Театр оглашенных
Театр, создайся!
– Можно мне спросить? Мне некоторые вещи не очень понятны…
Ну почему они все как сговорились? Никто не скажет: «меня это потрясло» или хотя бы просто «понравилось», да пусть, в конце концов: «чего-то мне это не легло на душу» или «извините, это не для меня», что означало бы крайнее отторжение того, что услышали. Я ждал эмоциональной оценки, восторга или неприятия «Литургии», когда давал прослушивать фонограмму и читать либретто актерам, пришедшим пробоваться в труппу. В ответ получал от них ерзание на стуле от неловкости, посматривание на часы и вопросы, ответы на которые были, как мне казалось, чересчур очевидны.
А ведь они были первыми, с кем «Литургия» встретилась, только начав делать свои первые шаги на этом свете. Может, я в самом деле недожал, и все, что я написал, не так уж и интересно? Значит, я не могу правильно оценить то, что делаю? А может, просто таланта не хватает? Потом оказалось, что все это была ерунда и мое самокопание. Потом были и восторги, и признание в том, что «Литургия» стала частью их жизни, а не просто очередным спектаклем. Потом.
Все это было потом, а пока передо мной сидел актер, который хотел пробоваться на роль Данилова и готовился задавать вопросы.
– Ну, что ж, давайте, если смогу, отвечу…
И я приготовился к не очень интересному для меня разговору.
– Я прочитал… – он подыскивал слова. – Скажите, вы не боитесь этого касаться? Что все это, что ли, запрещено. Верующие говорят, что Церковь это не разрешает. Оккультные опыты визионерства – это… Это, кроме всего, очень опасно. С людьми случалось… случались разные перипетии, даже трагические истории… Извините, я не могу сформулировать. В общем, вам не страшно?
Вот те раз! В первый раз я услышал вопрос, которого давно ждал, но никто почему-то не произносил ничего подобного. Наверное, серьезно не воспринимали именно мистическую сторону «Литургии». А вопрос-то, наверное, самый глубинный, больной.
– Ну, как вам сказать… наверное, это первое, о чем я думал, когда начинал все это писать.
Мне тоже было трудно говорить.
– Давайте начнем с безусловного. Безусловно, настоящие откровения давались только святым и пророкам, и настоящая благодать… Хотя, это понятие, скорее, только для верующих… я надеюсь, вы поймете.
Он кивнул, но как-то неопределенно.
– …благодать дается через молитвы, церковные обряды, причастие. Но это, разумеется, для верующих или верных, как их называет Церковь. И самая сокровенная часть церковной службы – это «Литургия верных». Но ведь перед этим служат «Литургию оглашенных».
– В церкви?
– Да, это первая часть «Литургии».
– Но почему – «оглашенные»?
– Понимаете, оглашенными называют тех, кто уже оглашен словом истины или, по-современному, до них доведена информация о заповедях Ветхого и Нового Заветов, об Иисусе Христе, о воскрешении мертвых…
– Вы знаете, когда я людям говорю, что меня пригласили в спектакль «Литургия оглашенных», люди пугаются. Это что – про сумасшедших? Про церковную службу мало кто знает. Думают, какая-то литургия безумцев.
– Ну да, в первые века христианства, когда людей оглашали в первой части службы и говорили «оглашенные, изыдите», они выбегали из храма с радостными криками, размахивая руками. Со стороны они выглядели абсолютно невменяемыми. Ну и пошло: «он орет, как оглашенный».
– Кричать-то они, может, и кричали, да вот ведь после этого не все уверовали.
– Конечно, не все. И таких людей великое множество, большинство. В Бога, как Его проповедует Церковь, они поверить так и не смогли и поэтому искали и до сих пор ищут истину в оккультных «откровениях», в поисках «своего» бога или вообще в отрицании высших сил.
– Но ведь эти внецерковные поиски бога, высшего разума… Это весь наш поэтический Серебряный век, это Скрябин, это Малевич, в конце концов, это гениальный безбожник Маяковский. Да что я вам говорю!
– В том-то и дело. Это самые тонкие возвышенные натуры своего времени, но при этом остались на распутье.
Он усмехнулся.
– Хорошо бы и нам оказаться на таком распутье с нашим спектаклем. Зрители будут в восторге.
Он явно хотел меня подколоть. Ну, ладно, у меня есть, чем ответить.
– Вы прочли либретто целиком?
Он кивнул.
– Помните, чем оно заканчивается?
– Ну, герой умирает. Его хоронят.
– Да нет, нет… Оно заканчивается вопросами. Вопросами, которые задавали апостолы Христу. Вот смотрите, – и я прочитал из либретто:
«Что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную?
Так кто же может спастись?
Какой признак кончины века?
Неужели мало спасающихся?
Как может человек родиться, будучи стар?
Скажи нам, каким будет наш конец?
В какой день Царствие приходит?
Каково Воскресение?»
И эти же вопросы актуальны и сейчас. Только вопросительные знаки. И никаких восклицательных. Мир так и остался оглашенным. На распутье. Поэтому у нас, у нашего поколения нет никакого превосходства над теми, кто так рискованно и так гениально пробивался к истине сто лет назад.
– Почему же рискованно? Они упивались своим творчеством!
– В этом-то упоении и есть опасность, почти каждый творец считал себя мистическим посланцем, инструментом, при помощи которого высшие силы должны были изменить мир и человечество. И каждый шел своим путем, ведомый своим богом. Их личный нецерковный бог казался им ближе и понятнее ветхозаветного. Но вопрос-то в том, кто их личный бог? Или кого они принимали за Бога?
– Что значит принимали за Бога?
– Как говорится, гарантии, что вместо Бога они не поклонятся Его противнику, никто дать не может. Но ведь противник Бога ненавидит людей и трагический конец предрешен…
– Так всех и ненавидит? Да, но как же благородный и справедливый Воланд? Как же философ, мудрец Мефистофель в «Фаусте» Гете. Или «правдивый» Люцифер у Байрона? Воланд, наказывая только подонков и мерзавцев, при этом покровительствовал Мастеру. Сколько народу было сражено его потрясающим обаянием!
– Вот видите, вы заговорили о художественных образах. Каждый писатель, поэт видит различных мистических персонажей по-своему и совсем не претендует… или не должен претендовать на то, что его фантазии, даже самые захватывающие, это и есть истинное описание Бога, ангелов, демонов и богопротивника. И не надо это путать с откровениями святых и пророков, о которых мы уже говорили.
– Так Данилов, мой герой, если я его, конечно, сыграю, он – поэт?
– Скорее, философ, а может, и то, и другое… через творчество, через художественные образы… именно… именно, через художественные образы… важно, чтобы вы это поняли… а не через реальные откровения он пытается понять невероятную сложность мироздания. Понять, что есть любовь и свет, а что есть зло и тьма.
– А откуда текст хора демонов, обращенного к Ангелу Погибельному? Кто мог такое написать?
– Роберт Бернс и стихи из «Махабхараты», а припев из Данте «Pape Satan aleppe». Правда, здесь уже не осталось никакого благородства, обаяния и справедливости? Маски сброшены, только чудовищная сила, готовая все уничтожить, сила, несущая только смерть.
– Тогда почему же эта сила не смела все человечество?
– Зачем же, зачем? Он делает так, что люди уничтожают друг друга или сами себя. Ведь главная задача – доказать, что замысел был неправильным и что человек – это ошибка Создателя.
Ну все, это был предел. Взгляд моего собеседника стал бессмысленно сосредоточенным, и я почувствовал, что слегка пережал.
– Ладно, смотрите. Если все-таки надумаете, подготовьте, скажем, первую арию и покажите.
– Хорошо, хорошо, я попробую.
Он попробовал. Спел арию, сыграл текстовой отрывок. Все было очень вяло и совсем без вдохновения. Мы с ним расстались.
Потом приходило еще несколько человек. Кого-то взяли на заметку, но было все не то.
Моей наивности не было предела, когда я думал, что вот так просто собрать труппу, найти главных героев, а ведь еще нужна была и административная и техническая группа, бухгалтерия. Но все это были, в конце концов, решаемые вопросы. А вот где взять профессиональное световое, звуковое оборудование, сценические конструкции? В ту пору уже не надо было ничего доставать, купить можно было абсолютно все, оставалось решить только один «крохотный» вопрос.
Финансирование!!!
Своих средств было явно недостаточно. Заработанные в Англии деньги полностью ушли на студийную звуковую аппаратуру. Оставлять семью голодной, естественно, было нельзя. А театр-то все равно надо было делать.
Несмотря на проблемы, радостей тоже было не так уж мало. Во-первых, подвал был отлично отремонтирован и стал похож совсем не на подвал, а со своими трехметровыми потолками и большим количеством окон он походил уже на вполне уютный и представительный цокольный этаж. И пригласить публику в такой будущий театр было бы не так уж и стыдно.
Во-вторых, получалась интересная фонограмма для спектакля. Она состояла из всякого рода электронных звуков, звуков природы, естественных шумов, записи «живых» инструментов и хоров.
Хоры записывали в Киеве на нашем, привезенном из Москвы, оборудовании. Записывали хор Киевской оперы, состоящий из ста человек, в трапезной Киево-Печерской лавры. Я такого звучания больше нигде никогда не слышал. Каждый хорист обладал красивым полнозвучным, можно сказать, оперным тембром, но в отличие от оперных солистов так подстраивал его к другим голосам, что они сливались в единый пульсирующий звук, необычайно мягкий и мощный одновременно. В других, даже самых замечательных хорах, такой окраски звука не было. Мне кажется, во всем мире только хор «Ла Скала» и этот звучат так ошеломительно. А акустика трапезной добавила глубину, объем и какую-то нереальность звучания.
Записывал Степан Богданов из нашей «авосевской» команды. Директором «Современной оперы» был в то время Валерий Лысенко. Работали мы с ним замечательно. Было жалко расставаться, когда он уезжал в свой родной Калининград создавать там музыкальный театр. Но дело святое, и я рад, что его театр до сих пор здравствует и процветает.
Киев показал свой крутой нрав в последний день перед отъездом. Сижу я в своем номере в гостинице, этаже, по-моему, на одиннадцатом. Вдруг, чувствую, подо мной поехало кресло. Сначала думал – показалось. Потом кресло еще двинулось, но уже гораздо ощутимее. Задрожали стекляшки на люстре. Землетрясение!
С дикой скоростью, схватив только бумажник с документами, я выскочил в коридор. Мысль работала автоматически: лифт? ни в коем случае! Перескакивая через несколько ступенек, начал сбегать по пустой лестнице вниз. На уровне шестого этажа встретил других обитателей гостиницы. А на уровне третьего уже образовалась пробка. Но всем удалось достаточно быстро выскочить на улицу.
А там – солнышко, все спокойно, люди, как всегда, митингуют с жовтоблакитными знаменами. Особенно никто ничего не заметил. Постояли мы на улице, постояли, да и пошли обратно. Подземных толчков больше не было.
Вскоре после этой записи с землетрясением Лысенко уехал, и я уже в который раз остался без директора. Один из моих друзей, зная о наших организационно-административных муках, решил мне помочь.
– Ты Сашу Гольдмана знаешь?
– Нет, а кто это?
– Так, понятно.
Под этим «понятно» подразумевалось, что как же такой невежда, как я, может браться за серьезное дело – создавать театр!!!
– Саша Гольдман может все. Достать, договориться, организовать. У него в телефонной книжке все и вся. Он…
– Так он все-таки кто?
– Он замдиректора Театра Маяковского.
Да, это было серьезно. На таких должностях были только люди из касты театрально-административной элиты. Это был очень замкнутый круг профессионалов с по-настоящему большими возможностями и связями.
– Ну и на кой черт ему мы с нашим театром? У него и так все в порядке.
– Он собирается уезжать.
«Опять уезжать, как и предыдущие директора», – пронеслось в голове.
– В Штаты где-то через год. И ему нужен свободный график работы для оформления и поездок. Он ищет, куда бы уйти. Он тебе все организует. Хочешь, познакомлю?
– Ну, еще бы!
Александр Исаакович Гольдман оказался человеком лет за сорок небольшого роста с лысиной, безграничной самоуверенностью и неимоверной, бьющей через край энергией. Точно, герой американского фильма из жизни Голливуда, этакий кинопродюсер, вопреки всем обстоятельствам все-таки добивающийся своей цели и становящийся победителем. То, что он уезжает в Америку, мне показалось естественным. Еще бы! Для таких людей перспектив в то время в России не было никаких. Уезжали попытать счастья все, у кого было малейшее ощущение собственного таланта, исключительности и предпринимательских способностей. Эти мечты о головокружительной американской карьере отобрали тогда у России в 90-е столько блестящих талантов, столько уникальных профессионалов. Самореализоваться удалось единицам. А остальные…
Впрочем, что мне до всего этого! Я-то свои мечты начал осуществлять в России, и отступать мне было некуда. Гольдман стал моим соратником, по крайней мере, в той степени, насколько это соответствовало его интересам.
Прежде всего надо было найти источники финансирования. Этот вопрос решился «просто». Деньги были взяты в долг у какой-то спортивной организации, где у Гольдмана были приятели. На сей раз все оформлено было точно без всякого обмана. Четкие обязательства, когда деньги дадут, а главное, когда надо их вернуть. Гольдман сказал, что берет решение всех вопросов по возвращению долга на себя. И мне ничего не оставалось, как ему поверить. Деньги дали вовремя.
Сколько радости и энтузиазма вызвало то, что произошло потом!
На эти деньги купили полный комплект светового и звукового оборудования. Поставили конструкции сцены. Все, и зал, и сцена были обиты черным бархатом. Черный кабинет на все помещение! Купили огромные лазерные приборы с водяным охлаждением – зеленый и красный, – сделанные в Брянске.
Других в то время не было. Харьковские изобретатели изготовили для нас в лабораторных условиях в единственном экземпляре специальные проекторы. Это были их собственные уникальные разработки. Потом эти изобретатели разъехались по миру и, по слухам, успешно работали в крупных компаниях. Но тогда результат их творчества был представлен только у нас.
Для зрителей в мастерских Театра им. Маяковского изготовили 50 банкеток, обитых тем же черным бархатом. Выгородили 6 гримерок. И умудрились каким-то образом при входе в подвал при полном отсутствии места устроить гардероб. Ведь «театр начинается с…»
Впрочем, театр начинается все-таки с актеров, а их у меня еще как раз и не было. Все, кто приходил пробоваться на главного героя, явно не подходили. Я решил пойти другим путем. Наверное, надо найти, вычислить актера самому без всякого кастинга, а потом пригласить его на роль.
Перебрал всех в памяти, даже самых великих. Как-то не срасталось. Тупик. Решение пришло неожиданно.
В то время в Москву приехали англичане, из моих знакомых, чтобы создать российскую базу для европейского кинопроизводства.
Я их повел на «Мосфильм». И первым делом в родной, так называемый «эталонный зал», где было записано много моей музыки. Не знаю, почему его называли эталонным, но это был, а может быть, и есть самый большой и хорошо звучащий зал для записи музыки в Европе. В нем была записана музыка для большинства советских фильмов. Конечно, зал потряс воображение англичан. Они осмотрели его, потом поднялись в аппаратную. В зале свет погасили. Начались расспросы звукорежиссеров о техническом оборудовании, тут же начали строить планы: насколько выгоднее будет писать музыку в Москве, чем, скажем, в Лондоне, как для этого надо перестроить зал и микшерные комнаты… Они говорили, а я смотрел через стекло в бездонную глубину темного зала, и у меня в голове проносились совсем другие образы. Я вспомнил, как в конце 70-х годов в этом зале произошла страшноватая и абсолютно мистическая история.
В многообразном мире советской киномузыки очень успешно работал композитор К. Он поражал воображение киношного мира своей экстраординарностью и даже эпатажностью. Он бросал вызов обществу всем: и своей музыкой, и внешним видом, и граничащими с нормальностью поступками. Он мог, например, попросить в бухгалтерии выдать ему довольно приличный гонорар самыми мелкими купюрами, набить ими авоську, которая, естественно, распухала от такого объема бумаги, и в таком виде идти по улице, садиться в переполненный общественный транспорт, вызывая всеобщее удивление.
Подобных историй о нем рассказывали много, но все они, хотя и вызывали по советским меркам «нездоровое» любопытство, все-таки были достаточно невинными.
Но однажды… В эталонный зал на запись музыки принесли пять… гробов. Да, да, настоящих гробов. Они предназначались по воле композитора для использования в качестве ударных инструментов. Музыканты должны были в соответствии с партитурой хлопать крышками, то все вместе, то поочередно, очевидно, для создания какого-то особенного эффекта.
Все участники киногруппы натужно поулыбались этой очередной выходке, поскорее свернули запись музыки и инстинктивно постарались забыть об этом, если можно сказать, хеппенинге.
Однако все оказалось не так просто. Через некоторое время на «Мосфильме» произошла страшная трагедия. По дороге на съемки фильма «Матера» погибли пять человек из съемочной группы. В том числе талантливейшая всеобщая любимица Лариса Шепитько. Их «Волга», столкнулась лоб в лоб с громадным «КамАЗом». Наверное, водитель ранним утром заснул за рулем.
Панихида была в эталонном зале. В нем снова поставили пять гробов. Но это была уже не эпатажная выходка, а страшная реальность.
Все были подавлены какой-то неправдоподобностью происходящего. Ведь Лариса была в самом расцвете сил. Я очень переживал, хотя и не был с ней знаком лично. Ее фильм «Восхождение» произвел на меня в свое время глубочайшее впечатление. Да и сейчас я считаю, что это одно из величайших достижений кино. Поразил и исполнитель главной роли Борис Плотников. Его глаза, огромные, застывшие в прозрении в иную реальность, открывавшуюся только перед смертью, вдохновенное, измученное лицо – все было «не от мира сего». Образ глубоко западал в душу.
И вот, когда я всматривался тогда, во время встречи с англичанами, в черный провал окна эталонного зала, я видел именно его лицо, его глаза.
И тут-то и пронеслось в сознании: «Да вот же он, герой «Литургии»! Да, да, конечно, это Данилов. Такими глазами можно всматриваться в миры ада и в молитве видеть непостижимые высоты небес. Только бы согласился!»
В течение недели после визита на «Мосфильм» его нашли, связались. Он откликнулся неожиданно быстро. Прочитал, прослушал. Ему-то как раз ничего не пришлось объяснять. Понял сам и согласился играть в моем театре. Это была победа.
Завтруппой в театре была Лина, сестра Гольдмана. Она привела к нам из «Сатирикона» самых музыкальных актеров: Владимира Бадова, Алексея Симановского и Виктора Шимановского. Геннадия Матвеева привел сам Гольдман.
Неслыханной удачей стал приход в труппу артистов из знаменитого театра пластической драмы Гедрюса Мацкявичуса: Сергея Лобанкова, Александра Минченко, Анатолия Бочарова…
Первой главную женскую роль начала репетировать Мария Антипова, необычайно тонкая и серьезная актриса. Позже еще один подарок судьбы. На самом начале взлета своей карьеры к нам на время присоединилась молоденькая и какая-то по-особому светящаяся Оля Кабо.
Наконец появился и второй исполнитель роли Данилова. Поэт и композитор Алексей Иващенко. Впоследствии автор нашумевшего мюзикла «Норд-Ост».
Роль обвинительницы в суде здорово и страшно играла Жанна Рождественская, к тому времени закончившая карьеру певицы.
Все актеры были «поющие». Но для ролей в спектакле актерского вокала было маловато. В течение года, пока шли репетиции, постановкой их голосов, расширением диапазона пения, нюансировкой вокала занималась Нина Ивановна Харичева, та самая Нина Иванна. Для ее характеристики достаточно всего одного факта. Только она смогла по просьбе Питера Штайна «выковать» голоса для огромных по протяженности монологов в его марафонских постановках греческих трагедий в Москве. А уж скольких актерских знаменитостей она научила петь практически с нуля – и не сосчитать! Да так, что они начинали играть музыкальные роли в спектаклях на всеобщее удивление. Настоящий мастер! А по совместительству моя соседка по дому, живущая этажом выше, и жена начальника космической разведки СССР генерала Харичева.
Вот такой театр у нас получился.
Испытания на прочность
«Театр погиб! Театр погиб!»
Звонок Саши Гольдмана разбудил меня часа в четыре утра.
– Только что позвонил вахтер. Батареи лопнули в квартире наверху, и нас залило горячей водой.
Через три минуты я был уже в подвале.
Вахтер был напуган, рассказывал, как он услышал какой-то непонятный шум за дверью нашего зала, открыл, а там…
А там было что-то действительно ужасное. Воды было по щиколотку, и поток сверху не останавливался. Я бросился к аппаратуре. Самое важное – световой и звуковой пульты. Слава богу, накрыты непромокаемым кожухом. Фонари!!! Они были на сцене. Вода была не такой уж и горячей. Дойти можно было. Смотрю наверх – фонари сухие. Зря впал в панику. Сцена была под другим помещением, и там не текло. Очень быстро (наверное, Гольдман нашел нужные слова) приехала аварийка…
Больше всего пострадали банкетки и пол. Но это ерунда. Поменяли покрытие. Несколько банкеток перебили новым бархатом. И все, потопа как не было.
Таких случаев борьбы со стихией в виде прорыва водопроводных и (ужас!) канализационных труб был не один и не два. Я узнал все про лежаки – стояки – откачки – прочистки.
Но неприятнее всего было, когда страдали от таких стихийных бедствий… мешки с картошкой. Да, да! Мешки хранились в кладовке рядом со сценой и аппаратной. В магазинах еды в то время практически не продавалось. Мясными продуктами нас обеспечивал брат Жанны Рождественской Олег. Он их добывал на родной саратовской земле на мясокомбинате и привозил в баулах колбасу, копчености, ветчину. А вот картошку я возил из Ярославской области сам, приблизительно мешков 10–11 на зиму.
Картошку из нашего подвала… простите, уже театра… воровали дежурные вахтеры. Я, конечно, смотрел на это сквозь пальцы, просто привозил на несколько мешков больше, чем надо было для нашей семьи. Ведь у вахтеров были и дети, и внуки.
В общем, всем хватало.
Кроме прорывов канализации и перебоев с продуктами, были гораздо более серьезные проблемы, угрожавшие существованию театра, да и, пожалуй, нашему собственному существованию.
Вокруг стреляли. Похищали людей. Смерть и насилие из кадров фильма Юриса пришли в нашу московскую жизнь.
Как-то вечером сидим, разглядываем только что привезенные из Питера ленты с золотыми буквами для костюмов хора. Такие умела делать только одна ленфильмовская мастерица. Ленты были потрясающей красоты. Обсуждаем, как лучше прикрепить их к белым шелковым плащам. Вдруг, шарах!!!
В подъезде что-то прогремело, как будто уронили здоровый железный ящик. Потом топот ног по лестнице. И через мгновение из окна визг от колес стартующей машины. И все! Тишина… Переглядываемся. А впрочем, мало ли что произошло. Может, мебель кто-то перевозит.
Потом, минут через десять в подъезде и под окном громкие мужские голоса. Выглядываю в окно: милицейская машина и «Скорая помощь». И тут же звонок в дверь. Открываю. Нина Ивановна. Смотрит на меня и почти не может говорить.
– Алеша… У нас в подъезде кого-то убили. Только что.
А за ее спиной санитары несут носилки с телом, закрытым желтой клеенкой.
– Кого?
– Говорят, какого-то молодого человека.
– Митя дома?
Почему-то это первое, что вырывается у меня. Таня еще ничего не понимает.
– Не знаю. А что ты кричишь?
– Посмотри.
– Нет, его нет.
Бегу за санитарами. Они уже задвигают носилки с телом ногами вперед. Голову еще можно посмотреть. Милиционер, видя мое безумное выражение лица, сам приподнимает клеенку. Незнакомый парень с окровавленным виском.
Я отрицательно мотаю головой, отхожу в сторону. Потом выясняется, что застрелили охранника. Он сидел на третьем этаже на стуле перед квартирой. Очевидно, его шефу всерьез угрожали, и охранник неотлучно дежурил с пистолетом, снятым с предохранителя. Да видно, противник был посноровистее. Убийство охранника должно было стать последним предупреждением для хозяина.
Эти события имели продолжение. В одном из соседних переулочков – взрыв. В домах рядом повылетали стекла.
Взорвалась бомба, подложенная в машину Владимира Мигули. Водитель погиб. Сам Владимир выжил, хотя и получил сильнейший шок, который фатально отразился на его здоровье и привел к быстрой смерти в совсем еще молодом возрасте. Мы были с ним знакомы, но не близко. Здоровались несколько фраз, и все. Но я ему глубоко симпатизировал, и случившееся меня совершенно потрясло. Оказалось, кто-то не мог ему простить несколько спорных десятков квадратных метров, полученных им для своего офиса.
Вообще по ночам в Москве были перестрелки, но это было где-то далеко, с гулким эхом и как-то нереально, и все так привыкли к этому, что почти не обращали внимания.
Но в августе 1991-го пришлось услышать трескотню выстрелов без всякого эха совсем рядом. Стреляли просто так, стреляли по всем, кто двигался, очевидно, для создания атмосферы истерии и ужаса. Это было в те безумные три дня осады Дома правительства, когда живое кольцо из митингующих сжималось не только вокруг Белого дома, но и на горле СССР до тех пор, пока громадная страна не развалилась на части.
Географически все происходило в пяти минутах ходьбы от моего дома, и я не мог не участвовать во всех событиях. Я провел три дня и три ночи практически безотлучно на, если можно так сказать, баррикадах.
– Как все мерзко, сволочи, блевать хочется!
Говорила девушка из нашего стихийно образовавшегося маленького отряда – буквально несколько человек, – вместе нам казалось не так страшно прятаться от пуль снайперов в закоулках большого серого дома на Новом Арбате (как его называют, «Дом Морфлота»).
Несколько минут назад, а время было около пяти… рассвет… на угол Новинского и Нового Арбата примчался на бешеной скорости и вдруг резко тормознул фургончик.
И замер над туннелем Садового кольца.
Все, кто был на улице, застыли. Как завороженные, смотрели на задние двери фургона. На них было написано «Хлеб».
Но никто ни в какой «хлеб» не поверил. У всех было ощущение, что дверцы распахнутся, а там то ли солдаты, то ли пулеметчик. И всех нас…
Но из кабины спокойно вышел водитель, сдвинул с лязгом засовы, двери приоткрылись. Это были лотки с хлебом!!! Вот радости-то!
Все начали распихивать батоны во что попало, чтобы отнести на набережную, но тут защелкали выстрелы. Стреляли не прямо по нам, но где-то совсем рядом. Все, конечно, врассыпную. Мы – за «Морфлот».
Девушка била кулаками по стенам дома.
– Ублюдки, подонки!
Возможность бездарной идиотской смерти от пули, выпущенной так просто, по кому попало, вызывала действительно почти физическое отвращение, и девушку все-таки стошнило.
На душе была кошмарная депрессивная тяжесть. Не от страха близкой возможности быть подстреленным. А от ощущения, что творится грязное, мерзкое дело, и мы в нем хоть каким-то боком, но участвуем.
Когда выстрелы прекратились, мы добежали с хлебом до набережной. А там новые слухи. На нас идет дивизия им. Дзержинского для зачистки. И еще будут применять газ «Черемуха»! И хотя все старались шутить и довольно гнусно каламбурить по поводу, что, дескать, «забьем в снаряд мы тушку Пуго», было как-то очень не по себе. Черт знает, чего будет! Может, действительно… Газ и эта дикая дивизия.
В ожидании прошло часа три. Потом пошел дождь.
Все промокли, но общее настроение улучшилось.
Непонятно, почему. Потом стало ясно, что интуиция не подвела. Во время дождя газовая атака неэффективна. Это раз. А во-вторых, эта самая дивизия, опять же по слухам, отказалась идти против народа. Мы их сразу полюбили. А через пару дней Борис Карлович Пуго, порядочный и достойный человек, не выдержав ужаса происходящего и гибели страны, которой он был предан, действительно погиб, застрелился.
Наконец наступил момент, когда на балкон Белого дома вышли «победившие» политики. К ним в хвост сразу же пристроились различные деятели, которых, конечно, никто не видел у ночных костров баррикад, но которые громче всех кричали толпе о победе демократии и свободе. Толпа в ответ голосила свое «ура!».
Все это я смотрел по телевизору дома. Все это было уже неинтересно, пошло и скучно. Надо было возвращаться к работе. После перерыва на «революцию» репетиции продолжились.
Театр все-таки создавался. Театр, не похожий на театр. В нем актеры не должны были ничего «играть». Как ничего не играют танцоры в классическом балете. Они просто, своими движениями визуализируют музыкальную партитуру. И не дай бог, им пережать с актерствованием. Это уже точно будет расценено как профессиональная беспомощность.
Также и я просил актеров интонациями их речи, жестами, пластикой прежде всего не противоречить, не разрушать музыкальную ткань и только в эти пределы вкладывать свои актерские приемы. Но так существовать на сцене, растворяясь в музыкальной партитуре, для драматических актеров оказалось делом сложным.
Сначала надо было сломать привычный подход к роли. Ведь учили их совсем другим основам актерского мастерства. Да и режиссерской школы такой не было. Так что вместе искали и создавали все практически с нуля.
Не только с актерами мы шли по целине, наш художник по свету Владимир Федорович Кулагин «нарисовал» в своем световом компьютерном пульте 276 световых картин для 80-минутного спектакля. И не для того, чтобы ошеломить зрителя спецэффектами. А для того, чтобы каждая нота в партитуре имела свой световой и цветовой оттенок, чтобы свет реагировал на все «пиано» и «форте», «диминуэндо» и «крещендо».
И никакой театральной драматургии с завязками и развязками. Только музыкальная форма должна главенствовать над всем и даже над сюжетом. Развернутая сложная симфоническая форма. Меня потом часто в интервью спрашивали, а в чем секрет воздействия «Литургии», когда зритель бывает буквально загипнотизирован музыкально-драматическим действом.
А именно в том, что музыка управляет временем и эмоциями и излучает своеобразную волну, воздействующую на подсознание, и если сюжет, свет и игра актеров сливаются с колебаниями этой волны, то возникает буквально гипнотический эффект.
И не дай бог ошибиться в создании этой формы хотя бы на секунду или что-то напутать с эмоциональным рядом. Гипноз мгновенно разрушится. У зрителя возникнет неосознанное раздражение, он отключится от происходящего и уже не простит авторам и участникам спектакля своего разочарования. Но если все выстроено и сыграно правильно, восторгам публики не будет предела.
Мы работали трудно. Традиций и образцов, на что опереться, не было. Ошибались, заходили в тупик. Когда не получалось, мне хотелось обвинять всех и вся в лени, бездарности, равнодушии. И увы, в такие моменты я покрикивал и на нерасторопных монтировщиков, и на непонятливых актеров, и на свето- и звукоинженеров, которые не могли справиться с электроникой. Хотя я прекрасно понимал, что это именно я что-то не доделал, не придумал и, если винить кого-то во всех грехах, то только себя.
Но вот, эпизод за эпизодом, сцена за сценой, «Литургия» начала обретать плоть и кровь. Мучения и ошибки позади. Как все радовались, когда получалось ТО САМОЕ, и волна немыслимой энергии пробивала крохотный наш зальчик!
Да если хотите знать, в такие моменты мы чувствовали себя центром земного шара. Да что там земного шара. Мироздания! Да если хотите знать, мы…
– Да если хотите знать, мы в полной…
Глаза Гольдмана смотрели на меня грустно и серьезно. Таким он бывал очень редко.
– Мы в полной…
Он огляделся вокруг. На диванчике сидели женщины.
– Короче, у нас проблемы.
– Что случилось?
– Да ничего не случилось. Просто деньги у нас кончаются. А долг мы должны отдать…
Он показал мне договор.
– Видишь?
Я прекрасно увидел дату, и у меня все внутри похолодело. Я как-то не то что сел, а обвалился в кресло.
– Что мы можем…
– Да ладно, ладно. Не все так плохо. Идем!
– Куда?
Он, не отвечая, пошел в свой кабинет.
Я встал с кресла и поплелся за ним.
В кабинете у полок стояла высокая статная женщина в очках и разглядывала книжки.
– Вот, знакомьтесь, это Алексей Львович. Это Людмила Куликова.
– Очень приятно.
Я еще ничего не понимал.
– Мы будем издавать книги. Вот, я посчитал…
Он положил передо мной какие то записочки.
– Мы сможем очень быстро заработать.
– А как же мы будем?.. Да нет! Ведь это ж надо уметь! Это ж профессия.
– Ничего нам уметь не надо. Людмила издала, знаешь, сколько книг? Она изучила весь процесс от и до. Нам надо только…
Он показал пальцем на цифры в записочках.
– Это у нас осталось… вот это стоит бумага… вот это редактура… это типография… транспорт… Вот это сумма всех расходов, а вот это…
Глаза и все его лицо сияли.
– Мы заработаем при продаже даже 70 процентов тиража. А я уверен, мы продадим все. Весь процесс займет максимум месяц. Ну как?
– А что мы будем издавать? – уже практически сдаваясь, спросил я.
– Я добыл на роскошных условиях, ни копейки аванса, права на сборник анекдотов и на «Вижу поле» про Эдуарда Стрельцова, футболиста. Расхватают мгновенно.
– Ну и как все это будет происходить?
Ощущение, что это все авантюра, у меня еще оставалось.
Но тут наконец начала говорить Людмила.
Она действительно была настоящим «профи» и рассказала очень подробно обо всем, попутно спрашивая, «а куда будем привозить бумагу, а потом и напечатанный тираж, а как договориться, чтобы грузовик с грузом пропускали в центр» и т. д., а главное, рассказала, кому и как продавать книги, вернее, отдавать на реализацию. Людмила меня убедила окончательно.
И события начали развиваться стремительно.
Бумагу привозили в ж/д контейнерах на вокзал, оттуда на грузовике к нам, на Ржевский. Грузовик пропускали в центр только ночью. Поэтому выгрузка и складирование происходили где-то часа в четыре утра. Приходилось мне, а кому еще, дежурить, следить, чтобы грузчики не очень грохотали. Потом надо было заботиться, чтобы бумагу не залило очередным потопом, тяжеленные кипы надо было переложить так, чтоб можно было продолжать репетиции. А потом, через пару недель, наконец снова погрузить ночью в грузовик и отправить в типографию. Пока все это происходило, текст надо было отредактировать, выбрать шрифты, оформить документы на выход в свет изданий и, естественно, сделать художественное оформление. Гольдман целыми днями висел на телефоне и, как мог, форсировал весь процесс.
И вот наступил день, когда из типографии привезли весь тираж: тоненькие книжки в желтых и зеленых обложках, по-моему, очень красиво и… Наши надежды, что весь тираж сейчас же заберут продавцы на реализацию, мягко говоря, не оправдались. Что-то взяли оптовики, что-то торговые точки, но основная масса тиража осталась в подвале. Думали, ну, пройдет неделя, другая, нашу продукцию распробуют, и скоро оставшаяся часть тиража улетит со свистом.
Но произошло другое. Никто больше наших чудных книжек в красивых переплетах не брал. Больше того, книжки, взятые на реализацию, начали возвращать. Да, и это пришлось пережить, когда туго упакованные стопки, обернутые в серую бумагу, выгружали из машины, относили траурным шествием в подвал и ставили на прежнее место. Конечно, не все. Что-то все-таки продалось. Но очень мало.
Людмила честно и профессионально выполнила все, что от нее требовалось, и к ней претензий не было.
Но переживала она больше всех.
А Гольдман… Александр Исаакович становился все нервнее и возбужденнее. Но причина этой нервности была вовсе не в неудаче нашего книжного бизнеса, а совсем-совсем в другом. Ему быстрее, чем ожидалось, оформили документы на выезд в Америку, и он начал стремительно готовиться к отъезду.
Однажды пасмурным, серым утром я зашел в кабинет директора. Саша с кем-то по телефону обсуждал все те же проклятые вопросы про цену, сроки, условия. Увидев меня, он сразу сказал в трубку:
– Ну пока. Перезвоню.
Потом посмотрел на меня мягко и как-то сочувственно.
– Леша, я сейчас тут договорился с одной оптовой компанией, хорошие ребята, обещали забрать все по нормальной, ну, чуть-чуть пониже, цене. Они точно все продадут. Ты не огорчайся. Все у тебя будет хорошо. И спектакль шикарный получается.
Потом встал, взял свой портфельчик. Подошел ко мне и обнял.
– Ну, счастливо.
И вышел из кабинета.
Оказывается, это была его прощальная речь.
На следующий день Гольдман удалился в Америку навсегда.
Конечно, никакие ребята не взяли тираж. И вообще с этими книжками ничего не получилось. Я остался один на один с долгами и проблемами, но все-таки я был очень благодарен Саше, что именно его усилиями театр обрел материальную плоть и начал существовать, да и сделал он все, что мог.
Что было со мной в середине прошлого века
«Господи, если Тебе не угодно то, что я делаю, и мы творим в нашем театре то, что не до́лжно, пусть оно все сгинет и пропадает пропадом. Нельзя идти против рожна. Но у меня семья, дети и очень старые родители. И они все держатся на мне. Помоги ради них. Спаси нас всех!»
Горела лампадка. Я стоял перед тремя иконами.
«Моление о чаше», «Николай Угодник» и Казанская икона Божией Матери.
Потом взял молитвослов и начал читать молитвы, как мне их читала когда-то бабушка. И так захотелось опять в детство подальше от всего, подальше от ужаса неразрешимых проблем.
Я появился в мир, в котором была комната размером 10,87 кв. м в коммунальной квартире на Третьей Тверской-Ямской, дом 32 (квартира 30). Мир, в котором были моя мама, бабушка, папа. И жили мы все в этой комнате. Первое, что осталось в памяти. Меня мама носит на руках и поет: «Мы едем, едем, едем в далекие края… тра-та-та, мы возьмем с собой кота…»
Мне хорошо и спокойно. А температура за 40. Дифтерийный круп. Почти безнадежно. Но я выжил.
Потом жизнь открывала мне все новые и новые стороны моего детского бытия.
Как возник мир, как он устроен, я узнавал только со слов бабушки задолго до того, как научился читать. И никаких вам там Дарвинов и зарождения жизни из лужи с первичным бульоном, в которую ударила молния.
Нет, бабушка мне в очень ярких и красочных образах рассказывала все библейские истории, какие помнила. О сотворении мира, об Адаме и Еве, о Каине и Авеле и о Всемирном потопе.
Рассказ о потопе стал одним из моих сильнейших детских впечатлений. Вот идет себе дождь. Так, как сейчас за окном. Но не день или неделю, а несколько месяцев, вода заполняет все, и люди, животные, весь мир тонет и погибает. А вдруг и этот дождь за окном не пройдет, и мы все погибнем? «Нет, – смеялась бабушка, – второго потопа не будет».
Потом рассказывала, что в мир придут племена Гога и Магога, и число их будет, как песок морской, и займут они всю землю, а таких, как нас, людей, погубят. Это тоже было, конечно, страшно, но представить себе эти ужасные племена было все-таки сложнее, чем дождь, и поэтому потоп пугал меня больше.
Все бабушкины рассказы я слушал обычно вечерами, сидя за нашим столом в крохотной коммунальной кухоньке. В углу над столом висели те самые три иконы. Они всю жизнь были с бабушкой, мамой, а потом и со мной. Видеть их каждый день было так привычно, что я не представлял себе мира, в котором их бы не было.
Поэтому, когда говорили слово «Бог», я сразу представлял себе Иисуса Христа на иконе «Моление о чаше».
Меня водили в церковь, и я знал, что Бог там, в храме и на иконах. Но был у меня и свой Бог. Когда закроешь глаза, кажется, что Он в груди, рядом с сердцем. К этому Богу можно было обращаться с просьбами, рассказывать или просто думать о своей жизни и заботах, и казалось, что Он слышал и понимал даже мысли. Но, главное, Он исполнял мои детские просьбы. Мама иногда задерживалась на работе. Мне хотелось, чтобы она скорее пришла. Но проходило полчаса и час, а ее все не было. Меня охватывало ужасное чувство, что с ней может что-то случиться, и она никогда не придет.
Тогда я отворачивался к стенке и просил своего Бога, чтобы мама скорее постучала в дверь и я побежал открывать. Конечно, так и происходило. Звонка у нас почему-то не было, и все жильцы и гости стучали в дверь. Но когда приходила мама, дверь звучала особенно. Этот звук я распознавал, даже если он был еле слышным, и не было большего счастья, чем броситься ей навстречу.
Своей веры в Бога мне от сверстников скрывать не приходилось, хотя в то время любое вероисповедание считалось враждебным официальной идеологии и жестко преследовалось. Один из друзей, пожалуй, самый первый еще с «колясочного» возраста, а потом ставший другом на всю жизнь, тоже был из семьи верующих. Мы оба носили крестики, существование Бога не было для нас вопросом, над которым надо задумываться. Он есть, и все тут. Имя моего друга – Андрей Сорохтин. Его отец был скульптором. Две их маленькие комнаты в коммуналке были забиты скульптурами, несмотря на то что у отца была мастерская. Когда мы немного подросли, нам особенно нравилась «Леда и лебедь». Заметив наш явно нездоровый интерес, отец Андрея «Леду» куда-то спрятал, к нашему разочарованию. Но все-таки главным в его творчестве было лепить Сталина. Сталиных было великое множество. И отдельно головы и бюсты и во весь рост. Потом эти маленькие скульптурки увеличивали, и получались памятники на улицах, в садах, на площадях. Да повсюду! Спрос был огромный, и отец Андрея без работы не сидел. Платили хотя и не очень много, но значительно больше, чем моим маме и папе. У них была даже машина «Москвич», на которой вся семья каждый год отправлялась на отдых в Гагры.
Вообще Сталин был такой же неотъемлемой частью нашего бытия, как солнце, воздух, мама, папа, бабушка. Без него мир невозможно было представить. Его портреты были повсюду и даже в витринах магазинов вместо всяких товаров. Песни о нем пели детские и взрослые хоры, могучие баритоны и заливистые тенора. Мы с Андреем давали друг другу честное сталинское и были стопроцентно уверены, что это обещание нарушить было невозможно.
И еще мы знали, что в Китае есть великий Мао Цзэдун, и, когда научились писать, в первых классах школы переписывались с китайским мальчиком. Делились всякими школьными новостями. Прямо «Фэйсбук».
Вот так и уживались в нашем сознании и Бог Создатель Вселенной, и Иисус Христос, и Сталин, и Мао Цзэдун.
Вот картинки московского детства:
…Мне два года, но в сознании ярко отражаются вспышки и звуки залпов салюта в честь 800-летия Москвы. И еще значки ромбиком, посвященные этой дате, с синим небом и огоньками.
…Огромное ядро, подвешенное на тросе к какому-то стальному чудовищу, крушит, ломает стену монастыря Александра Невского. Стена не сдается, отлетают только маленькие кусочки толстой кирпичной кладки.
Но ядро снова и снова взлетает вверх, и страшные удары все-таки совершают свое ужасное и мерзкое дело. Стена на глазах превращается в руины.
…Шумные крикливые колонны трудящихся, медленно продвигающиеся к Красной площади по ул. Горького. Мы с Андреем пристраиваемся к колонне, чтобы дойти вместе до трибун мавзолея и увидеть правительство. Идем довольно долго, но потом нас вычисляют и отправляют домой. Благо, что дом совсем рядом. Ведь живем-то мы на Третьей Тверской-Ямской.
Весна 1953-го. По радио Левитан несколько раз в день читает сводку о состоянии здоровья Сталина. Частота пульса, дыхания, артериальное давление. Вся страна, затаив дыхание, ждет. Что же будет дальше? А что, если Сталин умрет? Как жить-то будем?
И вот пятого марта товарищ Сталин скончался. Я, потрясенный этим известием, иду к пианино. Мне еще нет восьми, но я уже немного умею играть. Даже сочиняю что-то свое. И вот сажусь за инструмент и импровизирую печальную траурную музыку в до миноре. Мне эта тональность казалась самой трагической. Мама немедленно закрывает форточку, чтобы никто не услышал. Почему? Ведь я играю грустную музыку.
Да кто там разбираться будет. А может, мы радуемся, раз играем на пианино?
Меня поразила мысль, что кто-то может радоваться смерти Сталина. Неужели такие люди есть? Потом я узнал, что не только есть, но их очень много, и что мои мама и бабушка, скорее, в их числе. Я прекратил тогда играть. Мама снова открыла форточку, а оттуда ворвались в комнату морозные хриплые звуки: совсем близко выла сирена завода авиационных моторов, свистели и гудели паровозы с Белорусского вокзала, сигналили грузовики и легковушки.
При финансовой поддержке Александра Дюма и Сергея Мельника
Эти звуки я как будто услышал вновь, когда читал, а в основном всматривался в фотографии материала о Сталине и ужасах того времени в одном из журналов. Тогда всякие разоблачительные материалы были в моде.
Потом взял «Огонек», номера которого мне присылал Лева Гущин по старой дружбе. Тоже разоблачительное. «Стук, стук, стук, я твой друг» или что-то похожее. Перевернул страницу. А там анонс о том, что в качестве приложения к журналу издается полное собрание сочинений какого-то классика. Да, думаю, вот люди живут. На деньги подписчиков печатают тираж, и он на корню уже распродан.
Надо ли говорить, что на следующий день я сидел в кабинете Гущина в издательстве и, как заправский коммивояжер, рекламировал Леве достоинства нашего издательства. «Главное, надежность и качество работы!» И в доказательство выложил перед ним наши книжечки.
Сначала он подумал, что я сошел с ума. Потом, когда вник в мою ситуацию с долгами и спортсменами, задумался. Снял трубку.
– Елена Витальевна. Что у нас в плане по собраниям сочинений? Дюма полное? С кем работаем? Зайдите ко мне.
Буквально через две минуты она вошла в кабинет.
– Вот. Алексей Львович. Я думаю, его музыку вы знаете.
Она кивнула и заулыбалась.
– Теперь поработаем с ним на ниве нашего непростого издательского дела.
Она удивленно подняла брови.
– Дюма будет делать его компания. Кстати, у вас есть название?
Названия не было, и я выразительно поморщился.
– Придумайте. Оформляйте договор. И начинайте.
Я готов был Льва Никитича расцеловать.
Название издательства придумывали все, кто был в нашем офисе. Но ничего путного в голову не приходило. Наконец мы с Людмилой решили идти по пути сокращений наших имен. Она, Куликова Людмила, превратилась в КУЛ. Рыбников Алексей превратился в РА. Потом добавили нашу сокращенную «Современную оперу», превратив ее просто в букву «О». Получилось О. РА. КУЛ. «Оракул». Красиво и значительно. И началось все снова. И грузовики с бумагой. И грузчики. И типография. И вообще весь издательский процесс.
Но какая знаменательная разница во всем. Настроение потрясающее. Все улыбаются, шутят. Еще бы! Теперь мы уверены в результате.
И действительно, на этот раз все получилось. Тираж в 200 000 экз. Собрания сочинений А. Дюма разошелся полностью.
Все долги мы отдали. И не только. Нам хватило на аренду, на зарплату и работникам театра, и актерам. В общем, на тот момент я решил наболевшие проблемы и мог выходить на финишную прямую к премьере.
Мы построили целый мир, мы построили много миров на нашем пятачке глубиной три с половиной и шириной четыре метра, правда, с высотой аж целых три метра. Это была наша сцена со всеми сценическими приспособлениями и декорациями. У нас было одно жесткое условие: никто не мог выходить на сцену или уходить с нее при свете, только в полной темноте. Иначе это сразу бы выявило ее действительные размеры. А вот этого мы никак не могли допустить. Мы химичили со светом, как могли, чтобы создать на нашей сцене ощущение совершенно разных пространств – от космической бездны до маленькой комнаты. На пару секунд затемнение, «зтм», потом опять свет, и в эти мгновения со сцены должны были все исчезнуть: и люди, и все предметы, находящиеся на ней. Но мало того, в эти секунды должна была явиться новая картина с новыми атрибутами, визуальной атмосферой, другими людьми. Больше всего похоже на киномонтаж. Я так это и называл: голографическое видео. Это требовало виртуозной работы актеров и постановочной группы на грани фокусов.
Из «декораций» мы могли себе позволить только световые приборы. Прежде всего мне захотелось каким-то образом передать свои ощущения от прожекторов «летающей тарелки» в «Утешении». Они превратились в два лазерных луча на ладонях Ангела Погибельного. А изумрудное расплывшееся во весь горизонт свечение после исчезновения НЛО стало фосфоресцирующими в свете ультрафиолетовых ламп «тенями государей» в Подземном Петербурге.
Из световых «декораций» были еще:
– фонарь обходчика;
– настольная лампа следователя;
– торшер в комнате героя;
– закованная в железо лампа в камере;
– лампада священника;
– проекции живой металлической колючей проволоки;
– специальная лампа, создающая в потоках дыма эффект туннеля, в который уходили в конце спектакля все участники.
Плюс самодельная дымовая машина, действующая на сухом льду, привозимом из Хорошевского хладокомбината на каждый спектакль.
И это практически все.
Да, еще была снеговая машина и…
Ну, конечно, главное-то забыл! Самым впечатляющим был стеклянный шар с проектором внутри. Проектор рисовал на поверхности шара движущиеся образы, похожие на облака, и создавалось полное ощущение земли, летящей в космическом пространстве. С этого спектакль начинался и сразу завораживал зрителей.
Вот теперь точно все.
Как ни странно, эти ограничения постановочных возможностей родили какой-то непохожий ни на что вид зрелища. Это действительно было похоже, скорее, на комнату чудес из рассказов Рэя Брэдбери, чем на театральный спектакль. Зритель заходил в комнату, обитую черным бархатом и освещенную таким образом, что невозможно было понять, большая она или маленькая. А когда гас свет и наступала абсолютная темнота, зритель оказывался вообще в бесконечном пространстве и терял с миром, оставшимся там, за дверью, всякую связь. И физическую, и психологическую. Честно, становилось немного страшновато, тревожно и интересно потому, что мозг не мог найти никаких ассоциаций с подобными ощущениями из прожитой жизни.
И все дальнейшее происходило не с актерами где-то там на сцене, а со зрителем. Именно он чувствовал себя главным действующим лицом. И это был именно его эмоциональный и духовный опыт, а не актеров, разыгрывающих пьесу.
– Что же вы делаете! Вы же программируете сознание!
– Мозги переворачиваются!
Я страшно радовался, услышав такую реакцию на наше действо, о таком эффекте можно было только мечтать, но старался рассуждать сухо и аналитично.
– Ну, если кто-то и программирует, то только не мы. Наверное, скорее, поэты и пророки, чьи стихи и тексты звучат в «Литургии». Потрясающие тексты! И если они, наконец, доходят до сознания и перестают быть красивой литературной декорацией, то это то, чего мы хотели добиться. Многие из авторов этих стихов и текстов отдали свои жизни, чтобы их написать. Музыка и постановка всего лишь помогают, чтобы люди наконец поняли сокровенный смысл сказанного.
Приблизительно так приходилось отвечать и некоторым зрителям, и журналистам, пытавшимся понять, а что, собственно, с ними произошло после того, как они увидели «Литургию».
На один из первых спектаклей пришла Алла Александровна Андреева, вдова Даниила Андреева. Мы с ней встречались уже много, много лет. Именно из ее рук в 1982–1983 годах мы с Таней получали пожелтевшие, напечатанные на машинке, листки с самой первой рукописью «Розы мира». Потом наши знакомые, имевшие доступ к редким тогда и охраняемым компьютерам, набирали текст и делали ксерокопии, чтобы «Роза мира» не исчезла, не была уничтожена. Сразу после выхода в свет книги она написала нам на титульном листе:
«Тане и Алеше Рыбниковым на долгий и светлый путь – Алла Андреева, 14 октября 1991 года. Покров Пресвятой Богородицы».
Она, конечно, была разочарована, что ни одно стихотворение, да вообще ни один текст Даниила так и не вошел в наш спектакль. Но «Роза мира», как концепция развития человечества, была от меня совершенно далека, да и стихи не были драматургичны, зато многие образы из произведений Андреева крепко вросли в сознание и превратились в сцены «Литургии». Такие, как «Небесная Россия» или «Подземный Петербург». Или «Восхождение ада», когда в конце времен демоны выходят на поверхность земли, чтобы воспеть хвалу Ангелу Погибельному, возымевшему власть над всем миром. И в последнем своем крике: «Аз есмь господь бог!» повергаемому в бездну.
Алла Александровна всячески подчеркивала, что Даниил в последние годы жизни говорил о спасении и истине только в православной церкви. Не знаю, так это было или нет, но когда она показывала на церковь на ул. Неждановой, хорошо видную из окна ее квартиры, жесты ее были очень выразительны. Она очень переживала, что православная церковь отнеслась к «Розе мира» с большим недоверием, если не сказать больше.
Пришел на премьерный спектакль и Костиков, тогда пресс-атташе нового президента России. Мне его привели, хитро подмигивая. Дескать, посмотрит, понравится, доложит президенту или кому там еще, и театру помогут, найдут спонсора из ближайшего окружения.
Посмотрел, понравилось, до двух ночи пел с актерами под гитару. Вместе пили хороший коньяк. Потом говорю: «Ну что, президенту можно показать?» И сразу решительный ответ. «Нет, президенту такое показывать нельзя. Огорчится.
Про Россию уж очень все печально». И действительно. Вот это Хлебников:
Вот оно восходит —
солнце падения народа!
И темными лучами
первыми озарило
горы и меня!
Горы и мы
светимся зеркалом
великого солнца смерти!
А вот это Набоков:
Россия!
Ты ли глаза-трупы возводишь из меня?
Ты ли возвела мертвые белки,
Мертвые бельма городов,
Затерянные в снегу?
Ты ли шамкаешь лязгом заколоченных деревень?
Мертвые очи слепца ты подымаешь?
Кто проколол тебе очи?
Скажи, это ложь?
Скажи, это ложь?
Правда, это совсем про другую, послереволюционную Россию. Но почему-то звучало актуально в 90-е.
Примерно в то же время в журнале «Коммерсант» появилась рецензия на «Литургию». А подпись под фотографией гласила: «Рыбников провозгласил апокалипсис». С этакой издевкой. Дескать, у нас новая Россия цветет и набирает силу. А вы тут оплакиваете, почти реквием. А как сейчас мы оцениваем то, что тогда происходило? Как сознательное и страшное уничтожение державы.
В общем, с новой властью достичь понимания тоже не получилось.
Загадочные слова мне сказал один из зрителей. Почти каждый подходил ко мне после спектакля и пытался что-то сказать о своих ощущениях. А этот вдруг: «Алексей, это только начало большой работы. Произведение не закончено. Будет ли продолжение?»
Какое продолжение? Я почти десять лет работал над «Литургией» и созданием театра. И теперь наконец пожинал плоды в виде искреннего признания и даже восхищения зрителей, ведь казалось, я все уже сделал. Я ничего не ответил на эту, как мне казалось, нелепость.
Но слова запали глубоко в душу. И теперь, спустя 30 лет после начала работы, когда написаны еще три музыкальные и три литературные части всего цикла, мне есть чем ответить этому неизвестному мне человеку. Да только где он теперь?
– Это нельзя показывать в обычном театре. Или так, вот в таком вот пространстве, или в огромном, как стадион.
Ничего точнее этих слов Никиты Михалкова сказать про наше действо было нельзя. Он бывал в нашем театре, по-моему, не раз и не два. Смотрел очень внимательно и, по сути, признал, что мы сотворили нечто, не соотносимое с понятиями обычного театра.
Его слова оказались пророческими. Показав спектакль несколько десятков раз, мы поняли, что надо двигаться дальше. Сорока зрителей явно мало. Но выбраться из подвала казалось совсем фантастической идеей. Нужна была другая по классу аппаратура и сценическое оборудование. Снова занимать? Ну, уж нет уж! Хватит. Хорошо, что живы остались.
И ничего бы не получилось, если бы не… Опять же это если… и снова чудо. В театр пришла женщина с фамилией Мальгина и совершенно изумительным именем… Маргарита. После спектакля она подошла ко мне и сказала: «На следующий спектакль к вам придет человек, который сможет помочь театру. «Литургию» должны увидеть не сорок человек, а тысячи».
Я, конечно, уже ни во что хорошее не верил. Но загадочный человек все-таки посетил наш спектакль. Естественно, мы надрывались, чтобы все-все прошло на самом высоком уровне.
Но, кто бы сомневался! Злые силы вмешались, и в сцене «Небесной России» вместо ошеломительного яркого света вдруг вырубилось питание, и наступила абсолютная тьма. Правда, секунд на тридцать. Потом все восстановилось. Но ощущение, что все провалилось, не оставляло до самого конца спектакля.
– Это Алексей Львович Рыбников. Это Сергей Григорьевич Мельник.
Сергей Григорьевич смотрел на меня несколько испытующе, но очень доброжелательно.
– Ну что, дело богоугодное.
Он так и сказал «богоугодное». Вот так, все просто объяснил и мне, и всем, которые нас слушали. И не сказал больше ничего.
Маргарита, почувствовав неловкость, сразу вмешалась.
– Ну, вам, наверное, надо поговорить.
– Да, да, конечно. Мы можем пойти в комнату дирекции. Немножко, может, отметим.
Я изобразил на своем лице любезности, сколько смог.
– Да нет. Мне надо ехать.
Мельник пожал мне руку.
– Ну, спасибо вам. Счастливо.
И пошел к выходу.
– Идите, проводите его, – подтолкнула меня Маргарита. Я поплелся. Пытался сказать что-то нейтральное и ободряющее. Понимал, что будет, как всегда: слова-то хорошие, а до дела не дойдет. Но, уже практически садясь в машину, он мне вдруг сказал.
– Мне Маргарита рассказала про ваши проблемы. Вы подготовьте документы. Не тяните. Позвоните завтра, послезавтра. Встретимся.
И протянул мне визитку. Пожал крепко руку.
– До встречи.
Я не успел ничего ответить, как дверца захлопнулась и машина тронулась с места.
Я смотрел ему вслед и думал: «Вот машинка-то скромненькая, совсем неолигархическая. Да и ведет себя совершенно не так, как должен вести себя богатющий солидный спонсор, вообще он без охраны». В те годы это было непредставимо. Навряд ли что-нибудь получится.
Такое же недоумение у меня вызвал когда-то Пьер Карден, когда он возил нас в своей небольшой машине по Парижу. Сам за рулем! Что-то оживленно рассказывал, а у всех была одна мысль. Как российский бизнесмен такого уровня и такого громадного состояния вел бы себя в таких обстоятельствах? Наверное, это был бы кортеж из элитных машин, квадратные «Мерседесы» с охраной и непомерное чванство.
Неужели внутренняя утонченность и благородство, простота и скромность присущи лишь единицам?
Тогда я еще не понимал, что его рукопожатие было крепче всех юридически согласованных бумажек и печатей. В тот вечер этим рукопожатием я заключил самый крупный и самый важный для того времени контракт для нашего театра.
С тех пор я уверен, что настоящие контракты заключаются только так. На основе личного доверия.
А что касается маленькой машины… Так потом выяснилось, что Сергей Григорьевич не всегда ездил на этой машинке, он частенько пользовался… и метро.
Он был директором крупной, очень богатой государственной корпорации. И представьте, не откусывал для себя от этого пирога ничего. Это странно себе представить, учитывая все, что говорили и говорят о госчиновниках. От меня не принял ни одного подарка. И это было не показное. Он не был очередным Корейкой, что сразу напрашивалось. Когда корпорация развалилась, и Сергей Григорьевич оказался не у дел, он не переехал жить в тайно построенный дом в Подмосковье и не начал тратить припасенные доллары. По-моему, он так и живет в своей небольшой квартирке.
А деньги для театра? Это была статья расходов в бюджете их учреждения на культурные программы и спонсорство. Он помогал не только нам. Помогал снимать кино, организовывать фестивали. Так что все было чисто и законно.
Конечно же, в следующие несколько дней все бумаги были подписаны, и театр наконец смог спокойно дышать, жить и работать.
Нелирическое отступление
Наблюдая за тем, как люди воспринимают «Литургию», я часто наталкивался на некое противодействие. Скорее, не художественного порядка, а мировоззренческого. Я как бы старался переубедить зрителя, повести за собой и сказать:
«Смотри, ведь можно взглянуть на все, что происходит, совсем по-другому, чем ты привык. Ты, конечно же, задавал вопросы и внутри себя, и искал ответа во внешнем мире о сути существования нашего бытия и своего места в нем. Твой жизненный опыт создавал твои убеждения, да и толкователей всего, что происходит в мире, огромное количество и было, и есть, и будет. Так сложилось твое мировоззрение. Да не только твое, вообще любого человека. Но мировоззрение может меняться. Попробуй».
Это очень наивные рассуждения. Однажды принятая система мышления для большинства в основном непоколебима. Не отдавая себе отчета, люди больше всего на свете дорожат именно им, своим мировоззрением, и своими убеждениями. И скепсис по отношению к попыткам что-то изменить в сознании огромен.
Вот тут-то и возник вопрос, а зачем я, собственно, дергаюсь, надрываюсь, пытаюсь кому-то что-то навязать. Это ведь чудовищно неблагодарное дело. И разочарований не избежать. А польза, если вообще будет какая-то польза, неощутимо мала.
Ведь мировоззрение складывается столетиями и даже тысячелетиями. Вот пришло в мир христианство. Для того чтобы оно овладело сознанием европейцев, понадобилась почти тысяча лет. А для восточного мира основателем нового взгляда на мироустройство стал пророк Мохаммед. И несколько столетий для утверждения ислама.
И так можно сказать о всех религиозных концепциях мира: и буддизме, и синтоизме, и индуизме, не говоря уже об основе основ, ветхозаветном иудаизме.
И таков был мир, пока несколько столетий назад не возникла концепция, отвергающая все мировоззрения и все религии сразу.
Концепция атеизма. Атеизма, построенного на сначала робких, а потом ошеломительных научных открытиях. Первым мучеником научного атеизма стал Джордано Бруно, сожженный на костре. Инквизиция преследовала науку как могла. Заставляла ученых, как Галилея, каяться и отказываться от новых убеждений. Но наука все равно развивалась. И говорила о том, что мир устроен не так, как говорилось в писаниях. Этот мир можно познать. Пощупать механизмы мироустройства. И приспособить их для создания более комфортных условий жизни. И чем больше мир познавали, чем больше становилось научных открытий, тем, казалось, меньше и меньше оставалось места во Вселенной для Бога.
Так формировалось научное безрелигиозное мировоззрение.
Адепты этого планетарного переустройства сознания за несколько столетий создали новые политические, экономические и нравственные системы. Эпоха Просвещения крепко внедрила новые ценности в сознание людей.
Власть Церкви и монархов, мешающая движению по этому пути, была сметена революциями, переворотами, войнами. Ради утверждения нового миропорядка были уничтожены миллионы людей. Материалистическое мировоззрение стало нормой.
Всех детей во всех школах мира стали учить именно материалистической атеистической концепции мира.
Религии выделили место на обочине человеческой жизни. Считалось, что вера в Бога сама собой отомрет, как пережиток. Все-таки люди жили с этим тысячи лет. Да и саму Церковь старались перестроить изнутри так, чтобы она не особо мешала, а то и благословляла явно анти-божественные, а иногда и прямо кощунственные акции и поступки.
Приверженность традиционным религиозным ценностям назвали клерикализмом. Попытки рассказать детям о Боге в школе – мракобесием. Всему приклеили свою этикетку.
Исключение из этого процесса в христианском мире – Восточная греко-российская православная церковь. Она как была, так и сейчас непоколебимо и крепко держится догматов, не позволяя даже малейших нововведений и переосмыслений Священного Писания.
Но в так называемом светском государстве серьезно влиять на умы и формировать сознание православной церкви не положено по закону.
Вот такое мировоззрение сложилось к концу XX века. И казалось, уже навечно.
Но вечно на земле ничего не бывает.
Тем более что потихоньку начало становиться ясно, что с наукой, политическими, экономическими и нравственными системами стало происходить что-то не то.
Чем больше развивалась научная мысль, чем тоньше становились исследования, тем очевиднее становилось, что ответить на фундаментальные вопросы мироустройства наука не в силах. В основном получались теории и теории, часто опровергающие друг друга, а как появилась и начала существовать Вселенная, так никто нам не сказал. А если говорили что-то, то без всякой доказательной базы. А теория эволюции! Находят кости какой-то сдохшей миллион лет назад зверокошки и говорят, что это и есть промежуточное звено между обезьяной и человеком. На кого рассчитаны такие заявления?
Да и вообще наука стала в основном прикладной и эксплуатирует откровения, по-другому не назовешь, великих ученых прошлых поколений.
Некий застой. Надолго? А может, есть предел познанию мира человеком?
Все системы политического мироустройства оказались несостоятельными. И тоталитарные режимы и демократия.
Вот зато экономика! Один непрекращающийся кризис.
А уж про моральные устои и говорить нечего.
И полный тупик в самом тонком проявлении человеческого интеллекта – искусстве.
Новые поколения – дети этой системы мышления – оказались не в состоянии сами создавать художественные ценности и занялись переработкой, а в основном уродованием того, что им досталось от прежних поколений.
Что это? Предвестие конца?
Скорее, предвестие зарождения нового мировоззрения. Да, да, прошло 500 лет, и атеизм, и материализм устарели и полностью себя исчерпали.
Да и верхушка этого планетарного атеистического лобби все больше и больше погружается в черную мистику. Какой уж там материализм!
Крах атеистического мировоззрения во всем. Разворот мировоззрения в сторону тьмы.
Мир, объективный мир существует независимо от нашего представления о нем. Понять этот объективный мир через все возможности, которые присущи природе человека, через науку, религию, искусство, без всякой предвзятости!
А может, это возможно? И может, только на стыке всех способов познания мира и будут сделаны новые открытия, и ответы на неразрешимые вопросы будут так просты и очевидны.
И зазвучит новая музыка.
И будут написаны новые стихи и поэмы.
Да и политические конфликты покажутся нелепыми. И окажется, что мы все друг к другу лучше относимся, чем думаем сейчас.
А при таких условиях и экономика перестанет держать всех за горло.
Стоит только поменять мировоззрение.
Вот только сколько столетий на это уйдет?
Но капля камень точит. Я писал «Литургию» и делал театр, чтобы эта капелька все-таки как-то просочилась в сознание и кто-то задал себе первый вопрос… Маленькая капелька из будущего сверхнового мировоззрения. Да, впрочем, какое же оно сверхновое? Просто возвращение к базовой, самой древней концепции мира плюс все то, через что прошла человеческая цивилизация в своем развитии. А дальше уж как получится.
Усилия не пропали даром. «Литургия» начала «работать», судя по реакции зрителей. Работать на территории враждебной ей по мировоззрению среды, и вызывая убийственно опасное возмущение этой среды. Хотя об опасностях думать было поздно. Да и разве не такого эффекта я и хотел добиться, и разве не для этого «Литургия» и создавалась?
Да уж! Легкой судьбы театру не предвиделось. Но как тогда, в начале 1993-го, хотелось наконец забыть обо всем сумеречном, теневом и разрушительном!
И чтобы не надо было ничего мучительно преодолевать. И все, о чем мечталось, получалось бы само.
И… оно начало получаться!
«От винта!»
ВИЛС! Это звучало, как имя идола в Библии. Я его раньше никогда не слышал и, когда ехал знакомиться с руководством Всероссийского Института Легких Сплавов (а именно так и расшифровывается эта аббревиатура), думал, что увижу, конечно же, не огромное святилище языческому богу, а невыразительное здание типового НИИ с крохотным актовым зальчиком. Я не мог понять, как мы там умудримся разместить наш тысячеметровый Театр-модуль.
А над его проектом уже трудилось целое конструкторское бюро. Компания Мельника заключила контракты на разработку проекта и производство нашего нового театра почти на 500 мест. Он выглядел очень красиво, наш новый театр, на рисунках художников-проектантов. Загадочный мрачноватый черный шатер и светлые летящие, как паруса, конструкции актерских гримерок.
Свет и тьма, жизнь и смерть. Символы нашей Вселенной. Внутри шатра три игровые площадки, окружающие зрителя. Амфитеатром расположены зрительские места. Под ними акустические системы низких частот. По залу определенным образом размещены динамики для создания эффекта окружающего звука. Причем своей вновь разработанной системы.
Для погашения отражений звука в конструкции зала и сцены вмонтированы более тысячи полиуретановых подушек.
Просторные и, насколько возможно по тем временам, компьютеризированные световая и звуковая аппаратные. В общем, практическое воплощение идеи о тотальном театре.
Проект дорабатывался инженерами и скоро должен был быть сдан производственникам. А я пока ездил и смотрел места, где бы его можно было разместить. Посмотрел несколько помещений. Все не подходило. И вот теперь ВИЛС.
Уже подъезжая к этому зданию, я понял, что это нечто совершенно исключительное. Огромная странной формы постройка, в которую могло вместиться с десяток самолетов. Вот тебе и типовой НИИ! Когда я после знакомства с руководством узнал о предназначении этого монстра, моя первая мысль о святилище идолу показалась не такой уж и бессмысленной. Самолеты там, конечно, не размещались, а вот межконтинентальные баллистические ракеты – да!
В этот ракетный ангар в годы советской власти принимать новые образцы этих самых совершенных орудий уничтожения приезжало самое высокое руководство страны.
Можно было себе представить, как гигантские, внушающие ужас красавицы проплывали в величественном дефиле перед властителями СССР. Прошло всего десять лет, а может, и того меньше, и ракеты стали никому не нужны. Действительно, а зачем они? Врагов у нас теперь нет, обороняться не от кого. Все строго секретные тайны открыты американцам и натовцам. Даже система прослушки посольства США демонстративно дешифрована Бакатиным, главой КГБ, нашим новым друзьям. Конверсия! Вместо танков кастрюли. Вместо ракет радиоприемники. А старые ракеты уничтожались по Договору о разоружении.
Так что опустело святилище всемогущего ВИЛСа.
И теперь пришло время для того, чтобы там поселился наш театр.
Я, конечно же, согласился на это помещение, хотя ВИЛС был далеко от центра и добираться до него было нелегко. Но символизм происходящего настолько увлек меня, что другие площадки я не стал смотреть.
Несколько месяцев пролетели стремительно. И вот все компоненты модуля готовы. Оборудование закуплено. Начинается сборка конструкции. Проложены коммуникации. Начат монтаж света и звука.
Это было как сводки с фронта. Я каждый день езжу в ВИЛС и не могу поверить, что вот пройдет несколько недель, и мы начнем репетировать в новом помещении с большой сценой. В ВИЛС езжу не только я. Актерам все тоже безумно интересно. У всех предчувствие настоящей большой работы.
И наконец свершилось!
Посередине космических размеров зала стоит наш новенький театр, полностью завершенный и оборудованный. На большой сцене многое видится по-другому. Нужно снова придумывать, фантазировать и находить неожиданные решения. Да что же может быть лучше?
И мы делаем новый вариант постановки.
Все это происходит в рамках работы вновь созданного «Международного центра аудиовизуальных искусств», где я и президент, и директор, и швец, и жнец и т. д. Памятуя печальный предыдущий опыт, беру всю финансовую ответственность на себя. Экономика театра должна быть предельно прозрачна. Прежде всего для Мельника. Так как в бухгалтерских тонкостях я, мягко говоря, чувствую себя неуверенно, вызываю сам себе пару раз аудит. Проверяют, делают, конечно, замечания, но в основном все в порядке. Можно двигаться дальше.
А дальше – открытие театра. А дальше спектакли при полном зале. Спектакли, на которые люди добирались даже с Белорусского вокзала через платформу Сетунь. И успех у аудитории, совсем не такой элитной и рафинированной, как в маленьком домашнем театре. На спектакль приходят руководители «Экспоцентра» (что на Краснопресненской набережной) и предлагают стать организаторами наших гастролей в США во Флориде. Мельник заключает с ними договор. С американскими партнерами создается совместное предприятие, которое будет осуществлять всю работу на территории США. Структура готова. И начинается подготовка к гастролям.
Все происходит именно так стремительно, как я об этом пишу.
Дальше ощущение, что дует попутный ветер и что впереди движение только вверх и вверх.
И это оказалось не просто ощущение.