— Живей, черти окаянные! — подбадривал их Михалыч. — Пойдемте, цех покажу, — сказал он нам.
Балычный цех, с жалюзи вместо стен, чтоб вялению не мешали прямо падающие лучи солнца. Осетровые, севрюжьи и белужьи балыки вялятся подвешенными на вышках и омываются прохладным воздухом от работающих вентиляторов. Гудит дизельгенератор.
— Хороший хозяин раньше только ранней весной балыки вялил, — говорит Михалыч, — на естественном ветерке. А теперь план. Вялению балыка нас татары научили. Как Русланчик. «Балык» — по-татарски «рыба». Эх, разве такие балыки были раньше, весной на ветерке.
Не знаю, каковы были балыки раньше, но и сейчас от этих золотистых, пропитанных жиром туш исходил такой деликатесный, такой дразнящий аромат, что у меня слюнки потекли. Настоящее гастрономическое сокровище, созданное здесь, в этой антисанитарной дыре, руками этих угрюмых, небритых людей. Парадоксы советской экономики… и человеческой природы.
Туши лоснились от жира высшей пробы, мясо просвечивало сквозь тонкую кожицу янтарным светом. Зрелище было гипнотическое.
Пока Михалыч распинался про балыки, мы перешли в святая святых этого острова — икорный цех. Запахи здесь были другие — резкий, йодистый дух свежей икры, смешанный с прохладной сыростью и едва уловимым запахом морской соли.
Человек десять женщин, закутанных в белые халаты и косынки, сидели за длинными столами, над большими алюминиевыми тазами, и молча колдовали над черным золотом Каспия. На их лицах застыло выражение сосредоточенной отрешенности, как у жриц неведомого культа, совершающих священный ритуал.
Капитан провел нас к одному из столов, где работала самая пожилая и, видимо, самая опытная мастерица — сухая, морщинистая женщина с цепкими, внимательными глазами. Перед ней лежала только что выпотрошенная туша белуги — огромная, серебристая, еще подрагивающая.
— Смотрите, хлопцы, — кивнул Михалыч. — Высший пилотаж. Тетя Паша сейчас покажет, как жемчуг делается.
Тетя Паша, не обращая на нас внимания, взяла в руки большой ястык* — мешок, наполненный икрой, — и начала его осторожно ощупывать. Ее большие, на удивление мягкие, но сильные руки двигались с какой-то почти интимной нежностью, словно она не потроха рыбьи держала, а младенца баюкала. Говорят, такие чуткие пальцы бывают у первоклассных хирургов… и у опытных карманников. Мгновение — и она выносит вердикт.
(Ястык — пленка, в которой находится икра у рыбы).
— Зерно к зерну, — тихо, почти про себя, бормочет она. — Зрелая. Пойдет на высший сорт.
Если бы икра оказалась недозрелой, или рыба при вылове была помята, повреждена — тогда все, приговор. Только ястычную икру делать, вместе с пленками. Ее тоже едят, конечно, особенно под пиво хорошо идет, в пивных раньше подавали. Соленая она больно, грубая. Не то. Или паюсную — когда икринки повреждены, их прессуют в такой плотный, темный брикет, похожий на мармелад. Паюсная тоже вкусная, хранится хорошо, некоторые ее даже больше зернистой любят. Но настоящий мастер, как эта тетя Паша, всегда стремится к вершине — к зернистой. Да чтоб икринка к икринке, упругая, светлая. Жемчужная! Вот такую мы и заказывали. Валютную. Экспортный вариант. Десять процентов от всего улова осетровых.
Тетя Паша берет специальную сетку на рамке — «грохотку» — и осторожно кладет на нее кусок ястыка. Легкими, но точными движениями она протирает икру сквозь ячейки сетки. Пленка-ястык остается наверху, а чистые, упругие икринки падают в подставленный таз. Потом она еще раз нежно, почти невесомо, перебирает икру пальцами, разминая ее, чтобы ушло так называемое «молоко» — остатки жидкости. Руки перед этим она долго и тщательно моет в ведре с ледяной колодезной водой, смывая кровь и рыбью слизь.
Следующий этап — посол. Тетя Паша достает из деревянного ящика мешочек с крупной серой солью. Не обычной, а специальной, для тузлука*.
(Тузлук — насыщенный соляной раствор).
В большом эмалированном котле на плитке уже кипит вода. Тетя Паша сыплет туда соль, помешивает деревянной ложкой. Потом достает термометр (прогресс добрался и сюда!), ждет, пока рассол остынет ровно до шестидесяти градусов. Говорит, это важно — ни больше, ни меньше. Раньше на глазок определяли, по пузырькам, по пару, но теперь — наука!
И вот самый ответственный момент. Икру аккуратно опускают в горячий тузлук. Сколько держать? А вот тут — никакой науки, чистый опыт и интуиция. У каждого мастера свои секреты, свои приметы. Тетя Паша стоит над котлом, не сводя глаз с икры, напряженная, как канатоходец над пропастью. Ждет какого-то только ей ведомого знака. Чуть передержишь — пересол, икра станет жесткой. Недодержишь — недосол, быстро испортится, да и вкус не тот. Это уже не ремесло, это искусство. Тонкая грань, где кончается технология и начинается магия.
— Готово! — наконец тихо говорит она.
Специальной шумовкой, осторожно, чтобы не помять драгоценные икринки, она извлекает икру из тузлука и выкладывает на кусок чистой белой материи, расстеленной на столе. Затем материю аккуратно заворачивают и начинают отжимать, как творог. Из свертка сочится лишняя влага. Творог этот, икорный, получается горячим, от него идет легкий парок. Его тут же перекладывают в ящик, набитый колотым пищевым льдом — быстро охладить.
— Минут двадцать полежит, остынет — и можно паковать, — поясняет тетя Паша, вытирая руки о фартук.
Тут же, на стеллажах у стены, уже ждут своего часа ровные ряды синих жестяных баночек с надписью «Caviar» и экспортными этикетками. Рядом — специальные машинки для закатки крышек. Еще несколько ловких движений — и черное золото Каспия упаковано, готово к долгому путешествию. Может быть, в валютный магазин «Березка», а может, и дальше — за границу, на стол какому-нибудь иностранному буржую, чтоб он лопнул.
Мы с Колькой молча наблюдали за этим процессом, чувствуя себя чужаками на этом празднике жизни (и смерти для осетров). Здесь, на этом забытом Богом острове, в условиях, далеких от стерильности, создавался продукт, за который на черном рынке платили бешеные деньги. Контрасты советской действительности продолжали удивлять.
Итак, операция «Черный жемчуг» вступила в свою решающую фазу. Наш драгоценный товар — четыреста пятьдесят банок отборной икры — был аккуратно упакован в два здоровенных брезентовых баула, пересыпан остатками колотого льда и готов к транспортировке.
И тут начался второй акт каспийского балета. Хозяева острова — Руслан, его молчаливые «архаровцы» и даже капитан Михалыч — вдруг приняли вид отстраненных наблюдателей. Мол, дело сделано, товар готов, а дальше — ваши проблемы, дорогие москвичи. Как хотите, так и доставляйте свою контрабанду. Хотите — обратно в Красноводск на нашем ржавом корыте, но учтите: ни за что не отвечаем. Там на каждом углу могут поджидать «друзья» — и рыбоохрана бдительная, и менты голодные, и таможня неподкупная (ха-ха), и просто местные басмачи, которым ваш деликатес дороже родной матери. Риск — дело благородное, но исключительно ваше.
Ясно, что вариант с Красноводском отпадал сразу. Мне нужно было в Махачкалу, и как можно скорее, чтоб на каспийской жаре не испортить товар. Я робко намекнул Руслану на «индивидуальный трансфер». Тот пожал плечами с видом человека, которому глубоко фиолетово, утонем мы в Каспии или нас съедят акулы.
— Спрошу ребят, — лениво буркнул он. — Может, кто и согласится за хороший куш вас до Дагестана добросить.
«Извозчик» нашелся моментально. Буквально из-под земли вырос некий Абдулла — жилистый, смуглый тип с бегающими глазками и хитрой ухмылкой. Он тут же заявил, что готов арендовать у Руслана одну из тех самых лодок-монстров с четырьмя моторами и домчать нас до Махачкалы «с ветерком», быстрее любого пограничного катера. Цена вопроса? Всего-то шестьсот рублей! Сумма по тем временам совершенно дикая, явно взятая с потолка в расчете на столичных лохов.
Тут во мне проснулся старый Марк Северин, тертый калач, съевший собаку на переговорах с ушлыми музыкантами и жадными чиновниками.
— Двести! — твердо сказал я, глядя Абдулле прямо в его бегающие глазки. — И ни копейкой больше!
Дальше разыгралась сцена, достойная пера Гоголя или базарной площади в Самарканде. Абдулла начал биться в истерике, рвать на себе рубаху (вернее, грязную майку-алкоголичку), кричать, что его еще никто так не оскорблял, что он потомок гордых воинов и за такие деньги даже веслом не пошевелит. В итоге, снизойдя до нашей нищеты, он согласился на пятьсот.
Тут уже моя очередь была изображать праведный гнев. Я стучал кулаком по столу (вернее, по ящику из-под рыбы), кричал, что это грабеж средь бела дня, что мы люди небогатые, приехали за экзотикой, а не за бриллиантами.
— Четыреста! — рявкнул я, картинно развернулся и пошел прочь, всем своим видом показывая, что торг неуместен. Хотя в кармане у меня, после всех расчетов, оставалось от силы рублей двести пятьдесят. Блеф чистой воды.
Мы разошлись, демонстративно недовольные друг другом, бормоча проклятия и обещая «подумать». Думать тут было нечего. Либо пан, либо пропал.
— Колька, — обратился я к своему молчаливому спутнику, который за всем этим цирком наблюдал с олимпийским спокойствием. — Ты же у нас мастер нестандартных решений. Обещал что-то придумать, если что. Время пришло.
Вид у моего таежного друга был на удивление беззаботным. Он хлопнул меня по плечу, усмехнулся и… направился прямиком к Руслану, главному пахану этого острова. Они отошли в сторонку, к воде, и долго о чем-то терли, жестикулируя и понижая голоса. Я нервно курил, наблюдая за ними издалека. Минут через десять Колька вернулся. Довольный, как кот, наевшийся сметаны.
— Ты чего светишься, как голый зад при луне? — с тревогой спросил я. — Чего удумал?
— Нормально все, Миха! — лыбился Колька во весь рот. — Договорились! Руслан дает нам своего лучшего человека и самую быструю лодку. За двести грамм золотишка.
— Чего-о-о⁈ Золота⁈ — я чуть не сел на песок. — Ты им показал золото⁈ Ты в своем уме⁈
— А чего такого? — искренне удивился Колька. — Товар лежать не должен. Золотишко должно работать! Нормальный бартер. Я, кстати, еще и балыков у них заказал пару штук самых лучших. Чтоб два раза не бегать. Толкнем в Москве за приличные башли.