— У нас? Да все по-старому, Миша, — беззаботно ответила Алла. — Жара, пыль, рыба ловится… Равиль Ибрагимович доволен, ждет следующей партии. Никаких происшествий, тишь да гладь. А что, что-то должно было случиться? — в ее голосе промелькнула нотка любопытства.
Я мысленно выдохнул. Похоже, пронесло. Никто ничего не знает. Или делает вид, что не знает.
— Да нет, что ты, Алла, — усмехнулся я. — Просто дорога дальняя, мало ли что могло произойти. Мы же люди новые, неопытные…
— Не скромничай, Миша, — рассмеялась она. — Справились на отлично. Я так и знала, что у тебя все получится. Помнишь свое обещание?
Черт! Я и забыл про свое пьяное обещание помочь ей перебраться в столицу.
— Помню, Алла, помню, — заверил я ее как можно убедительнее. — Вот сейчас разберемся с делами, немного осяду — и сразу тебе сообщу. Все в силе.
— Я буду ждать, Миша, — серьезно сказала она. — Очень буду ждать. Не обмани.
— Не обману, — твердо пообещал я, чувствуя себя последним подлецом. — Ну, я побегу, дела ждут. Созвонимся!
— Пока, Миша. Удачи тебе там, в Москве!
Я повесил трубку и несколько секунд стоял, прислонившись лбом к холодному пластику телефонного автомата. Значит, Руслан замял историю с Магомедом. Понял, что его план кинуть нас провалился, и решил не докладывать боссу — Равилю — о своем проколе и потерянной лодке. Или просто не хотел лишних разборок. Кто их там разберет, этих каспийских пиратов.
В любом случае, для нас это была хорошая новость. Можно было спокойно передавать икру Стасику, не опасаясь, что за нами уже идет хвост из Красноводска. Теперь главное — чтобы Князев не подвел. И чтобы Брюс остался доволен. И чтобы хватило денег на аппаратуру… И чтобы… Господи, сколько еще этих «чтобы»! Кажется, моя музыкальная авантюра только набирает обороты.
Пауль Херман, будущий светоч экономической мысли СЭВ и по совместительству деятель теневого икорного бизнеса, родился в Берлине, десятого мая сорок пятого года, буквально на руинах Рейхстага.
Родителей Пауль почти не знал — вроде были, а вроде и нет. Отец, военный инженер по фортификационным сооружениям, сгинул где-то под Берлином в последние дни агонии Третьего Рейха. Мать, тихая и бледная, как маргарин, который тогда ели вместо масла, угасла от болезни в конце сороковых, не выдержав, видимо, строительства социализма — первые послевоенные годы были тяжелыми. Так пятилетний Пауль и остался на попечении деда Отто да тетки Марты, сестры отца. Тетку Марту Пауль обожал и считал второй матерью, что неудивительно — все его сознательное детство прошло в ее доме, пропахшем кофе «Мокка-фикс» и надеждами на светлое будущее (которое для тетки Марты наступило несколько раньше, чем для остальной ГДР).
Марта, с её осиной талией и губами, намазанными помадой «как у Марлен Дитрих», была живым укором окружающей серости, женщиной видной, веселой и, как Пауль понял значительно позже, слегка легкомысленной. В ее скромной, но уютной квартире на Альтер-Шёнхаузер-штрассе частенько мелькали такие же веселые и не всегда гэдээровские мужчины. Когда Паулю стукнуло шестнадцать, один из этих мужчин — солидный западноберлинский ресторатор Гюнтер с брюшком и золотой цепью, заехавший в ГДР по делам фирмы (или в поисках доступных немецких женщин) — увез тетку Марту в сверкающий огнями Западный Берлин. Так Пауль остался вдвоем с дедом Отто, истинным арийцем и ветераном двух мировых войн. Другой родни у него не наблюдалось, разве что какой-нибудь троюродный дядя в Баварии, но тот, скорее всего, давно уже стал буржуазным элементом и пил баварское пиво, не вспоминая о социалистическом племяннике.
В Москву Пауль угодил не по распределению и не за длинным рублем (хотя и это потом случилось), а благодаря хитросплетению обстоятельств, замешанных на дедовском прошлом и собственной тяге к экзотике.
Дед Отто, в миру Оттомар фон унд цу какой-то там древней, но обнищавшей фамилии (которую он предпочитал не афишировать в социалистической ГДР, дабы не смущать партийных товарищей своим дворянским происхождением), был личностью, безусловно, примечательной. Родился он аккурат в 1894 году, когда кайзер Вильгельм уже вовсю бряцал оружием, а Европа и не подозревала, какие мясорубки ей предстоят. Семья, хоть и с приставкой «фон», давно уже перебивалась с хлеба на квас, но образование сыну дала классическое. Гимназия с латынью и древнегреческим, затем — Берлинский университет, филологический факультет. Отто с упоением погрузился в пучины славистики, зачитывался Толстым и Достоевским, мечтал о научной карьере и тихой профессорской жизни. Но тут грянула Первая мировая, и бывший студент-филолог, как и положено истинному патриоту, сменил университетскую аудиторию на окопы Вердена. Дослужился до обер-лейтенанта, нюхнул пороху, заработал пару шрамов и стойкое отвращение к войне.
После войны, стряхнув с себя окопную грязь, Отто вернулся в альма-матер и таки стал преподавателем русской литературы. Читал студентам лекции о загадочной русской душе, разбирал по косточкам «Преступление и наказание», цитировал наизусть Пушкина и Лермонтова. Но идиллия длилась недолго. В тридцать третьем к власти пришли ребята в коричневых рубашках, и кафедру славистики, как рассадник «чуждой идеологии», быстренько прикрыли. Профессор русской словесности оказался не у дел. Пришлось зарабатывать на хлеб насущный переводами — благо, дед Пауля был полиглотом от Бога, владел пятью языках, не считая родного немецкого.
А в сорок втором его снова призвали. Не то чтобы он сильно рвался защищать фатерланд под знаменами с крючковатым крестом, но отказать было нельзя. Призвали в качестве военного переводчика, опять же в звании обер-лейтенанта — карьера, прямо скажем, не задалась. И отправили его не куда-нибудь, а прямиком в штаб 6-й армии фельдмаршала Паулюса, которая как раз готовилась взять Сталинград. Ну, чем все закончилось, мы знаем. Зимой сорок третьего обер-лейтенант Отто, тощий, обмороженный, но несломленный духом, вместе с жалкими остатками непобедимой армии попал в советский плен.
Надо сказать, судьба этих первых сталинградских пленных была, мягко говоря, незавидной. Тиф, дизентерия, голод, холод — до конца войны дожили сущие крохи, меньше десяти процентов. Но Отто и тут повезло. Его университетское образование, безупречное знание русского языка и аристократические манеры (которые он умудрился сохранить даже в завшивленном бараке) оказались востребованы руководством НКВД. Вместо того чтобы кайлом махать или валить лес на лесоповале, его определили на «интеллектуальную» работу.
На бесчисленных стройках народного хозяйства, где пленные немцы ударными темпами восстанавливали то, что их же соотечественники так старательно разрушали, Отто стал незаменимым человеком. Перед началом строительства каждого нового объекта — будь то завод, мост или жилой дом — он садился за стол и педантично переводил на немецкий всю проектно-сметную документацию. Эту документацию потом внимательно изучали пленные немецкие инженеры (а их среди военнопленных было немало), находили там кучу ляпов и ошибок торопливых проектировщиков, и все это, благодаря Отто, оперативно исправлялось. Экономия средств и материалов получалась приличная. К тому же, сам Отто в военных действиях практически не участвовал, кровью себя не запятнал, так что начальство лагерное ему откровенно благоволило.
В результате дед Пауля жил в плену, как сыр в масле (ну, по лагерным меркам, конечно). Питался он не из общего котла, а по спецпайку, получал зарплату на уровне советского инженера (которую, правда, тратить было особо не на что, но все же). Жил не в бараке с остальными, а бесконвойно, в отдельной комнатке при штабе строительства Объекта (какого именно Объекта — история умалчивает, их тогда по всему Союзу было не счесть). И даже, по слухам, умудрялся крутить романы с местными вдовушками и солдатками, истосковавшимися по мужской ласке. Обаятельный был чертяка, этот Отто Херман, даже в арестантской робе.
Оттрубив в плену пять долгих лет, в сорок восьмом он вернулся в родной Берлин. О России дед вспоминал хоть и с легкой грустью, но без злобы. Да, не все ему там нравилось — особенно идеологическая накачка и отсутствие туалетной бумаги, — но он не разделял звериной ненависти некоторых своих камрадов по плену, мечтавших о реванше.
— Нет, Пауль, — важно говорил он, потягивая свой гэдээровский эрзац-кофе, из старой эмалированной кружки, привезенной из русского плена, — что ни говори, а русские — народ великодушный. Поступили они с нами по-божески. Я-то видел, сколько мы им горя принесли, Herrgott nochmal*! Целые города в руины превратили, миллионы людей загубили! А они нас — в лагеря, конечно, не на курорт, но кормили, лечили, даже кино иногда показывали. Могли бы и к стенке всех поставить, как мы их комиссаров, — и никто бы слова не сказал. Так что грех нам на них обижаться. Грех, Пауль.
[Herrgott nochmal (нем.) — Боже мой еще раз! (восклицание, выражающее досаду, удивление)]
Вот такой он был, дед Отто, — филолог-славист, обер-лейтенант двух войн, переводчик НКВД и неисправимый философ. Именно он заронил в душу юного Пауля семена интереса к этой огромной, непонятной и немного страшной стране на Востоке. От него Пауль нахватался некоторых русских слов и оборотов, из лагерного лексикона, что потом изрядно веселило его сокурсников в МГУ. Например, выпив рюмку шнапса, дед любил приговаривать по-русски: «сукаблядь — хорошо пошла!»
— Мой тебе совет, Пауль, — наставлял дед внука, — учи этот замечательный язык. Будем мы с русскими дружить или снова воевать — он тебе всегда пригодится. Это капитал, понимаешь? Капитал на всю жизнь!
Тетя Марта, дама практичная, не раз отмечала, что Пауль пошел в отца — такого же трезвого на голову и педантичного до занудства военного инженера. Способность к точным наукам (по физике и математике Пауль щелкал задачки, как семечки) сочеталась в нем с немецкой основательностью. Если уж он брался за дело — будь это пайка гетеродинного радиоприемника или изучение спряжения русских глаголов — то копал до самого дна. Так и с русским языком вышло: начав с азов, Пауль не смог остановиться на полпути. Ему захотелось читать классиков в оригинале и понимать, о чем поют в русских кабаках.