Преодоление
Загадка Маргариты
Итак, все было бы совсем плохо, если бы не съемки «Юноны», начатые Четвертым каналом английского телевидения. Меня не могли не пустить в Лондон. Иначе не получился бы фильм. Люди говорили, что за право снять его Арманд Хаммер подарил СССР оригиналы писем Ленина.
Деваться властям было некуда, и вот я в Лондоне. Мы делаем микс, подкладываем под изображение музыку, записанную в Москве.
Я получаю гонорар в фунтах, тут же все до последнего пенни трачу на восьмиканальный магнитофон и звуковой пульт «Tascam». Привожу их правдами и неправдами в Москву и становлюсь обладателем профессиональной студии звукозаписи. Пусть маленькой, домашней, но совершенно независимой от государства. Теперь я могу записать свою следующую оперу без всяких разрешений худсоветов, инстанций и цензоров.
А работа над новой оперой, вернее сказать, музыкальной драмой уже идет. После двухлетнего перерыва я снова не могу оторваться от рояля. Пою, шепчу, кричу перед микрофоном. Для каждого персонажа своя манера, собственная краска. Увлекательнейшая и азартная работа!
Так что же это была за опера?
Для того чтобы это понять, – маленький экскурс в 1967 год.
…Тихо, тихо, таинственно приоткрылась маленькая дверца, и в мою жизнь вошло «Нечто», с чем я не знаю, что делать, до сих пор. Удивительно, что начало этой истории прячется в тумане. Кто меня взял за руку и привел в ту чудную необыкновенную квартиру, где я встретил…
Кто это сделал – стерто из моей памяти, но встретился я в маленькой квартирке на Суворовском бульваре с Еленой Сергеевной Булгаковой. Эта хрупкая женщина сохранила огонь той неземной энергии, с которой она вместе с Михаилом Афанасьевичем работала над «Мастером». Этот огонь был во всем: в глазах, в том, как она рассказывала о нем, своем Мастере, в том, с каким интересом слушала, принимала или отвергала услышанное. Не давая помогать себе, она выдвигала тяжелые ящики старинного секретера, рылась в кипах бумаг и с восклицанием «ну вот, я же знала, что это здесь», доставала рукописи, письма, статьи, фотографии. Ей хотелось, чтобы я узнал как можно больше и почувствовал нечто большее, чем было запечатлено на страницах бессмертного романа. Сколько было вариантов развития сюжета, как менялись образы персонажей! А сцены с Иешуа! Их нельзя было сочинить. Их надо было увидеть самому, своими глазами, участвовать в них.
Она рассказывала, как тяжело болел Михаил Афанасьевич, и как переживали это его близкие друзья, как плакали, выходя из комнаты, после разговора с ним. Видно было, что она живет ТЕМИ переживаниями и для нее то, что происходило ТОГДА, гораздо важнее окружавшего ее сейчас.
Ее миссия была выполнена, она опубликовала роман. И замерла в ожидании, что же будет дальше. Как изменится мир, когда люди, наконец, прочитают ЭТО. И изменится ли вообще или не поймут, забудут. Или хуже того, извратят, исказят…
Я еще не сказал, почему это все происходило, почему я встретился с Еленой Сергеевной и она так доброжелательно ко мне отнеслась. Я в ту пору писал оперу по «Мастеру» и принес ей сцены из либретто для одобрения. Она похвалила, сделала замечания, ей все действительно искренне понравилось.
Я приходил еще несколько раз. Я тогда болел этим романом. Написал сцену на Патриарших, в Александровском саду с похоронами Берлиоза, Голгофу, игру в шахматы Воланда с Котом… И конечно, должен был все это показать, спеть Елене Сергеевне.
Вдруг, в какой-то момент я почувствовал, что не смогу дальше работать над оперой, как будто передо мной возникла непреодолимая преграда. И из-за этой преграды не слышно ни одного звука. Я остался наедине с тишиной. Начал писать что-то другое и перестал ходить к Елене Сергеевне. Мне было нечего сказать ей, мне было стыдно смотреть ей в глаза. Я понимал, что обманул ее. В памяти осталась наша последняя встреча. Расставаясь, Елена Сергеевна подарила мне и Тане (хотя она с Таней не встречалась и знала ее только по моим рассказам) два маленьких горшочка с цветами. Я нес эти горшочки домой, как великую драгоценность, по всему длинному Арбату к нашему дому на Смоленской-Сенной, не садясь на троллейбус, который в те времена ходил по Арбату. Принес домой, и долго эти цветы были нашей незримой связью с Еленой Сергеевной.
Хотя я не стал тогда писать «Мастера и Маргариту», но идея написать мистерию, в центре которой был бы человек, прозревающий в миры сверхчеловеческие, человек, которому в молитве открывались бы круги рая и ада, человек, скорее, похожий на современного Данте, чем на булгаковского Мастера, эта идея с тех пор не оставляла меня.
И вот в 83-м году, после «Юноны» и «Авось» и всех последовавших событий, мне показалось, что время пришло и я нашел своего нового героя.
Прообразом был философ и метаисторик Даниил Андреев, писавший в сталинском лагере свою «Розу мира». Своеобразный духовный беглец из нашей действительности в миры иной материальности. Подобно Данте, он описывал свое видение кругов рая и ада, но уже с точки зрения человека XX века. Увлекательная, хотя и трудная для чтения книга. Потрясающее описание слоев ада, поражающий воображение, метаисторический взгляд на, казалось бы, хорошо известные события. Все переворачивало привычный образ мышления.
Тогда, летом 83-го, я был увлечен началом работы над новой оперой. Снова не замечал ничего вокруг, снова азартно и лихо играл на рояле, пел, читал стихи…
И вдруг…
– Алеша, ты знаешь, несколько дней назад мне приснилось… – Арина подыскивала слова. (Арина Полянская – это сестра жены В. Грамматикова, я упоминал ее имя, когда писал о прослушивании в церкви.)
– Приснилась женщина. Я никогда раньше ее не видела, но она казалась почему-то знакомой. Она мне что-то говорит, а я все пытаюсь угадать, кто она. Наконец, отчетливо слышу слова: «Я поселила его в своем доме, а он не пишет оперу».
«Оперу? Какую оперу?» – «Мастера и Маргариту».
До этого момента я слушал Арину довольно рассеянно. Мало ли чего кому снится. Но после слов об опере все вдруг стало интересным.
– А кого это она поселила?
– Алеша, она говорила о тебе. Я поняла, кто она была.
– Кто?
– Это была жена Булгакова!
– Елена Сергеевна?
Арина кивнула.
У меня в мозгу сразу проносится: маленькая квартирка на Суворовском бульваре, давно забытая ненаписанная опера, наша новая квартира, никакого отношения к дому на Суворовском не имеющая. И почему-то цветы в горшочках на подоконнике, прощальный подарок Елены Сергеевны.
– Арина, ты же знаешь, где я живу. Елена Сергеевна жила совсем в другом доме. Чего-то не складывается.
Арина немного обижается:
– Ну, я же придумывать не буду. Ты можешь относиться к этому, как захочешь.
На том наш разговор и закончился, и я о нем скоро забыл. Тогда, в 1983-м, передо мной стояла куда более важная задача, чем разгадка снов – мне надо было придумать алгоритм своего существования после того, как меня выкинуло на обочину жизни.
И похоже, ничего другого, как бегство, мне не оставалось.
Бегство
Бегство, бегство, это сладкое слово «бегство»!
БЕГСТВО – все буквы большие.
Я начал искать место, куда можно было бы скрыться не только от совдеповской действительности, но и от мира вообще. Я старался, чтобы, несмотря на жесточайшую депрессию, мое бегство было веселым и азартным. А что, запихнул музыкальную электронику в багажник, погрузил семью в машину и… А собственно, ехать-то куда?
Да куда угодно! Пригласили знакомые на эстонский хутор, мы и поехали. Понравилось. Тут же сняли домик на все лето. Да не где-нибудь. А в заповеднике Палмсе под Таллином. Естественно, вокруг ни души. В диком лесу посреди совершенно сказочной поляны идиллический домик с печечкой. Слава богу, электричество есть. Я тут же из стройматериалов, которые были в кладовке, при помощи электропилы и других инструментов смастерил себе огромный письменный стол, поставил на него пульт, клавиатуру. Подключил микрофон. Все. Студия готова. Работать можно. И я работал. Забыв обо всем на свете. Встречал рассветы вместе с косулями, кабанами, лисами, которые ранним утром часто выбегали на полянку, представляя собой замечательные объекты для наблюдения.
А дождливыми прохладными вечерами (они в Эстонии очень часты) топилась печка, Аня рисовала раскадровки к своему будущему, впрочем, так никогда и не снятому фильму, Таня вязала спицами кофту, которую никогда не могла связать до конца, Митя из дощечек и брусочков складывал маленькую копию домика, который, несмотря на все мечты, не стал нашим, а я читал и читал бесконечное количество взятых с собой книг, пытаясь найти те единственные слова, которые споет или произнесет герой моей новой оперы, а она уж точно, как я понимал, никогда не будет поставлена.
Я продолжал работу над «Литургией оглашенных» (так стало называться мое новое произведение). Но чем больше я вчитывался, тем больше оккультная философия, заложенная в основу «Розы мира», отталкивала меня. Не было в этом теплоты и любви взгляда на мир верующего человека. Оставаться наедине с моим новым героем Даниилом мне стало неуютно и тяжело.
А впрочем, почему нужно ограничивать себя только Даниилом Андреевым? А Мандельштам, погибший в лагерях, а о. Сергий Булгаков, заточенный за веру, а уничтоженная Цветаева, а Розанов… да, впрочем, все поэты Серебряного века, даже не подвергаясь гонениям, в своих стихах, в своих произведениях бежали из окружающего их мира.
Торквато Тассо в неволе писал свои стихи. Да и сам Данте прятал «Божественную комедию» на чердаке, спасая рукопись от преследователей…
Но даже и их творчеством я не стал ограничиваться. Я начал аж с шумерской клинописи, потом включил в «Литургию» китайские духовные тексты «Желтого неба», «Махабхараты» и, конечно, Старого и Нового Заветов. Ни много ни мало практически суммировал весь духовный опыт человечества в его общении с иными мирами. И ничего амбициозного в этом нет. Это может сделать каждый, просто взяв и почитав книги, стоящие у него в шкафу. Правда, для этого нужно сначала эти книги купить. А в наше время скачать в свою электронную книгу из Интернета.
Так или иначе, работу, начатую год назад, в 1983-м на подмосковной даче в Снегирях, я продолжал в Эстонии, мечтая навсегда переселиться в эти края. Но в Палмсе с покупкой дома не получалось. В заповеднике нельзя! Тогда решили съездить на остров Сааремаа.
Вот где уж полный отрыв от мира. Никто не достанет. Может, там разрешат? Поездка принесла множество восторгов. Во-первых, путешествие по морю на пароме. Потом открытие природных красот острова и выбор места для строительства дома. И наконец… Я думаю, что редко кто пробовал свежевыловленного сырого, чуть присоленного лосося в хижине эстонского рыбака и с пивом, сваренным этим же рыбаком.
А нам повезло! Рыба была нежнейшая, пиво было хмельное, перспективы нашего устройства на острове казались радужными, мы были совершенно счастливы, да и сам немногословный суровый старик рыбак был насколько возможно приветлив, и в глазах его была скорее радость, что кто-то в кои веки пришел к нему в гости.
Он ни слова не говорил по-русски, он просто не знал этого языка. Долго что-то медленно говорил нашим друзьям по-эстонски. Перевод меня поразил. Старик сказал, что на острове живет колдун ясновидящий и он, откуда-то узнав или провидев, что мы приехали на остров, велел передать мне, чтобы я не писал «Мастера и Маргариту» потому, что это грозит мне быстрой смертью.
Во-первых, мне трудно было поверить, что старик может оперировать такими понятиями, как «Мастер и Маргарита». Может, это мои друзья не перевели, а сообщили мне невесть откуда взявшуюся информацию? И для достоверности сделали вид, что все рассказал старик.
Во-вторых, я точно не собирался тогда писать «Мастера», и предупреждение было совершенно бессмысленным. Хотя и подстроить это было невозможно. Никто из моих эстонских друзей не знал предыстории с оперой.
Второй раз после рассказа о сне с Еленой Сергеевной опять о «Мастере» и опять невпопад. Все это было очень странно. И казалось совсем уже не таким безобидным, как после рассказа о моем переселении во сне в дом Елены Сергеевны.
Разрешения на покупку или строительство дома в Эстонии мы так и не получили. Русские там были нежелательны. Но идея бегства не оставляла меня.
На следующий год мы нашли заброшенную усадьбу с названием «Утешение» по дороге из Ленинграда в Таллин. Место очень было похоже на декорацию из Лебединого озера. На берегу искусственного декоративного водоема стоял замок. Да, да замок, иначе его не назовешь. Причудливый огромный дом с семью каминами и уникальной системой дровяного отопления, сделанной еще в первой половине XIX века. Принадлежал он семье Альбрехтов и был построен в 1830 году, чтобы стать единственным утешением после смерти его старшего сына, героя войны 1812 г., а потом и скорой смерти жены младшего сына. Оставаться жить в прежнем поместье Котлы супруги Альбрехты не могли.
После революции дом стал психбольницей для алкоголиков. Потом, напротив через озеро, обком или горком построил свою базу отдыха. Появилась номенклатурная баня с бассейном и домиком банщика. Начались пьянки и купания в озере с голыми дамами. Алкоголики написали донос, и базу отдыха закрыли. Но почему-то заодно выселили и алкоголиков. Электричество отключили, и дом начал медленно умирать.
Вот в таком полуразрушенном состоянии мы его и нашли. Поселились в домике банщика и, получив в Ленинграде разрешение на работы в памятнике архитектуры, начали на свой страх и риск и, конечно, за свой счет восстанавливать поместье, с тем чтобы сделать там культурный центр, да, честно говоря, и пристанище для нас самих.
Денег, разумеется, было недостаточно, и я решился на смелый и почти отчаянный шаг. Вспомнил об опыте Ленина. В конце концов, мы живем при Советской власти или нет? Я приехал на Кировский Путиловский завод. Выступил перед рабочими и просил их помочь восстановить памятник архитектуры. И получилось! Дали стройматериалы, включая огромные деревянные балки перекрытий между этажами, кирпич, цемент, послали своих рабочих для основных работ. 20 окон я заказывал уже за свой счет. Сам платил и местным деревенским за помощь.
Дело начало понемножку продвигаться. Но тут опять произошло нечто, выходящее за все рамки, нечто необъяснимое и пугающее, после чего стало понятно, почему из этого дома исчезли все его обитатели. Я рад бы не сгущать краски, но было все действительно так.
В тот день ничего особенного не происходило.
Мы с Митей наловили несколько форелей в озере. Посолили и повесили вялиться. Потом я сел в маленькую лодочку и оттолкнулся от берега, лодочка поплыла, повинуясь таинственным потокам, которые создавались семью ключами, бьющими из самой глубины озера.
Я лег на дно лодочки и смотрел в небо. Небо было белесо-голубое, в дымке. Единственной моей возможностью работать были только эти мини-путешествия на свободно плавающей (дрейфующей) посудине. Электричества не было. Студия не работала.
Я лежал в лодке и придумывал, как мне написать «Небесную Россию». Так в «Розе мира» был назван круг рая, который являлся проекцией России на небесах. Мне нравился этот образ, и было совсем не важно, существует ли это на самом деле или нет. Просто очень красиво.
В том, что там должны были звучать мистические хоры, которые я в детстве слышал на Волге, у меня сомнений не было. Ведь я еще раз эти хоры слышал. Уже в квартире на Смоленской набережной, когда мне было 30 лет.
Тогда я проснулся как-то часов в пять утра от оглушающих звуков. Первая мысль была, что соседи сошли с ума и врубили музыку на полную мощь. Но потом понял: хоры! Те самые!!! Я, как в детстве, начал управлять отдельными голосами. Получилось! Это длилось несколько минут. Я боялся спугнуть и лежал не шелохнувшись, стараясь запомнить хоть что-нибудь. Но, когда все кончилось, я понял, что ничего-ничего не осталось в памяти. С тех пор прошло десять лет…
И теперь в лодочке я мысленно напрягался, чтобы представить себе партитуру той музыки. Но вдохновение от таких умственных усилий бежит. Лодку покачивало, в голове начала разливаться блаженная тупость… Сон прервал мои мучительные усилия что-то сочинить. Лодку унесло в дальний заросший кустами заливчик. Проснулся от того, что дико чесались руки. Комары! Но не только. Пробудило и чувство панического ужаса, до спазма в горле. Что приснилось, не помню, но лес мне показался в наступивших сумерках враждебным, в кустах что-то шуршало, вдалеке ухнуло, раз и два. Такие звуки могли издавать или громадные трейлеры на далеком шоссе, или… кто его знает… В общем, выбравшись из лодки, до дома я дошел необыкновенно быстро.
Вечера без электричества были короткие. Мы ужинали и, как только темнело, ложились спать. Я под подушку клал на всякий случай туристический топорик из цельного металла и здоровый охотничий нож. Места глухие. Мало ли что. И, как оказалось, не совсем напрасно.
Среди ночи я проснулся от мяуканья кота. Он был приличным животным и просился на улицу, чтобы не гадить в доме.
Спросонья, выйдя из дома банщика, где мы жили, я сначала ничего особенного не заметил. Взялся за ручку двери, чтобы вернуться в дом, но тут понял, что краем глаза увидел то, чего никак не должно было быть. На втором этаже дома-замка горел свет!!! Яркий, как будто там было зажжено много ламп или люстр. Без электричества! Дом был всего метрах в ста через озеро, и свет я видел очень отчетливо. Очень противно, когда начинают дрожать ноги и подгибаться от страха коленки. В тот момент я немедленно понял, что столкнулся с чем-то неестественным, не имеющим объяснения. Реакцией были животный страх и любопытство! Любопытство, которое победило все. Я не спрятался в доме, а разбудил всех и вытащил на полянку перед домом. Вру. Митю я не разбудил, и он до сих пор не может мне этого простить. Самое интересное в своей жизни он проспал. Благодаря мне.
Ну так вот… За то время, пока я ходил туда-сюда, картинка изменилась. Выйдя на поляну, мы увидели, что второй этаж уже не светится. Зато крыша была освещена мощным прожектором. Граница луча между светом и тьмой была четко очерчена. Луч исходил из какого-то темного, неясно видимого силуэта, повисшего над крышей. Ничего не менялось несколько минут. Все застыло. И тишина! Необыкновенная тишина. Ни кваканья лягушек, ни комариного зудения, ни ночных сверчков. Каждый слышал только свое дыхание.
Вдруг, в мгновение все переменилось. Луч погас, а на месте черного силуэта вспыхнул абсолютно правильный геометрический ромб, светящийся ярким изумрудным светом. При этом мертвая тишина не была нарушена ни единым звуком.
Как ни странно, эта метаморфоза вызвала чувство облегчения. Темный силуэт предмета, висящего в пространстве, существовал здесь и сейчас в нашем мире и был явно враждебен человеческому бытию. А ромб, несмотря на то что являл собой неслыханное зрелище, был лишь следом этого предмета, который, казалось, мгновенно перенесся куда-то в другое измерение, «проколов» пространство. Ромб оставался неизменным минут десять, потом очертания его начали постепенно размываться, при этом увеличиваясь в размере.
Еще минут через пятнадцать-двадцать это был уже громадный бледно светящийся эллипс, повисший над черными силуэтами верхушек сосен и елей на фоне предрассветного неба. А небо… С ним происходило тоже что-то непонятное. Половина небосвода была затянута молочно-белым туманом. А вторая половина была абсолютно прозрачна, с ярко сияющими звездами. Но все это почему-то перестало удивлять. Мы устали. Заря уже чуть коснулась горизонта. Всем вдруг захотелось спать.
А наутро приехавшие за расчетом местные рабочие только и говорили, что где-то здесь что-то светилось на небе, и спрашивали, не видели ли мы чего. Мы, конечно, «ничего не видели». Рассказывать, как было на самом деле, было нельзя. Все сочли бы нас сумасшедшими. Расплатившись с рабочими, начали подумывать об отъезде через несколько дней.
Как-то настроение оставаться здесь до конца лета и продолжать работы пропало. Но «Утешение» нас не хотело отпускать. Все произошедшее дальше началось с пустяка. При расчете я от благодарности за хорошую работу заплатил немного больше, чем договаривались. Это была непростительная ошибка. Из-за этого мгновенно пошел слух, что мы богачи и у нас полно денег.
Детские крики были совсем не веселыми детскими криками, когда они дурачатся, играют, гоняются друг за другом. Митя и восьмилетняя дочка приехавших к нам в «Утешение» знакомых кричали испуганно и надсадно. Митя вопил, как мог, девчачьи вскрикивания его сверстницы добавляли ужаса. Я мгновенно выскочил из дома.
На поляне я застал странную картину. Дети бегали вокруг наших машин, их пытался поймать мой знакомый, отец девочки, а посреди поляны пыхтел, выпуская дым из трубы, трактор.
Я подбежал к знакомому.
– Чего случилось?
– Представляешь, этот гад приехал и потребовал денег, иначе он грозится разнести наши машины. А дети услышали и начали бегать вокруг, чтобы ему не дать. Он, по-моему, обкуренный. Ничего не соображает. Сейчас попрется прямо на детей.
И действительно, трактор двинулся на машины, и то, что дети были совсем рядом, не останавливало тракториста.
Ну что оставалось делать? Мы начали хватать все, что попадало под руку, и кидать в трактор. Сначала, подбежав поближе, я кинул бревно в мотор. Никакого эффекта! Потом в ход пошли кирпичи. От этого результат все-таки был. Один кирпич угодил в лобовое стекло. Оно разлетелось вдребезги. Но от этого тракторист только окончательно озверел. Отъехал немного назад и двинул на самой большой скорости на машины. В это время Таня выбежала из дома и начала… крестить в воздухе трактор и читать «Святый Боже»… Тракторист ее заметил, остановился, не глуша мотора. Он явно не понимал, что происходит и что значат Танины действия. У меня в голове мелькнуло: «Неужели она силой молитвы его остановит?» Но не тут-то было. Из-за дома с диким видом и крича что-то несуразное выскочил мой приятель со здоровой кувалдой и немедленно привлек внимание разбойника. Ага! Вот он, враг-то, еще живой и активный. Желая эту несправедливость исправить, тракторист двинулся в последний бой, уж точно желая уничтожить противника. Мой приятель поскользнулся на влажной траве и упал прямо на пути трактора. Он был, как и я, в пляжных резиновых шлепанцах. Печальная развязка была неминуема. И тут случилось чудо. Колесо трактора напоролось на какой-то штырь. Трактор осел на одну сторону и потерял управление.
Все-таки велика сила молитвы! Горе-водитель, так и не заглушив мотора, вылез из кабины и, не обращая на нас никакого внимания, сел прямо на землю, снял сапог и начал вытряхивать из него осколки стекла. Мы воспользовались затишьем, впрыгнули в машины вместе с детьми и рванули прочь.
До деревни, где жили рабочие Кировского завода, было совсем недалеко. Они быстро нашли участкового. Когда мы вернулись на поляну, ничего не изменилось. Мотор трактора работал. Парень по-прежнему сидел на земле. Он никак не отреагировал на действия милиционеров, которые взяли его под руки и поволокли в милицейский «газик».
Вообще он оказался не трактористом. Неделю назад он вышел из заключения. Пил беспробудно. Допился до чертиков. Потом услышал про нас, украл трактор у брата и поехал на дело…
Бедолагу судили и, конечно, опять посадили. Из заключения он посылал открытки (знаменательно, что только Тане) со своими рисунками на тему мультфильма «Ну, погоди», просил прощения, поздравлял с праздниками. А мы ему носили в специальный пункт посылочки. Однажды на Пасху собрали передачу с чаем, сигаретами, колбасой, консервами. Принимающий пожал плечами: «Я, конечно, приму, но, боюсь, ничего не дойдет. Надо было чего попроще собирать». А потом от нашего «тракториста» пришла открытка, где он благодарил за посылочку. Все дошло! Просто пасхальное чудо. Так и закончилась история с «Утешением».
Больше мы туда не приезжали.
В начале 1986-го я получил приглашение от англичан, с которыми работал над телефильмом, приехать в Лондон для обсуждения нового проекта. Пришел к руководителю Союза композиторов В. Казенину с просьбой дать характеристику. А он мне: «Какая характеристика? Да езжай куда хочешь!» Так в мою жизнь вошла перестройка.
Страна стала другой, и идея бегства стала неактуальной.
Крыса Шушера и тайный ход
– Так ее надо просто убить, и все!
– Давай попробуй. И как ты собираешься это сделать?
– Так подкараулю здесь за дверью и чем-нибудь…
– Ну чем, например?
– Да вот… Молотком или топориком.
– Так она и станет ждать, пока ты соберешься, она ж побежит, ну хотя бы сюда, на лестницу.
– Там ее кто-нибудь встретит… ну Митя встретит… и жахнет поленцем по башке.
– Ты не знаешь, какая она хитрая, она твоего Митю обставит в два счета, он и глазом не моргнет, а она уже в кладовку за дверь, а там замок. Ну что ты станешь делать?
– Да… проще застрелить.
– Ишь, киллер нашелся! И где твой пистолет?
Пистолета у меня не было, и как избавиться от крысы, которая начала совершенно нагло себя вести после открытия двери черного хода, я совершенно не имел никакого представления.
А Нина Иванна, с которой я обсуждал план убийства, определенно знала толк в этом деле и с чувством явного превосходства произнесла сакраментальные два слова.
– Черный корень!
– Что, что?
– Да, да. Только он! В нем мелкие-мелкие колючки, они впиваются в тело крысы, избавиться от них невозможно, крысы испытывают дикие мучения, как огня боятся этого корня и исчезают из дома. Нужно только положить прямо так, чтобы она точно проползла по нему.
И Нина Иванна показала на отверстие в полу черного хода.
– Вот, видишь эту дырку? Тут она точно попадется.
Действительно, это был настоящий крысиный ход. Мне почему-то захотелось узнать, а куда он ведет. И вообще, что у нас в доме за подвал. Такое мальчишеское любопытство. Стал искать в квартире фонарик. Не нашел. Тогда взял несколько свечек, спички и пошел через черный ход по лестнице в подвал.
Открыл старую перекошенную дверь. Сначала показалось, что ничего особенного там нет. Ожидаемый запах сырости, гнили, канализации. Рваные обои. Под ногами остатки деревянного пола. Через мутные стекла окон был виден ведущий в глубь коридор. А там темень. Я немного прошел и зажег свечку. И тут стало ясно, что это не просто заброшенный подвал. У стены валялись остатки ржавых больничных коек, разломанные тумбочки, осколки горшков, медицинских склянок и одно почти целое судно. Истории болезней лежали в стопках или просто были разбросаны по полу. Рентгеновские снимки. И… протезы рук, ног, костыли.
Под ногами захлюпала какая-то жижа. Пол закончился. Запах канализации стал усиливаться. Но я продолжал идти вперед. Любопытство было сильнее отвращения и страха. И темень, темень. Только неверное пламя свечи. Поворот. На другом конце коридора забрезжил свет. Ага, там есть еще окно. Все-таки немного веселее. Но тут вдруг на фоне этого света появилась тень. Откуда и как, непонятно. Просто возникла, и все. Тень некоторое время была неподвижна. Я тоже замер. Потом она двинулась в мою сторону. Я уже мог точно разглядеть силуэт человеческой фигуры. Я продолжал неподвижно стоять. Стали слышны шаги и дыхание. Фигура приближалась.
Наконец в свете свечи уже было возможно разглядеть лицо мужчины в крупных очках с большими диоптриями.
«Здравствуйте…» – улыбнулся я, явно заискивая перед этим человеком-тенью. Он в ответ кивнул и дернул плечом, что должно было означать «и вам не хворать». И… как ни в чем не бывало пошел мимо меня дальше к выходу.
Немножко придя в себя, я все-таки продолжил идти дальше. Подвал оказался огромным, со множеством закоулков и разбросанными повсюду остатками больничного инвентаря. Как выяснилось потом, это был давно забытый всеми склад военного госпиталя им. Мандрыки.
Увидел я и запертую дверь комнатки-мастерской, где слесарничал и столярничал житель нашего дома, так загадочно появившийся на моем пути.
Ну, все! Больше ничего интересного. Надо идти к выходу. Мне казалось, я точно знаю обратный путь, уверенно двинулся по коридору, но, естественно, попал куда-то не туда и наткнулся на огромную двухстворчатую дверь. Она не была заперта.
За дверью большая комната. Я вошел. Под ногами хлюпать перестало. На полу были доски! Было сухо. Комната почти пуста. Только несколько черных огромных, в рост человека, толстых то ли тюков, то ли ящиков. Подошел поближе. Оказалось, это рулоны черной матовой бумаги. Наверное, для каких-то медицинских целей. Посреди комнаты чудом уцелевший ящик. Я сел на него и уже спокойно осмотрелся. Потолки высокие, метра три с лишним. Четыре больших окна, забитые досками. Шкаф со старыми журналами, еще какие-то плохо различимые предметы. Но самое интересное – это все-таки черная бумага. Она совсем не отражала свет свечи и полностью поглощала все отблески пламени. Угол, где стояли рулоны, казалось, проваливался в бесконечное черное пространство. А что, если?.. Я с огромным трудом немного размотал рулон, оторвал куски черной бумаги и, зацепив их за штыри и старую электропроводку, развесил на стене плотно друг к другу так, чтобы получилась большая черная поверхность. Сделал это на одной стене. Потом на другой. Поставил свечку посреди комнаты и отошел в сторону посмотреть, чего получилось. Эффект был потрясающим. Стены комнаты исчезли. Я находился в космосе. Не хватало только звезд. Я сел на свой ящичек, смотрел в совершенно не пугающую, а какую-то уютную черную бесконечность и вот уже видел там героев моей «Литургии», круги ада и миры света…
Через некоторое время, может, недели через две, три, читаю одну из многих, начавших появляться публикаций о Булгакове, «Мастере и Маргарите» и Елене Сергеевне. Особенно всех интересовало, где же в Москве находятся ресторан «Грибоедов», подвальчик Мастера и особняк Маргариты. Если в отношении «Грибоедова» и подвальчика разногласий не было, то где в арбатских переулках дом Маргариты, вариантов было несколько. А было известно точно, что история с Маргаритой и мужем-военачальником была подлинная история Елены Сергеевны и ее первого мужа. И тут, как гром среди ясного неба, читаю, что Елена Сергеевна с мужем жила в Б. Ржевском, д. 11, т. е. в нашем доме. Неужели правда? Там же ясно написано: «особняк», а наш дом многоквартирный в шесть этажей. Бегу к Нине Ивановне.
– Вы же все знаете про дом. При чем тут Елена Сергеевна?
– Да, на первом этаже, в первой квартире жил Шиловский, его женой была Елена Сергеевна. Кстати, он ходил в гости к Смородинову, зам. нач. Генштаба, который жил в вашей квартире.
Она помолчала.
– И Берия тоже был частым гостем. Они любили играть в шахматы.
Вот это да!
Достаю все опубликованные воспоминания о Булгакове, об истории создания романа, об отношениях с Еленой Сергеевной. Конечно, все подтверждается.
Больше того, выплывают детали. Например, о том, что Булгаков вызывал свою возлюбленную условным свистом, стоя в арке напротив ее окон.
«Да вот же она, арка, хорошо видимая из наших окон!»
А комната в подвале, та самая большая комната с черной бумагой, находится точно под квартирой Маргариты.
Так вот что значило: «Я поселила его в своем доме, а он не пишет оперу».
…А может быть, пишу? Но не «Мастера», а свою, со своими героями, со своими инфернальными персонажами, со своей Голгофой, со своим Светом и Тьмой. И может, этот подвальчик еще пригодится для моей оперы?..
Тогда я и подумать не мог, что очень скоро здесь будет мой театр.
С самого раннего детства моей любимой сказкой был «Золотой ключик», а ключик-то был от театра.
От СВОЕГО театра.
Прошло детство, прошли наивные мечты. Но потом, в 1966-м, когда я был студентом Московской консерватории, театр ворвался в мою жизнь снова. На сей раз это не было иллюзией. Больше того, мои театральные «завихрения» вызвали конфликт двух великих Мастеров: Юрия Любимова и Арама Хачатуряна. Как же это произошло?
Чтобы ответить на этот вопрос, мне придется нырнуть в далекие шестидесятые.
Туда, туда, в шестидесятые!
Конечно, в жизни никакого конфликта между Любимовым и Хачатуряном не было. Я даже не знаю, были ли они знакомы. Они «противостояли» друг другу только в моей судьбе. Сейчас я с трепетом вспоминаю эти драгоценные мгновения…
…Класс профессора Арама Ильича Хачатуряна в Московской консерватории.
– Алеша, ты опять уже второе занятие почти не продвинул партитуру. Смотри! – Арам Ильич ткнул пальцем в пустые нотные строчки. – У тебя здесь «тутти», кульминация, а медная группа молчит. А здесь, – он перевернул страницу, – вот это движение вниз струнной группы затянуто, будет скучно, теряется внимание. Ты ведь согласен с этим?
Я кивнул.
– Так вот, обещал сделать еще две недели назад, и ничего.
Арам Ильич говорил и сам заводил себя.
Он был раздосадован, раздражен. Он гневался и был похож на восточного тирана. Так и казалось, что сейчас вот вызовет стражу и прикажет казнить, казнить!
Но вот вдруг он оперся рукой о стол и почесал правой ногой левую икру, прямо так, через брюки. И стал мгновенно похож на ребенка, трогательного и беспомощного. Все в классе заулыбались. Пронесло!
Но Арам Ильич продолжал. Он сел в кресло в дальнем углу нашего класса. Положил ногу на ногу.
– Вот так вот за моей спиной сидел Николай Яковлевич Мясковский. А я играл ему новое сочинение. В какой-то момент он хмыкнул. Я услышал это, но продолжал играть. Когда я закончил, он ничего не сказал про сочинение и заговорил на другие темы. Но я-то понял, что в том месте, где он хмыкнул, было явно что-то не то. К следующему занятию я переписал всю вторую половину новой вещи. Николай Яковлевич был очень доволен, что я его понял. Он был чрезвычайно деликатен. Особенно в вопросах сочинительства.
А я тут с вами… Кстати, Мясковский был учеником Римского-Корсакова. Так что по композиторской линии вы – правнуки великого композитора.
Он посмотрел на нас укоризненно.
Но мы нисколько не смутились. Наоборот, переглянулись, явно гордясь тем, что, дескать, не у каждого композитора такой прадедушка.
Несмотря на гнев учителя, я был в глубине души спокоен и уверен в своем положении в Консерватории. Недавно в числе лучших студентов мы с Олегом Каганом, с которым дружили еще с ЦМШ, играли первую часть моего скрипичного концерта приехавшему в Москву живому классику венгру Золтану Кодаи и заслужили самые высокие похвалы знаменитого гостя, да, впрочем, и всей профессуры кафедры композиции.
Арам Ильич относился к моей музыке, как к своей. Мы вместе переживали, когда что-то не получалось, искали решение, но потом, когда получалось, радости и комплиментам со стороны Арама Ильича не было пределов, вплоть до «это гениально, это по-настоящему!»
Но все-таки причина, почему я ничего не делал две недели, была!
У меня, кроме музыки, появилось новое увлечение, которое поглотило меня полностью. Это был театр. Дело было так.
Чтобы подзаработать, я устроился завмузом в только что созданный театр на Таганке. До этого к театру вообще я был абсолютно равнодушен. Я, конечно, знал, что театр на Таганке сейчас самый модный, что у них есть потрясающий спектакль «Добрый человек из Сезуана», что там молодые, но уже очень известные актеры, но все равно для себя ничего интересного от новой работы я не ждал.
После первой беседы с Николаем Лукьяновичем Дупаком, директором театра, мои ожидания, как казалось, оправдались. Я понял, что буду материально ответственным за музыкальные инструменты, магнитные ленты, подбирать музыку для оформления спектаклей, организовывать запись фонограмм. В общем, техническая скучная работа. Но я согласился. На стипендию-то не проживешь.
И вот первый день моей работы. Я взлетаю по лестнице напротив двери служебного входа, иду через фойе в зрительный зал. Со сцены несется:
«Раз, распахнута рубаха!.. «Ленин режется в городки!» Потом смешные стихи про Букашки-на: потом…
Идет прогон «Антимиров». Каждое слово, каждая интонация актеров, каждый жест, световые, шумовые эффекты, песни под гитару – все буквально взламывает сознание, врезается в душу, заставляет вибрировать селезенки, печенки, как будто страшным прессом тебя насильно вжимают в кресло.
Я, не ожидавший ничего подобного, растерян и ошарашен. Когда меня представляют Любимову: «Юрий Петрович! Ну вот, наконец, у нас впервые появился заведующий музыкальной частью», ничего внятного я Любимову сказать не могу, только киваю головой. Но, впрочем, ему не до меня. Через час после начала репетиции в зал входит Вознесенский. Да, да! Сам, овеянный скандальной мировой славой, самый модный поэт. Ни с кем лично не здороваясь, только общий кивок, он садится где-то в заднем ряду, причем ноги перевешивает на спинку впереди стоящего кресла. Если учесть, что у него к тому же на шее был шикарный шелковый платок-шарф, то эффект был сногсшибательным. Проходят весь спектакль еще раз. Вознесенский с Любимовым удаляются для обсуждения, а я безумно счастливый от того, что мне удалось приобщиться к чему-то недосягаемому, бегу домой рассказывать о своих впечатлениях.
Это был мой первый день в театре на Таганке. Знал бы я тогда, что с Андреем Андреевичем мы будем вместе работать, дружить и через пятнадцать лет так же, а может, еще и с большим шумом взорвем театральный мир Москвы!
В начале 66-го года начали готовить к выпуску «Жизнь Галилея». С Высоцким в главной роли. Несмотря на его участие в спектакле, зонги Любимов поручил писать Васильеву и Хмельницкому.
Фонограммы записывали в ДЗЗ. Репетировали хоры: мальчиков и монахов. Подбирали записи из фонда радио. Я, конечно, как завмуз, участвовал в этой работе, но главным для меня было то, что я мог присутствовать на всех репетициях.
Любимовский рецепт режиссуры и театральной драматургии был совершенно прост. Надо всего лишь не упускать внимание зрителя от начала до конца спектакля. Как можно скорее подключить сидящих в зале ко всему происходящему и, используя все театральные средства, вести за собой. Несмотря на простоту этой логики, никому из режиссеров в ту пору этого не удавалось сделать. И еще… Над всем витал таинственный дух Мейерхольда!
Его бюст был на письменном столе Любимова, на стенах были его фотографии, портреты. Я тогда очень многому научился и у Любимова, и у… Мейерхольда.
Сногсшибательное впечатление производил знаменитый «таганковский световой занавес». Сцена перекрывалась светом узконаправленных прожекторов сверху и снизу. В любой момент все, что на сцене, могло внезапно исчезнуть в световых лучах и так же неожиданно появиться.
Когда монахи показывали Галилею орудия пытки, таинственные звуки, напоминающие одновременно и лязг металла и стоны жертв в сочетании с мерцающими отсветами откуда-то из-под сцены, создавали ощущение такого ужаса, что всем зрителям хотелось вместе с Галилеем сознаться в ереси и признать правоту Великой Инквизиции.
Начинался спектакль со сцены утра в доме Галилея. Высоцкий, отфыркиваясь, умывался из таза, разбрызгивая по сцене настоящую воду. Разговаривал со служанкой, ее играла Инна Ульянова. Она приготовила сюрприз Любимову.
Придумала для себя громкую и очень эффектную тираду. Выпалила ее виртуозно на потрясающем итальянском. Я подумал: «Вот здорово! Будет украшением сцены!» Любимов опешил. Но ответил молчанием. Потом молчание несколько затянулось. Наконец, он подошел к Ульяновой, что-то тихо сказал ей. Хотя никто не слышал, что он ей сказал, все было и так понятно. Ульянова зарыдала в голос. Начала громко что-то доказывать. Тогда и Любимов, уже во весь голос, да еще в микрофон объяснил, что это слишком ярко, что в сцене будет перекос и нечего тянуть одеяло на себя. Он мог быть очень резок и даже беспощаден, если чувствовал, что делу создания спектакля может быть нанесен вред.
А как он искромсал Брехта! Выбросил целые сцены. Переставил местами. Выстроил свою спрессованную, сжатую в кулак, драматургию. Эта книга пьес Брехта с перечеркнутыми рукой Любимова страницами до сих пор у меня в книжном шкафу.
Финал Любимов придумал свой. Звучал зонг на текст Киплинга «Если», потом музыка Шостаковича, на сцену выбегали пионеры с красными галстуками, в руках у них были глобусы, они их весело вертели, доказывая правоту Галилея. На премьере публика неистовствовала. Правда торжествовала вопреки всем инквизициям.
Так же вопреки всему десять лет спустя, в 76-м, публика неистовствовала на премьере «Хоакина Мурьеты» в Ленкоме. Я научился кромсать и сжимать в кулак драматургию своих рок-опер. Уроки Любимова не прошли даром.
Но тогда был июнь 66-го года. Я заканчивал четвертый курс Консерватории. На экзамене сыграл Вторую фортепианную сонату. Она вызвала бурную реакцию на кафедре композиции. Додекафоническая техника, в которой была написана соната, находилась тогда под строжайшим запретом.
Мне захотелось бросить вызов всем и вся. И сонатой это не ограничивалось. Я отрастил бороду, что было в то время совершенно непереносимо для советского менталитета. На меня показывали пальцем в метро, в троллейбусе, на улице, вертя пальцем у виска. Такой молодой и бороду отрастил!
Но я терпел. Был такой фильм «Алеша Птицын вырабатывает характер». Меня этим Алешей дразнили сокурсники. Характер я действительно вырабатывал и бороду не сбривал.
За сонату одни меня клеймили. Другие горячо поддерживали. Арам Ильич выступил на кафедре в мою защиту: «Молодой композитор должен иметь право на эксперимент!» И отстоял меня и мою сонату. Но на этом история с моим бунтом не закончилась.
В Москве проходил Шестой конкурс Чайковского. И для участия в качестве члена жюри приехала из Франции Надя Буланже. Сейчас легко найти ее имя в Интернете и узнать, кто она такая, а тогда, когда меня пригласили на встречу с ней, я понятия не имел, с кем буду встречаться. Все происходило в иностранной комиссии Союза композиторов.
На встречу, кроме меня, пришли несколько композиторов, среди них Эдисон Денисов. Он уже тогда исполнялся на Западе, чувствовал себя европейским человеком и, пока мы ждали приезда знаменитой гостьи, просвещал нас рассказами о ней. Оказалось, что Надя Буланже – один из самых известных педагогов композиции в мире.
Среди ее учеников были: Даниель Баренбойм, Леонард Бернстайн, Джордж Гершвин, Аарон Копленд, Владимир Косма, Филипп Гласс, Мишель Легран, Дариюс Мийо, Астор Пьяцолла, Куинси Джонс.
И чем больше он рассказывал, тем большее волнение охватывало нас. Одно дело – похвалили, поругали дома, в Консерватории. Другое дело, совершенно посторонний и такой авторитетный взгляд на то, что мы написали. Просто какой-то момент истины!
Надя Буланже приехала на встречу вместе с Арамом Ильичом и какими-то официальными лицами из Минкульта. Она была необыкновенно обаятельна и доброжелательна ко всем, но ее привычная педагогическая строгость все-таки создавала дистанцию между нами и заставляла немного ее побаиваться.
Музыку Денисова и других композиторов она слушала в записи, глядя в партитуру, задавала вопросы, рассказывала о форме, о полифонии, об инструментовке. Было похоже на открытый урок.
Когда наступила моя очередь, я сел за рояль с мокрыми от волнения ладонями и сыграл свою пресловутую Вторую сонату, вкладывая в исполнение всю энергию, которая у меня была.
Коду тридцать вторыми я буквально пролетел в бешеном темпе, а финальными аккордами чуть не разнес рояль в щепки.
Высокая гостья не смогла сдержать восторженного возгласа «браво!» и тут же поздравила и Арама Ильича, и чиновников с таким студентом, который помимо того, что блестяще играет, еще и пишет такие впечатляющие произведения. Это не понравилось всем, кроме Арама Ильича. Он буквально засиял от ее слов.
А остальные…
Я тогда и представить себе не мог, что, несмотря на рукопожатия, похлопывания по плечу и поздравления, корни многих моих бед кроются в подобных успешных выступлениях. Все хотят примерять успех только на себя.
На следующий день Арам Ильич сам позвонил мне и сказал, чтобы я срочно принес сонату в производственный комбинат Музфонда, где переписывали ноты. Нужно было как можно быстрее каллиграфически переписать ее для подарка. И еще Арам Ильич сказал, чтобы на первой странице я написал посвящение Наде Буланже.
Ноты были написаны молниеносно. За три-четыре дня. Встретиться с мадам Буланже мне уже не дали, и ноты для передачи ей я отдал тем самым чиновникам из министерства. Получила ли она их или нет, я так и не знаю до сих пор.
Но посвятил я ей эту сонату совершенно искренне и благодарен судьбе, что наша встреча произошла.
В 67-м году я был щедро вознагражден за все мытарства с сонатой. Мой диплом – скрипичный концерт блестяще исполнили два великих музыканта, Олег Каган и Геннадий Рождественский. Концерт передали по радио. На сей раз кафедра была единодушна, я получил диплом с отличием, и из всех студентов в аспирантуру взяли только меня.
В апреле у меня родилась дочь Анечка.
А из Театра на Таганке я ушел. Театральный пыл у меня к тому времени подостыл, «чистая» музыка снова всецело завладела моим умом и сердцем, а до встречи с Захаровым и Ленкомом оставалось 8 лет…
Не очень веселое возвращение в 80-е
Осень 86-го года. Я стараюсь продолжать писать «Литургию», хотя, если честно, работа замерла. Были написаны сцены светлых миров рая, темных мучилищ подземных миров, сцена Голгофы, лирические картины. Многие тексты для этих эпизодов я «добывал» в букинистических и антикварных магазинах или брал машинописные копии «посевовских» изданий, потому что Набокова, Ремизова, Розанова, Майстера Экхарта, Якоба Беме, тибетской «Книги мертвых», конечно, в обычных магазинах не было. Некоторые тексты были даже из книг, изданных в конце XVIII – начале XIX века. Книги находил по наитию, иначе это и не назовешь. Шел в один из букинистических, смотрел на полки, витрины, почему-то сразу чувствовал «своих» авторов, брал книгу в руки, листал, находил нужные мне слова. Стихи для «Подземного Петербурга» нашел у Мандельштама, описание реакции демонических сил на видение Голгофы у Ремизова.
А вот стихов на сцену «Восхождения ада», когда демоны и бесы идут походом на поверхность земли и воздвигают престол антибога в точном соответствии с каноническими сюжетами Апокалипсиса, я найти не мог. Это потом я прочитал «Адрес дьяволу» Роберта Бернса и тексты из «Махабхараты». Они оказались как будто специально написаны для этого эпизода. Но тогда дело застопорилось.
Да и вдохновения тоже не было. Моральное состояние было ужасающим. И было от чего.
– Леш, ты хоть знаешь, почем билеты на «Юнону» у перекупщиков, да и на «Мурьету» тоже?
Мой знакомый из Ленкома назвал цифру. Она была астрономической. Люди стояли ночами, чтобы купить билеты по себестоимости. Но первыми в очереди были перекупщики. Уже в конце 90-х в одной телепрограмме, на которой присутствовал и я, один из этих перекупщиков признался, что, продавая билеты на «Юнону», он заработал денег, достаточно для того, чтобы купить большой хороший дом, что он и сделал. И это был лишь один из многих.
А что доставалось мне? Мои авторские шли в Государственное авторское агентство, где мне выплачивали гроши, совершенно недостаточные для того, чтобы обеспечить элементарный уровень жизни и возможность заниматься творческим трудом. Еще один источник дохода – альбомы с записью оперы. С момента издания их было продано около 2 миллионов экземпляров. Каждый альбом стоил 8 руб. В то время самая высокая цена. Если бы мне заплатили хотя бы по 10 коп. за альбом, я бы стал богачом и смог бы уверенно смотреть в будущее. Но ставка авторских была 0,05 копейки! И мой гонорар за все-распровсе был 1000 рублей, выплаченный в течение трех лет.
И вот государство, уничтожившее меня за мою оперу, теперь, торгуя моей музыкой, делало огромные деньги. Да и жулье всякое не отставало. К тому же это была не только «Юнона». Альбомов «Хоакина» было продано тоже два миллиона. А побившие все рекорды продаж детские пластиночки! Сосчитать доход государства от них было невозможно.
Это был грабеж, циничный, бессовестный, унизительный. Моральных дивидендов в виде славы и поддержки новых проектов не было и быть не могло. Участь мне была уготована вполне определенная. Постепенное деградирование и опускание в самые нижние социальные слои. Скорее всего, во время перестройки этого никто бы не заметил. И этот процесс уже начался. Мы вынуждены были продать нашу мебель, ту самую, трофейную. Брали часто в долг. А мне тогда был уже 41 год. Совсем не мальчик. И начинать надо было не с нуля, а с числа с явно минусовым значением.
В такие моменты нужно только хладнокровие. Нужно трезво оценить, что есть в активе. Негативные моменты надо вообще не учитывать. И постараться направить все усилия только на позитивное развитие ситуации.
Итак, в активе у меня оказалось немного.
Во-первых, возможность, возникшая в результате перестройки. Возможность создать свое дело. Частное, негосударственное.
Второе – использовать кое-какие международные связи, возникшие во время съемок «Юноны». В Лондоне появились новые друзья, с которыми можно было откровенно обсудить ситуацию и придумать какой-нибудь план. И приглашение приехать на переговоры я уже получил.
Но самое главное, была вера в то, что, если я пишу что-то стоящее, то Господь не даст мне и всей нашей семье погибнуть.
И я начал действовать.
«Современная опера»,или «Заграница нам поможет»
– Давайте выпьем за этот исторический момент. Мы теперь буржуи, капиталисты. И нам плевать на всех этих…
Кого конкретно «этих», я не сказал потому, что враги были неопределенны и таинственны, но все меня поняли. После этих слов я вытащил из новенького, купленного специально для нашего неслыханного бизнеса «дипломата» ПЕЧАТЬ, на которой было написано название нашей фирмы. Сейчас, конечно же, понятно, что само по себе создание компании не означает успеха, денег, благополучия, а иногда, наоборот, грозит убытками, долгами, проверками. Но тогда, в первые перестроечные годы, сам вид собственной печати был символом свободы и начала новой жизни.
Компания называлась «Современная опера» и являлась производственно-творческим объединением. Устав обязывал оказывать услуги населению в области культуры, но в то же время позволял зарабатывать деньги предпринимательством. Здорово! Но… до заработков было далеко.
Поначалу новое детище само оказалось достаточно прожорливым. Деньги нужны были в уставной фонд на зарплату директору, бухгалтеру, аренду юридического адреса. Все, что я зарабатывал, уходило на существование компании.
– Единственная наша возможность получить стартовые деньги – это спонсоры. Но никто денег не даст пока. – Взгляд моего директора был мутноватым. Он и сам, казалось, не верил, что что-то получится.
– Пока у нас не будет материальной базы, ну, помещения, скажем, а если мы что-то еще и спонсорам покажем…
– Да где ж эту базу взять? Показать, конечно, покажем.
Но помещение? Никто нас не пустит.
– Надо найти бесхозный особнячок. Взять в аренду.
– Гениальная идея!
Прошло пару месяцев. За каждым особнячком, оказалось, стояли реальные люди, которые хотели прибрать их к рукам. Драться, конечно, можно было, но могли и убить. Таких войн с жертвами за помещения в Москве было много. И так тупо умирать не хотелось.
Вот разве что подвал…
Мысль о подвале в нашем доме не оставляла меня ни на минуту. Слишком яркое впечатление осталось от ощущения черной бесконечности при свете свечи. Но, чтобы туда можно было просто войти, нужна уйма денег на ремонт.
На всякий случай пытаюсь показать подвал директору. Он не идет дальше порога.
– Ты чего? Из этой помойки никогда ничего не получится.
У меня опускаются руки.
Проходит два дня. И вдруг я не узнаю своего директора. Взгляд изменился. Теперь он целеустремленный и неожиданно активный. К чему бы это?
– Я придумал с подвалом. Я нашел деньги на ремонт.
– Ну да?
– Заводы будут приватизироваться. У них на счету осталось много денег. Сейчас им надо от них избавиться, чтобы потом получить назад уже в частные руки. Короче, мои знакомые могут дать нам кредит. На ремонт. Потом отдадим.
– Из чего отдавать-то будем?
– Да ладно тебе. Как-нибудь выкрутимся. Главное, дело начнем!
Этот здоровый авантюризм мне понравился.
Оформили аренду подвала у государства по сравнительно небольшой цене, правда, с обязательством в указанные сроки его отремонтировать. Заключили договор с заводом и стали ждать денег.
Знал бы я тогда, что это афера, как сейчас говорят, подстава. Причем такая, что после нее выжить уж точно было невозможно. Но сразу я не заподозрил ничего плохого. Получили первый транш из четырех. Директор нашел строительную контору.
Люди из этой конторы, с которыми я хотел обсудить ремонт, на встречу не пришли.
– Ничего, я сам разберусь.
Какие-то лживые нотки в интонациях моего директора посеяли сомнения.
– А что это вообще за фирма? Может, жулики?
Мой вопрос был явно неприятен директору. Мне это не понравилось еще больше.
– Слушай, пусть они нам уставные документы покажут, а то нарвемся…
Директор замолчал. Прошло два дня. Из строительной фирмы никто не приходил и документов не приносил. Время шло. Я стал узнавать, кто нам может сделать ремонт. И сразу же предложение. И не от кого-нибудь, а от стройкомпании Министерства среднего машиностроения, т. е. от секретной космической промышленности. В их надежности сомневаться не приходилось. Я без директора воспользовался моими полномочиями и заключил договор. Перечислили деньги на их счет, и работа началась. Настоящая, добросовестная. Мы каждый день обсуждали планы и сроки. Получили второй транш.
С директором происходило что-то немыслимое! На работу он перестал ходить. На телефонные звонки отвечал односложно и очень неприветливо. Третьего и четвертого траншей не последовало. Больше того, мне начали звонить по телефону и требовать возврата полученных денег. Причем в худших традициях перестрочено-бандитской терминологии. «Ну, где ты… Рыбников!.. Башку оторвем…» Дальше все фольклор. Неприятно. Но смысл происходящего стал доходить до меня, несмотря на мою непроходимую тупость.
План был такой. Деньги, полученные по договору, должны были попасть в руки несуществующей строительной фирмы, обналичены и распиханы по карманам всех участников авантюры. Никакого ремонта никто бы не делал. Директор уволился бы, и за все ответил бы я. А подвал бы у нас отняли, потому что ремонта мы, конечно бы, сделать не смогли. А чтобы отдать всю сумму, пришлось бы продать квартиру или бы точно убили. Когда я все это понял, меня охватила такая чудовищная ярость, что, когда бандиты позвонили еще раз, я нашел такие убедительные фольклорные выражения, притом со ссылками на мои знакомства с генералами и полковниками (которых у меня, конечно, не было, но они поверили сразу). В общем, после моей тирады они исчезли надолго, радуясь, что отделались легким испугом.
В итоге деньги были возвращены банку, который наследовал права завода. Но позже, полностью и без всяких дополнительных угроз.
А директора «Современной опере» мне пришлось искать нового. Ремонт все-таки продолжался, у меня появилась надежда, что на земном шаре появится точка… опоры, при помощи которой я надеялся кое-что перевернуть.
Второе направление, по которому я начал действовать, была, как я говорил, Англия и мои новые друзья.
Одним из продюсеров телефильма «Юнона» и «Авось» была Вероника Боднарек. Ее родители во время войны сбежали в Англию из Западной Украины. Она родилась в Бирмингеме, в самой сердцевине нищей Англии. Прошла все огни и воды, но выбралась, устояла на ногах и стала свободным продюсером.
Она любила румянить щеки, и за это Коля Караченцов и Люда Поргина звали ее ласково «свеклой». Она не обижалась. Вознесенский говорил ей, что у ее русского языка «веронический» акцент. Она только смеялась. Высокая, худая, эмансипированная убежденная феминистка, она называла себя Вероникой Татьяновной. Потому что отец их бросил, и вообще почему отчество не может быть по имени матери? И действительно, почему?
В Лондоне Вероника познакомила меня со своей подругой Джейн Рейн и ее мужем Робертом Рейном. Джейн была одним из креативных продюсеров театра «Ройял Корт», а Робби был коммерсантом и сыном лорда. Звание лорда его отец, выходец из местечковой Польши, получил за личные заслуги перед королевой.
Безусловно, эта пара принадлежала к британской элите, и связи у них были в разных областях на самом высоком уровне. В общем, если бы возник стоящий проект, я мог бы надеяться на поддержку.
Вероника была свободным продюсером, и ее свобода заключалась в том, что часто она оказывалась свободной от работы, т. е. на мели. Когда мы сидели в индийском ресторанчике в Сохо, оказалось, что наши ситуации очень похожи. Ей, как и мне, нужна была созидательная идея.
– Ну, что ты сейчас делаешь? Расскажи.
Это был не формальный вопрос, и я отвечал очень подробно, рассказал и про оперу, и про подвал, про пластинки, про авторские.
– А зачем мы что-то ищем? Вот чудный сюжет. В стране идет крушение режима. Первые годы свободы. А композитор, которого знают по нашему фильму в 70 странах, пишет новую оперу. Это будет документальный фильм. Сериях в пяти. Нужно будет показать весь Союз. А ты прокомментируешь все. Деньги и производство будут английские, а творческая группа из СССР. Найдем режиссера?
Я совсем никого из документалистов не знал, но, конечно, был уверен, что кто-то достойный у нас есть.
– Я поговорю с Ричардом Кризи, одним из руководителей «Сентрал телевижн». А ты найди поддержку у себя.
Для того чтобы снимать во всех закоулках СССР, да еще британской компании, нужно было покровительство советских спецслужб и поддержка государственных организаций. У меня были идеи на этот счет, но, прежде чем начать действия, я ждал. Ждал запуска проекта в Англии. Иначе в Москве серьезного разговора не получится. И вот, наконец, факс из Лондона: «Сен-трал» будет финансировать пять серий телевизионного сериала!
Мы иногда даже представить не можем, каким образом решается наша судьба. Кто-то, где-то, что-то сказал или сделал… неведомые, не знающие нас лично, незнакомые люди… и вот наша жизнь вдруг необратимо меняется.
Думаю, судьба Юриса Подниекса коренным образом изменилась в тот момент, когда моя дочь Аня после просмотра его фильма «Легко ли быть молодым», придя домой, выпалила своим высоким звонким голосом:
– Пап, ты должен это посмотреть, это потрясающе. Люди рыдают. Как можно так снять документальное кино, я не понимаю. Переворачивает душу.
Судя по ее дрожащему голосу и слезам на глазах, я понял, что случилось что-то исключительное. Посмотрел сам. Все, что говорила Аня, было правдой. Фильм был острым и хлестким. Даже шокирующим. Но, главное, он в то же время был лиричным и трогательным. Это было абсолютно то, что мы хотели для нашего проекта. Посоветовался с Вероникой, она с Ричардом. Об этом фильме в Лондоне знали и поддержали кандидатуру Юриса.
Юрис принял предложение, и это стало для него и его ближайших соратников-операторов «точкой невозврата». Так летчики называют тот момент полета, когда горючего уже не хватит, чтобы возвратиться на аэродром и остается только одно – лететь вперед, надеясь на то, что удастся найти место для приземления или… Для Юриса, Андриса и Гвидо произойдет именно это «или».
Заказчиком их будущих работ станет английское телевидение, но, несмотря на это, заставить Юриса выражать чью-то одну точку зрения будет невозможно. Он захочет рассказать всю правду о механизмах переворотов, сделать вместе со зрителями свои, не западные и не советские, выводы и будет искать во всем высший мистический смысл. Пройдет всего несколько лет, и ребят в Литве во время съемок застрелят снайперы, как всегда, неизвестно на кого работающие. А Юрис… Его тело найдут спустя несколько дней после того, как он погибнет, опустившись под воду с аквалангом в хорошо знакомом ему озере под Ригой. И всем будет понятно, что на несчастный случай это мало похоже…
Но тогда! Тогда, в 1987-м, все радовались началу нового дела, нового захватывающего проекта, нового этапа жизни. Для меня и Юриса открывались новые международные горизонты творческой карьеры. Да и организационно все складывалось само собой, почти без усилий и преодоления. Я привел Веронику к Армену Медведеву, председателю Госкино СССР. Он внимательно выслушал нас без обычных для него иронично-скептических комментариев и сразу же согласился работать вместе. Союз разваливался, это было очевидно. Собственно, об этом и должен был сниматься фильм. Чиновникам неуютно было задумываться о своем будущем, и наше предложение было для него более чем своевременным.
Лев Гущин, журналист, которому я дал в свое время несколько интервью для «Московского комсомольца», теперь работал заместителем главного редактора самого популярного в то время журнала «Огонек». На его страницах – дискуссии по самым острейшим проблемам времени. Никто лучше Льва Гущина не ориентировался во всех политических хитросплетениях и скандальных событиях, происходивших в стране.
По моему замыслу, он должен был стать автором сценария и человеком, обеспечивающим доступ в самые горячие точки.
С ним сразу же удалось найти общий язык, и вот уже наша идея из безответственной болтовни за чашкой кофе превратилась в чрезвычайно солидный, получивший мощную поддержку, международный проект.
Похоже, мой план выхода из кризиса оказался не таким уж и несбыточным.
Начало съемок. Юрис, Вероника и операторы лезут в самое пекло: во взорвавшийся блок Чернобыльской АЭС, снимают Припять и территории, пораженные радиацией, потом едут в Спитак сразу после землетрясения. Горы гробов, а их в Спитаке все не хватает, и не хватает. Они снимают бесконечные протестующие толпы, жуткий разгон демонстрации в Тбилиси с применением саперных лопаток.
Об опасностях никто из съемочной группы не думает. Все кажется захватывающим приключением. Руководство «Сентрал телевижн» не дает никаких указаний, где и что снимать, на что делать акцент. Все решения принимают только советские участники проекта.
Смотрю в монтажной отснятый материал. Как мы и ожидали, у Юриса получились не просто наблюдения за событиями и людьми, а образы, настоящие художественные образы, новеллы и повести со своей драматургией, развитием событий и катарсисом.
Снимал Юрис с Андрисом и Гвидо и у меня дома. Я играл на разных электронных клавиатурах музыку из «Литургии», пел первую арию Данилова «Осанна», с Анютой записывали монолог Женщины. Юрис со мной говорил и о том, что происходит в стране. Делал это очень хитро. Давал знак Гвидо, чтобы он включил камеру незаметно для меня и начинал со мной разговор, как бы готовясь к съемке. Или после очередного дубля не выключал камеру и продолжал мне задавать вопросы. Ответы мои были тогда только в плоскости духовно-мистической. Я писал «Литургию оглашенных», и все происходящее воспринималось мной как схватка темных и светлых сил. Вечное противостояние Создателя и завистника. Никакой приземленной политики или борьбы за власть.
Потом, когда фильм показали по телевидению в Англии, отклики на мои высказывания были неоднозначными. Религиозно-мистические взгляды в Англии вообще вызывали раздражение, а то иногда и агрессивное неприятие. А тут я сижу, распеваю «Осанны» да «Аллилуйи» и рассуждаю о путях человеческих душ.
С другой стороны, и положительное отношение тоже было. Меня узнавали лондонские таксисты. Одному из них так понравилась «Осанна», что он мне ее спел, почти не сфальшивив. Как-то после спектакля в «Вест-Энде» Вероника развозила меня и других русских друзей по гостиницам. Нарушила правила и была остановлена полицейским. Услышав русскую речь, он попросил нас показать документы. У всех они были, а я оставил паспорт в гостинице.
Меня забрали в участок. Я сидел в маленькой чистенькой комнатке и думал, что не у всех в Москве есть такие уютные офисы. Ожидание продлилось недолго. За документами ехать не пришлось. Дверь комнаты открылась. Вошел сияющий, улыбающийся, безукоризненно одетый джентльмен, пожал мне руку и выразил свое восхищение моей музыкой. Это был какой-то полицейский начальник. Оказалось, и он видел фильм. И не только этот, но и «Юнону» тоже.
Однако, ограничившись одним показом, «Сентрал» в другие страны фильм не продавал. И в СССР фильм Юриса не показали. Не показали и в ельцинской России. Да и в последующие годы тоже.
Что-то в нем было такое, что власти, независимо от их политической и идеологической принадлежности, не хотели ни видеть, ни слышать.
Наверное, правда.
На его последующих картинах мы с Юрисом не работали. Наше общение закончилось года за полтора до его гибели. Он погиб летом 1992-го…
А 20 ноября 1992 года в моем собственном театре в зале на 40 мест состоялась премьера «Литургии».