— О, это хорошо! Мы не чай — кофе сварим! — Василий Кирикович тяжело поднялся. — А ноги-то болят… Раньше, бывало, по шестьдесят километров в день хаживал, а теперь…
Ваня наполнил котелок водой и повесил его на шестик, над огнем.
— Вы пока грибов поешьте, — он придвинул Василию Кириковичу бересту с горкой печеных грибов. — Пока не остыли…
— Грибы? Где же ты их взял? Мы ни одного гриба не видели!
— Дак я же впереди шел. Вот и собрал. Да там, у ручья…
Василий Кирикович осторожно, двумя пальцами взял один грибок и долго разглядывал его.
— А ты хорошо смотрел? Он не червивый?
— Я ведь не корова, чтобы всякий гриб брать.
— И он испекся? Это точно?
Ваня пожал плечами.
— Что ж, попробую! — он поднес гриб к носу, понюхал. — А пахнет приятно, — откусил половину шляпки и долго, смакуя, жевал. — Ничего… Честное слово, ничего!
— Вы с хлебом — сытнее…
Снова захрапела лошадь и рванулась от дерева, к которому была привязана.
— Малька! — строго крикнул Ваня. — Стой!..
— Она не зверя чувствует? — забеспокоился Василий Кирикович. — Здесь, наверно, и медведи есть?
— Мало ли чего ей померещится! Так, сдуру шарашится… Вы ежели ничего не будете из мешков да чемоданов доставать, дак я запрягу да начну складывать все… Время-то идет!
— Да, да, складывай! Плащи мы на себя наденем.
Василий Кирикович разбудил Германа. Они достали из сумки снедь и принялись за ужин.
— Ты, Гера, грибочков, грибочков покушай! — потчевал отец сына. — Мы, помню, в детстве тоже так пекли грибы на угольках… Это же бесподобно! Ни в одном ресторане таких не отведаешь!..
Скоро вскипела вода в котелке. Пряно и сильно запахло кофе.
Лесная дорога от Сарги до Ким-ярь была хорошо знакома Мальке. За шестнадцать лет, которые она ходила в упряжке, этот путь был проделан ею не одну сотню раз. Малька хорошо помнила каждую болотину, каждую гору, каждый ручей. Перед трудным местом она непременно останавливалась, чтобы дать людям возможность проверить, все ли ладно с упряжью и вещами, и уж потом осторожно двигалась дальше. Для нее будто и не существовало времени суток: днем ли, ночью ли, в проливной дождь или в мороз — Малька всегда вела себя одинаково спокойно и шла ровно своим обычным шагом. И теперь она тоже не спешила, но заметно волновалась, изредка тревожно и глухо всхрапывая.
Ваня понимал, что означает этот храп: где-то близко бродит медведь или прячутся волки. И, как умел, тихо и ласково успокаивал Мальку.
— Стой! Стой!.. Погоди!.. — неожиданно раздался позади взволнованный крик.
Ваня остановил лошадь.
— Чего?
— Иди сюда! Да скорее!..
Василий Кирикович и Герман стояли на дороге и светили себе под ноги электрическим фонарем.
«Неужели что-нибудь выпало?» — встревожился Ваня.
— Посмотри, чей это след? — Василий Кирикович освещал фонарем отчетливый отпечаток большой когтистой лапы.
— Чего спрашиваете? Сами видите — медведя!
— Так что же ты нас не предупредил, что здесь опасно ходить?
— А чего опасного-то?
— Вот тебе раз! А если медведь нападет?
— Не бойтесь, не съедят! Вы шибче идите, не отставайте от лошади-то, дак никто не тронет.
— Вот и поговори с ним! — развел руками Василий Кирикович.
Трудно сказать, подействовал ли на Тимошкиных совет Вани «шибче» идти или после отдыха они вновь обрели силы, но километров десять оба — и отец, и сын — ни на шаг не отставали от повозки. Потом опять был трехчасовой привал, на этот раз на берегу озера.
До первой ким-ярской деревни осталось всего пять километров…
…Утренний туман был настолько плотен, что очертания впереди идущей лошади растворялись в двадцати шагах. И хотя вокруг ничего не было видно, кроме сплошной белой завесы, Василий Кирикович знал, что слева от дороги далеко простирается приболоть, густо поросшая голубикой и чахлыми сосенками, справа, за луговиной — озеро Ким-ярь, а впереди высокая гора Сурь-мяги. Потом дорога опять нырнет в ложбину с бурным ручьем Киви-оя, пересечет ее, вновь потянется в гору, вильнет вправо, к Лахте, которая стоит на самом берегу озера Ким-ярь.
У Василия Кириковича уже подкашивались ноги, хотелось опуститься на росную траву, закрыть глаза и полежать хотя бы пять, десять минут! Но он знал, что до Сурь-мяги дойдет во что бы то ни стало, а уж там можно и передышку сделать…
Дорога все еще ползла и ползла вверх. Туман стал совсем редким и наконец остался позади, внизу. Василий Кирикович остановился перевести дыхание и жадно впился глазами в открывшуюся панораму солнечного восхода.
Над пенными космами и валами неподвижного тумана в розоватой дали, прозрачно темнея, висел заозерный лесистый берег. Там, на этом берегу, как шапка Мономаха, картинно и величественно возвышалась островерхая гора. Солнце всходило как раз из-за этой горы. Огненным ореолом оно охватывало вершину, и в голубую высь и влево, и вправо далеко над горизонтом простирался лучезарный венец.
— Это гора Муна-мяги, — сказал Василий Кирикович сыну. — Самая высокая гора в Ким-ярь… Мы непременно на ней побываем…
Постояли в молчании.
— Чего, отдыхать будете или дальше пойдем? — спросил Ваня.
— Да, да, пойдем дальше! — Василий Кирикович нетерпеливо махнул рукой.
Они снова окунулись во влажную пелену тумана, спустились к ручью. Прозрачная вода журчала меж камней в извечном своем движении под уклон, к озеру.
— Умоемся здесь!
Они забрели на середину ручья и умывались долго, с наслаждением, потом Василий Кирикович зачерпнул пригоршню воды и поднес ее к губам…
По склону холма поднимались медленно. Молчали. Дорога повернула к озеру. Впереди показалась Лахта с пышной зеленью высоких берез. Над двумя избами курился дымок.
На протяжении всего пути Василий Кирикович многократно представлял себе, как въедет в родную деревню, как женщины, пораженные его появлением, по старому обычаю будут низко кланяться, а мужики степенно здороваться за руку и поздравлять с приездом; а вокруг будет суетиться босоногая шумливая детвора. Так было, когда он вернулся с войны. Еще представлялось: сзади с лаем устремятся деревенские собаки, и хозяева будут окликать бестолковых псов, попутно делясь друг с другом впечатлениями о неожиданных гостях; и говорить будут только хорошее и громко, чтобы приезжие слышали эти похвальные слова…
Но Лахта встретила безлюдьем и тишиной. Может, час слишком ранний?..
Из всех домов, а их было семь, резко выделялся высокий особняк со множеством пристроек во дворе. Дом этот стоял возле берез, белел крашеными окнами и был крыт шифером.
«Это не наш!» — сразу понял Василий Кирикович. Он хорошо помнил, что изба отца стояла чуть ли не в центре Лахты и была обращена фасадом к озеру; никаких деревьев возле нее не было.
На мгновение ему показалось, что родного дома вообще нет, все избы, кроме крайней развалюхи, вытянулись вдоль берега. Да, да, кроме той, крайней, широкой, приземистой, припавшей на один угол, с маленькими окошками…
Он уже не сводил с нее глаз. Память услужливо подсказала: по левой стене было четыре окна. И тут четыре… Василий Кирикович знал, он был уверен, что именно та крайняя изба есть тот просторный пятистенок, в котором он родился и рос и в котором живут сейчас отец и мать. Но почему дом оказался крайним? Каким чудом он переместился из центра Лахты? Ах да, той дальней половины деревни уже нет, почему-то нет, вот и стал отцовский дом крайним… Может там, в этом доме, увидели, что подвода направляется к ним, или случайно так получилось, нона крыльце вдруг появился тощий сгорбленный старик в холщовых кальсонах и в длинной исподней рубахе.
«Отец? — вздрогнул Василий Кирикович и весь напрягся внутренне. — Не может быть!..»
Опираясь сухой рукой о дверной косяк, старик подслеповато уставился на подъезжающую лошадь, потом перевел взгляд на Василия, на Германа, поддернул левой рукой спадающие кальсоны, вздохнул тяжко и стал ждать. Лицо его, сморщенное, серое, поросшее седыми волосами, оставалось равнодушным. Оно было чужим.
У Василия Кириковича отлегло от сердца: отец и мать всегда отличались добротой, и ничего удивительного, что они пригрели этого дряхлого, может, совсем одинокого старца.
Подъехали к крыльцу, остановились.
— Кедак жо, Ванийхут, тойдь?[2] — спросил старик.
Ваня, привязывая лошадь к изгороди, весело отозвался:
— Ёсэ ичийж пойгад эд тундиштанд?[3]
Дед вздрогнул, часто-часто заморгал слезящимися подслеповатыми глазами, силясь отыскать в лице этого тучного низкорослого человека родные черты…
Старый след
В КОРОБКЕ осталась последняя спичка, и Федор не спешил. Он еще раз осветил фонариком пятачок земли под елью и убедился, что смолья настругано достаточно. Распахнув полы фуфайки, чтобы защитить огонь от ветра, склонился над смольем, потер озябшие пальцы о свитер, чтобы были сухими и послушными, потом положил на колени фонарик, направив луч в то место, где через секунду должен вспыхнуть огонь, и тщательно осмотрел обшарпанный коробок. Он выбрал краешек и уверенно чиркнул спичку. Но она не зажглась. Только половина головки выкрошилась.
Федор долго разглядывал коробок. Лучшего места, чем эта узенькая полоска, не нашлось. Поколебавшись, он снова ударил спичкой. Отлетевшая сера сверкнула искрой, упала на землю и тотчас, шипя, погасла.
— Леший на!.. — Федор выключил фонарь. Стало холодно и темно.
Охотник вспомнил, как уже под вечер вышел на опушку старой делянки и сразу увидел лосей. Они лежали в редкаче на той стороне вырубки, скрываясь от расходившейся метели за глухой стеной перестойного ельника. Подбираться к ним было трудно. Хорошо бы идти против ветра! Но через вырубку не пойдешь. Пришлось двинуться в обход.
Гремели, потрескивая под ударами ветра, обледенелые сучья берез и осин. Только в такую погоду и скрадывать чутких лосей! Федор сумел приблизиться к ним на верный выстрел.