать воздухом, размять ноги. Навстречу им, как по сигналу, двинулись местные торговки с ведрами и сетками, полными яблок. Август все-таки — сезон.
— Надо купить газету, — сказал я Кольке. — Может, американцы еще на Венеру слетали, пока мы тут тряслись.
— Сиди уж, астронавт, — буркнул он, но без злобы. — Чего людям глаза мозолить.
Вот ведь бирюк таежный — даже на станции осторожничает.
— Не могу уже в замкнутом пространстве. Пойду разомнусь, воздухом подышу.
Я выбрался в коридор, лавируя между пассажирами, и спрыгнул на платформу. Августовское солнце раскалило бетон до температуры сковородки. Воздух был густым, как кисель, — в нем смешались запахи мазута, пыли и яблок, которыми бойко торговали местные. Железнодорожная экзотика, знакомая каждому пассажиру.
У газетного киоска, как по команде, выстроилась очередь. Неистребимая тяга к печатному слову — даже если это слово состоит из передовиц о трудовых подвигах и сводок ТАСС о международном положении. Впрочем, разве я имею право иронизировать? Сам ведь стою, разглядываю заголовки. «Гудок» привлек внимание — может, почитать о нелегкой доле железнодорожников? Нет, пожалуй, неохота мне в такую жару стоять в очереди на самом солнцепеке. И я решил пойти на вокзал, разведать обстановку. Предчувствие меня не обмануло, там тоже имелась точка «Союзпечати», только не киоск, а отгороженный прилавками уголок всё с теми же развалами прессы. Я купил у хмурой продавщицы (будешь хмурой, если вся выручка уходит Клавке с платформы) журналы «Крокодил» и «Огонек» и пару газет — «Труд» и «Известия». В голове тут же всплыл антисоветский анекдот, где на вопрос покупателя, что есть нового? Продавец отвечает: новые «Известия»: «Правды» — нет, «Советскую Россию» — продали, остался «Труд» за две копейки.
В привокзальном Буфете обнаружилось пиво — целых шесть бутылок удалось взять. И, что удивительно, холодное! Видимо, местные железнодорожники знали толк в простых радостях жизни. Я тут же приспособил одну бутылку, сбив крышку об угол лавочки — прием, знакомый любому студенту. Первый глоток показался райским наслаждением (как это не пошло звучит). В конце концов, почему бы будущему нарушителю социалистической законности не насладиться «Жигулевским»?
В этот момент я поймал себя на мысли: как причудливо тасуется колода судьбы — вот сижу я, вроде бы Михаил Ким, а на самом деле Марк Северин из 2023 года, на станции Ртищево, пью советское пиво и готовлюсь к авантюре с черной икрой. Скажи мне такое еще две недели назад — покрутил бы пальцем у виска.
Поезд снова тронулся, унося нас из Ртищево дальше на юг, к миражам астраханской жары.
Мы с Колькой, не сговариваясь, раскупорили по бутылке «Жигулевского». Пиво, конечно, отдавало солодом и с кислинкой, но в условиях поезда даже оно казалось прекрасным. К тому же, Колькина фляга пошла в ход — по глоточку, для аромата. Мы пили и радовались жизни — или, точнее, тому ее суррогату, который был доступен двум парням с сомнительным прошлым и еще более туманным будущим, запертым в дребезжащей железной коробке. Колька травил какие-то байки про охоту на кабана голыми руками (явно преувеличивая масштаб трагедии для кабана), а я кивал. Когда воздух в купе стал плотнее, а запахи копченой оленины смешались с ароматом хмеля и пота, мы открыли окно. Сквозняк ворвался в купе. Прессу на столе пришлось прижать пустой бутылкой чтоб не раскидало.