Миша был ей симпатичен. Высокий, широкоплечий, с лукавыми чуть раскосыми глазами и улыбчивым, красиво очерченным ртом. Он чем-то смахивал на Русика… Хотя скорее не внешне, а внутренне. От него исходили такие же невидимые флюиды, как и от Инниной первой любви. Бутылку шампанского они уже выпили, Михаил открыл портвейн. На закуску он по-джентльменски взял коробку конфет, но от жары шоколад расплавился, размазался по коробке. Инна взяла конфету и испачкала пальцы. Потянулась за полотенцем, но Миша перехватил ее руку.
— Погоди. — он вдруг поцеловал ее пальцы и слизнул с них шоколад. — Сладенькая…
Инна растерялась и замерла, забыв отнять руку.
Чтоб скрыть неловкость, неожиданно для самой себя вдруг принялась оживленно рассказывать:
— А вот помнишь, была такая песня, «О фонариках»? Наш бригадир велел, когда в поезд ревизоры садятся, в рубке эту пластинку ставить. Ну, чтоб всех проводников предупредить. А ревизоры не врубаются, идут себе с проверкой, а во всех вагонах из радиоточки несется: «Гори, гори, гори…» — проводники «зайцев» прячут, — говоря, она старательно не смотрела Мише в глаза, чувствовала: если посмотрит, сама растает, как конфета.
— Я знаю эту песню, — сказал он и голос его показался Инне каким-то глухим. — Она на стихи Михаила Светлова. У мамы была пластинка. Там еще такие слова есть: «Помню ночь над затемненной улицей, мы с любимой были рядом тут, и фонарик — вот какая умница! Вдруг погас на несколько минут…»
Миша перегнулся через неё и выключил ночник, потом потянулся к двери и щелкнул замком.
Инна ощутила, его горячие губы на своих, и сразу дыхание перехватило, словно ее неожиданно сбросили с обрыва в воду. Потом, задыхаясь от волнения, не могли долго оторваться друг от друга.
Первой опомнилась Инна.
— Что же это происходит? — с трудом переводя дыхание, она оттолкнула его, и вскочила с дивана. — Я сошла с ума?
— По-моему, со мной творится тоже что-то неладное, — хрипло выговорил Миша, вставая рядом с ней.
Она поправила упавшие на глаза пряди волос.
— Кажется, тебе пора идти…
— Можно я останусь? — попросил он.
Инна опустилась на диван, глядя перед собой. Миша сел рядом, осторожно приобнял за плечо. Молчание длилось целую томительную минуту.
— Так мне уйти?
— Наверное, нет, — шёпотом выговорила она, и обреченно подставила полуоткрытые губы, чем он немедленно и воспользоваться. Стал целовать, гладить и тискать уже по-взрослому. Сил сопротивляться не было… да и не хотелось противиться его ласке. Наоборот, она желала, чтоб не останавливался, а стал смелее и настойчивее…
Миша осторожно, не прерывая поцелуй опрокинул ее на полку, а потом, о боже, юбка поползла вверх… Мишины пальцы оказались на резинке трусов и потянули их в противоположном направлении. Как удачно, что на ней сегодня югославские трусики, купленные за сумасшедшие деньги, а не совдеповские панталоны — неудобно бы получилось.
«Нет, это не мыслимо и недопустимо!» — подумала Инна и приподняв попу, помогла столичному нахалу спустить предмет туалета. Пуговицы на блузке, она судорожными движениями расстегивала сама. А лифчик Инна принципиально не носила, её грудки, небольшие и упругие, в поддержке не нуждались. Миша тут же принялся целовать их, мусоля и покусывая соски. Инна выгибалась со стоном.
Эх, права была Люська… Стук колесных пар и мерное покачивание совпадают с биоритмом сексуальной чакры…
Впервые в жизни Инна испытала такое острое, радостное ощущение улёта в нирвану, впервые в жизни так исступленно и неистово обнимала мужчину, ощущая его плоть в себе, впервые позабыла, где она, и даже, кто она…
Теперь было немного стыдно… Она отвернулась, на ощупь торопливо поправила одежду, потом включила ночник.
Избегая смотреть Мише в глаза, нашла в сумке зеркальце, глянула в него, чтоб поправить волосы.
Какой кошмар! Щеки пунцовые, глаза блестят лихорадочно, губы просто фиолетового цвета. На люди так не выйти.
Миша взял ее за подбородок и повернул к себе. Несколько долгих секунд он смотрел на нее. так что Инна смущенно опустила глаза, а потом ласково сказал:
— Да ты просто красавица… Секс тебе очень идет…
— Прекрати… — смущенно прошептала Инна. Ей было нестерпимо приятно слушать его слова. Она просто таяла от них.
— Настоящая русалка… Тебе бы в дом моделей манекенщицей!
— Ой, ну что за профессия: вешалка для платьев, — неловко хмыкнула Инна.
— А это разве профессия для такой девушки, как ты? — укоризненно сказал Миша.
— Нормальная работа, не хуже других, — буркнула она. — Я всю страну объехала. А ты что видел?
Я даже предположить не мог от Инны столь страстной отдачи. Такая, казалось бы, прохладная, отстраненная и тут вдруг — «вулкан страстей».
Но что я знаю о женщинах?
Как писал Жванецкий: «Никогда не буду женщиной, и никогда не буду узбеком, и потому никогда не узнаю, что они чувствуют».
Мы жадно жевали яблоки и конфеты, запивая портвейном. Такая вот отдача после секса.
— Смешной ты, — сказала она, — говоришь, как-то странно, как иностранец.
Ну, где-то может, она и права… не иностранец, а иновременец.
— Смешной… — согласился я. — а можно я тебя смешно поцелую?
Она, смеясь пыталась отстраниться, но я присосался как пиявка и она размякла. Кажется, уже была готова к следующему сеансу. Но я еще не был готов и продолжил беседу:
— Тяжело тебе, наверное, — пробормотал я, глядя ей в глаза и приобнимая за талию. — Одной… Вот так мотаться до Махачкалы и обратно… Сколько это, кстати, занимает?
— Да уж, не сахар, — она чуть заметно вздохнула, склонив голову мне на плечо. — Туда — обратно почти трое суток, в Махачкале четыре дня стоим — четыре дня с дочкой. Потом назад в Москву. Такая вот арифметика.
«Четыре дня в Махачкале», — мгновенно зафиксировал мой мозг, работающий теперь в режиме продюсера-логиста. Это окно. Если мы провернем все быстро…
И в этот момент поезд резко качнуло на стрелке. Я потерял равновесие и, чтобы не упасть, инстинктивно обнял ее за плечи, и мы опрокинулись на полку…
Ее губы были мягкими, со вкусом портвейна и яблок. Поцелуй становился все глубже, руки сами собой нашли уже проторенную дорогу. Одежда полетела на пол.
Что произошло дальше, я рассказывать не стану. Да и рассказывать-то, особо нечего. Вряд ли со стороны это изыскано выглядело. Для занятий любовью, удобства минимальные. Барахтанье на узкой полке. Моё пыхтение и её постанывание. Кончилось, правда, неожиданно бурно, я чуть с полки не слетел, чудом удержался за ручку. Нет, ну до чего горячая оказалась деваха!
Потом, так же быстро обтирание салфетками, одевание. Короткий поцелуй, благодарность за чудесный вечер, и я был выпровожен из купе усталой хозяйкой.
Глава 12
Когда я вернулся в наше купе, было за полночь. Колька встретил меня осуждающим взглядом.
— Нашел время кобелировать!
— С чего ты взял? — попытался я направить следствие по ложному следу.
— У тебя рожа, как у кота, обожравшегося сметаной. С Иннкой мутил?
— Ну… я ж для дела… — и рассказал ему свои помыслы и замыслы. Про Тучкова и про Инну.
— Хм, — признал Колька. — Толково.
Но мне уже было не до его признаний. Рухнув на полку, я тут же уснул.
После Саратова пейзаж за окном начал меняться стремительно, словно кто-то переключал слайды на старом диапроекторе. Широкая, полноводная Волга осталась позади, а вместе с ней и привычная зелень лесостепи. Теперь за окном тянулись бескрайние, плоские, как стол, поля. Августовское солнце выжгло траву до желтизны, превратив степь в огромное золотистое море, колышущееся под сухим горячим ветром.
Чем дальше на юг мы продвигались, тем безжалостнее становилось солнце, тем скупее краски. Деревья почти исчезли, лишь изредка попадались чахлые лесополосы, высаженные вдоль железной дороги для защиты от пыльных бурь, да одинокие, искривленные ветром акации у редких полустанков. В купе было жарко, будто в сауне. Ветерок, дующий из вагонного окна, не приносил никакого облегчения.
Иногда, как яркие желтые пятна на выцветшем холсте, появлялись поля подсолнухов. Огромные, с тяжелыми головами, они стояли ровными рядами, повернув свои круглые лица к солнцу. Они казались единственными живыми существами в этой выжженной степи, упрямо тянущимися к свету, верные своему небесному светилу, как магнитная стрелка — к северу.
Колька, казалось, совсем не замечал смены пейзажа. Он достал из своей волшебной сумки карты — обычные, игральные, потертые до дыр — и с сосредоточенным видом раскладывал пасьянс «Паук». Иногда он хмыкал себе под нос, когда карты ложились удачно, или тихо ругался, если пасьянс не сходился. Эта его способность полностью отключаться от окружающей действительности, погружаясь в себя или в какое-нибудь незамысловатое занятие, одновременно и восхищала, и раздражала меня. Я же не мог оторвать глаз от окна, от этой медленно разворачивающейся панорамы чужой, незнакомой мне России.
На одной из коротких остановок, где-то посреди пожелтелых кукурузных полей, поезд остановился у безымянного полустанка. Несколько домиков, водонапорная башня, пыльная дорога, уходящая в никуда. На перроне стояла одинокая фигура — старая женщина в цветастом платке и длинном платье, державшая в руках ведро с вареной кукурузой. Она смотрела на проходящий поезд с тем невозмутимым спокойствием, с каким смотрят на вечное движение реки или облаков.
Пара пассажиров выскочили из вагона, купили у нее горячие, дымящиеся початки. Запах вареной кукурузы, сладковатый и домашний, долетел до нашего окна.
— Кукурузы хочешь? — спросил я Кольку, который как раз в очередной раз безуспешно пытался сложить свой пасьянс.
Он оторвался от карт, посмотрел на старуху за окном, потом на меня.
— Не, — мотнул он головой. — Дрянь всякую жрать. Желудок портить. У нас мясо есть.
И снова уткнулся в карты. А я смотрел на старуху, на ее морщинистое лицо, на бескрайнюю степь за ее спиной, и думал о том, сколько таких вот жизней протекает незаметно, вдали от столиц и больших событий. Что видела эта женщина? Революцию? Гражданскую войну? Коллективизацию? Великую отечественную? Она была живым осколком истории, молчаливым свидетелем эпохи, проносящейся мимо со стуком поездов.