Американские горки
Из России с глубиной и силой
Театр «Махафи» расположен на берегу Мексиканского залива в городе Санкт-Петербург во Флориде. Это тот самый Сэнт-Питэрсберг, о котором писал Марк Твен в «Приключениях Тома Сойера и Гекльберри Финна». Правда, он перенес его на берега Миссури, но все равно, когда я приехал в Санкт-Петербург, мне казалось, что Том и Гек именно тут бродяжничали, курили трубку, одну на двоих…
А еще во Флориде был Джексонвилл, который с детства для меня был символом романтических приключений из романов Майна Рида. Именно там жила прекрасная молодая леди, которая, купаясь в реке, не заметила крокодила и, когда он был уже совсем близко и раскрыл свои смертоносные челюсти, чтобы проглотить это юное создание, сильный и быстрый, как молния, индейский юноша бросился в воду и успел вставить крокодилу в открытую пасть деревянный колышек, остро заточенный с двух сторон. Кровожадное чудовище попыталось захлопнуть пасть, но не тут-то было! Острия колышка глубоко вонзились в верхнюю и нижнюю челюсть… мерзкая рептилия погибла в ужасных мучениях.
Да, вот это были настоящие приключения!
Очень жаль, но Джексонвилл сейчас стал скучным промышленным городком. Хотя… Сообщения о нападениях крокодилов на собачек во время прогулок, после которых безутешным хозяевам оставался только обрывок откусанного поводка, и о других отвратительных деяниях этих тварей, о которых здесь не хочется писать, появляются в местной прессе постоянно и по сей день. Но зато во всех более-менее приличных ресторанах на побережье Мексиканского залива вам подадут вкуснейшие и нежнейшие блюда из крокодила. И за это крокодильему племени прощаешь многое.
Во Флориде бывают ужасные штормы, когда пальмы сгибаются до земли и выйти на улицу невозможно потому, что невероятной силы ветер немедленно тебя унесет.
В богатых дорогих домах, стоящих на берегу, огромные витринные двери во время шторма открыты, мебель гостиных вынесена, и гигантские волны свободно врываются внутрь дома, не нанося вреда. Впрочем, построенные на скорую руку недорогие домики, которых во Флориде великое множество, ураганами практически уничтожаются. Владельцы на полученные по страховке деньги строят новые до следующего урагана.
К великой радости строительных компаний, которые во Флориде, похоже, будут обеспечены работой всегда.
В театре «Махафи» нашей труппе предстояло выступить через месяц. 16 тонн театрального оборудования и аппаратуры плыли через Атлантический океан малой скоростью, 60 человек оформляли рабочие визы и паковало чемоданы в Москве.
Для того чтобы было понятнее, о чем я написал только что, повторяю:
ШЕСТНАДЦАТЬ ТОНН ОБОРУДОВАНИЯ И АППАРАТУРЫ ПЛЫЛИ ЧЕРЕЗ ОКЕАН МАЛОЙ СКОРОСТЬЮ, ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕЛОВЕК ОФОРМЛЯЛИ РАБОЧИЕ ВИЗЫ!!!
А я готовился читать рекламно-зазывную лекцию в конференц-зале самого роскошного отеля в Сент-Пите «Дон Сезар».
Как я гордился тем, что смог написать текст лекции на английском. Вот, мол, знай наших. Учил язык тысячу лет назад в Консерватории. Конечно, была некая практика в Англии, но чтобы самому написать текст целой лекции! Я сам от себя этого не ожидал. Но все-таки перед тем как выступать, я решил накануне порепетировать. Позвал принимающих нас американцев. Усадил в кресла. Налил чего-то выпить со льдом. Без этого во Флориде вообще ничего не делается. И начал. Читая, поглядывал на слушателей, ожидая восторгов и удивления. Но вместо этого полное равнодушие и даже недоумение. Почувствовав неладное, я остановился.
– Что-то не так?
– Алексей, мы почти ничего не понимаем.
Я, конечно, в шоке. Даю им текст почитать. Слава богу! Текст в порядке. Оказалось, я все произносил не так, не с теми ударениями и интонациями. Недостаточно растягивал губы, недостаточно гундосил носовые звуки и некоторые гроздья гласных произносил не совсем точно. Они мне разжевали каждую фразу, я совершил надругательство над моим речевым аппаратом, но все-таки стал произносить так, что все меня стали понимать.
Назавтра народу в конференц-зал набралось до отказа. Люди стояли вдоль стен. Русскоязычных никого… Мне кажется, их вообще в ту пору во Флориде было очень мало и ничем русским они не интересовались. Ну, что ж, поддержки со стороны ностальгирующей эмиграции не будет.
Я посмотрел на своего ассистента, который должен был включать фонограммы и видеопроекции, он кивнул головой, и я начал.
– Диар лэдиз энд джэнтельмен!
Сказав это, я себя почувствовал как минимум кандидатом в президенты, который, выступая на праймериз в захолустном городке, должен заразить всех энтузиазмом и повести за собой в счастливое будущее.
– Ай пра́удли прэзэ́нт ю…
Что означало: «Я с гордостью представляю вам…»
И дальше я начал рассказывать о театре, о русской музыке, о современной России и о нашей «Современной опере». Звучали фонограммы…
Ассистент после заранее условленных фраз включал проектор. Наконец я сам сел за рояль и начал петь «Аллилуйю» из «Юноны» и «Авось». Меня поддержали с экрана Караченцов, Шанина и Абдулов из английского фильма-спектакля.
Получилось эффектно.
Все были в восторге. Долго аплодировали. После всего ко мне подошла невысокая пожилая женщина, поблагодарила и спросила:
– Вы говорили о России. А Россия – это где? Рядом с Польшей?
И не давая мне ответить:
– А я и не знала, что сейчас в России есть композиторы. Я думала, что после Чайковского, Рахманинова и Шостаковича музыку никто не пишет.
Я хотел было засмеяться и сказать, что, мол, сейчас у нас столько замечательных композиторов, но осекся. Начал вспоминать фамилии тех, кто мог быть известен в Америке, и вдруг понял, что этот во Франции, этот в Германии, этот в Штатах. Перебрал всех в уме, оказалось, что в России в тот момент осталось совсем немного композиторов, да и те вынужденно молчали потому, что… Да что там говорить! Была середина тех самых 90-х, и если кому-то просто удавалось выжить, было уже хорошо.
Пока я предавался этим горестным размышлениям, старушка незаметно удалилась.
Без рекламной кампании ни одни гастроли не обходятся. Радио-, теле- и газетные интервью и другие материалы обязательны. Получилось на тот момент, что виза была у меня одного, и я был обречен отдуваться за всех. Самое страшное – это интервью в прямом телевизионном эфире. Очень не хотелось позориться и вдруг не понять вопроса или на корявом английском ответить. Но мои собеседники и спрашивали помедленнее и незаметно, ненавязчиво подсказывали нужные слова, если я запинался. Словом, как-то справились.
И вот наконец первый спектакль.
На территорию театра «Махафи» можно было въехать только через шлагбаум, у которого юркие и приветливые консьержи проверяли билеты, и типичными напутствиями «энджой йо шоу», «хэв э найс ивнинг» открывали полосатую деревяшку. Из-за этого шлагбаума к въезду выстроилась внушительная очередь из сверкающих отполированных автомобилей. Тут были и американские кары новых моделей, и престижные немецкие «Мерседесы» и «БМВ», и совершенно потрясающие «Понтиаки» и «Бьюики» годов 60–70-х. При этом в идеальном состоянии и сверкающие не меньше своих молодых конкурентов.
Проехав через шлагбаум, машины останавливались у подъезда. Дамы и господа в безупречных вечерних нарядах входили в театр по ковровой дорожке. Температура была эдак под 30. Но ведь был ноябрь, календарная осень, и на многих дамах были меховые боа и палантины. Особым шиком считались не норковые, а из лисицы или песца. В фойе все громко и возбужденно разговаривали, смеялись, пили что-то шипучее, иногда даже настоящее шампанское. Русскоязычной публики не было вообще.
Наши программки и буклеты на английском покупали, впрочем, бегло просмотрев картинки, продолжали смеяться и разговаривать, больше туда не заглядывая. К моему великому ужасу.
Я-то надеялся, что они перед спектаклем вдумчиво прочитают либретто, вникнут в тонкие перипетии сюжета, и происходящее на сцене будет хоть как-то им понятно. Ведь наше, как принято говорить в Америке, шоу не сопровождалось бегущей строкой или каким-либо другим переводом. И вообще по всему чувствовалось – дамы и господа пришли развлекаться. И никак не готовы сидеть с вытянутыми лицами и сопереживать мучениям героев «Литургии». А из вежливости в Америке никто в зале не высиживает до конца. Просто встают и уходят.
Ну, думаю, может, до антракта досидят, а второй акт будем играть при пустом зале. От этих мыслей под ложечкой холодело, и лоб покрывался испариной.
Хотелось все немедленно отменить, извиниться перед почтеннейшей публикой и куда-нибудь сбежать, а лучше провалиться сквозь землю.
И я сбегал… из фойе за кулисы. Нервно проверял готовность всех служб. Не распаялись ли проводки у микрофонов. Там ли стоит дым-машина, где надо. Закрыт ли наш земной шар черным бархатом.
Все было, конечно, в порядке, и помощник режиссера Варвара Алексеевна успокаивала меня: «Все будет потрясающе, вот увидите!» Я улыбался в ответ. И психовал еще больше. Ведь на карту был поставлен не только успех или неуспех сегодняшнего спектакля, на карте была судьба всего театра. В случае неудачи нам больше никто и гроша ломаного не дал бы.
А уж о провале в Америке наши заклятые друзья раззвонили бы на всю ивановскую, во всех СМИ.
Прозвенел третий звонок.
Почему-то все волнение внезапно пропало. Я сел за пульт вместе со звукорежиссером. По сигналу из-за кулис двигаем микшеры. Первые вибрации низкого гула, и публика мгновенно затихает. На фоне гула страшные тяжелые звуки ударов кувалды о рояльную чугунную раму. От неожиданности – ведь такие звуки они слышат впервые – в зале все застывают. Вдруг внезапно из черного пространства возникает, именно не появляется, а непостижимым образом возникает земной шар с движущимися облаками. И крики тысяч голосов людей, зверей, птиц, вопли плакальщиц, мычание коров на бойне – весь этот звуковой массив надвигается на публику через динамики, окружившие весь зал.
Зрителей как будто вдавливает в кресла.
Ну, слава богу! Главное произошло. Еще не произнесено ни слова, а эмоционально в действие включился весь зал.
И так, на едином дыхании, проносится первый акт.
В антракте, конечно, никто не уходит.
После второго акта в зале овация. Настоящий успех. Мало того, после окончания публика не хочет расходиться и остается в фойе. Мы устраиваем импровизированный концерт. Наш концертмейстер Константин Одегов что-то играет на рояле из Шопена.
Хор поет православные песнопения. Короче говоря, всеобщий восторг, можно выдохнуть и расслабиться.
Хотя расслабиться было не так-то просто. Напряжение было чудовищное, и заснуть удалось только часа в четыре.
А в полдевятого звонок. С трудом открываю глаза. Плохо понимаю, где нахожусь. Пытаюсь снова заснуть, но звонки не прекращаются.
– Алло!
– Алексей, ты читал утренние газеты?
– Я вообще никогда никаких газет по утрам не читаю.
– Найди ближайший магазин и купи «Тампа трибьюн» и «Сан-Пит таймс». Там про тебя и твой театр такое написано.
– Плохо?
– Да ты что! Тебя называют чуть ли не Рембрандтом. Я не хочу пересказывать. Сам почитай.
После этого диалога с нашим американским продюсером сон улетучился в то же мгновение.
Выскакиваю на улицу. Магазин напротив.
Тут же в магазине разворачиваю газеты. От одних заголовков кругом идет голова.
«Из России с глубиной и силой».
«Литургия» превращает тьму в свет сияющей славы».
А потом уже в номере гостиницы читаю:
«…Впечатление от «Литургии» просто ошеломляющее. Ее технические эффекты превосходят любые представления о подобного рода действах, ибо включают в себя все самое необычное, начиная с поразительных шоу «Пинк Флойд» и заканчивая психоделическими странствиями из картины «2001». …Одной из наиболее ярких и существенных деталей спектакля было сверхъестественно мерцающее светило, то напоминающее земной шар при взгляде на него из открытого космоса, то в следующий момент вдруг превращающееся в разноцветную амебу.
В очередной картине второго акта вся сцена была заполнена колышущейся фигурой, находящейся в непрерывном движении и похожей на гигантские потоки лавы. В этом сезоне ожидается много событий, так или иначе связанных с Россией, к примеру, выставка Оружейной палаты из Москвы. И если они только приблизятся по силе воздействия к «Литургии», нас ожидает очень интересная театральная зима».
«…Подумайте о Рыбникове не как о русском композиторе, каковым он на самом деле и является. Подумайте о нем, как о скульпторе. Если скульптор высекает свои монументы из камня, то Рыбников как бы высек свою «Литургию» из темноты. И сделал он это для того, чтобы проявить, обнаружить во тьме человеческую душу. Ведь душа – это то единственное, что возвышает нас над нашей скотской природой.
…«Литургия» выше рамок языковых барьеров потому, что Рыбников воздействует не словами, а сильными эмоциями…
…Он вплетает в партитуру самый разный звуковой материал: и шумы, и звуки природы, и русское православное пение, и мощь симфонических аккордов. Рыбников управляет ими при помощи своей электронной магии. Эти аккорды заставляют пульсировать пространство зрительного зала одновременно с пульсацией тьмы и света на сцене. И хотите вы или нет, вы вовлечены во вдохновенные видения рая и ада, которыми мог бы гордиться и Данте. …Темнота для Рыбникова – основной материал. Используя лазеры, дымовые машины, проекции и ткани, он разделяет тьму, создает ее различные оттенки, как это делал когда-то Рембрандт. Для Рембрандта и Рыбникова тени означают моральные потери, а абсолютная тьма означает потерю души.
Но когда тьма отходит, ненамного отступает, тогда прорывается Вечный Свет. Этот свет надежды и есть главное, о чем Рыбников сказал так красноречиво своим светозвуковым спектаклем».
Да, неожиданно. Что хвалят, это потрясающе, конечно. Но главное в другом. Поняли! Дошло все, о чем хотел сказать, и без синхронного перевода. Все глубинные идеи и символы «моих» авторов от шумеров до гениев Серебряного века. И музыка, и постановка, все сработало.
Все наши мгновенно об этом узнали. Звонили, поздравляли. Спрашивали, а как перевести это, а что означает вот то слово. Всем хотелось немедленно банкетировать. Но нельзя. Вечером будет второй, не менее ответственный, спектакль. Перед началом нас будет приветствовать кто-то из представителей городских властей. А я должен буду выступить с ответной речью. Разумеется, без переводчика.
Сначала было захотел снова поволноваться по поводу моего английского и подготовить шпаргалку, а потом подумал: «Да как получится, так и получится».
И получилось! Произнеся приветственные слова о важности взаимодействия культур США и России, представитель мэрии, а может, и сам мэр (увы, я уже не помню) вручил мне символический ключ от города.
А я от волнения и растерянности сказал что-то, хотя и очень искренне, но все-таки запинаясь. О том, как для нас неоценимо такое понимание и такой прием американской публики. И сорвал громовые овации.
И вот второй спектакль. Такой же контакт актеров с залом. Такое же напряжение в течение всего спектакля и такой же восторг по окончании.
Ну, что ж, пора привыкать к американскому успеху.
Перед следующим спектаклем в другом городе несколько свободных дней, и на завтра назначаем столь ожидаемый всеми банкет.
В довольно просторном зале, нас все-таки больше 60 человек, вино и что-то покрепче льется рекой. Произносятся сначала очень продуманные, а потом все менее и менее осмысленные тосты. Я уже почти не вслушиваюсь в произносимые слова. И вдруг!
Говорит наш американский исполнительный продюсер. Наверное, неправильно было бы называть его подлинное имя. Я его назову по имени одного из героев рассказа Вашингтона Ирвинга: Рип Ван Винкль. Кстати, очень похоже на его настоящее имя.
Так вот, он встает и говорит разные слова, а потом неожиданно: «Теперь «Литургию» уже никто не остановит!»
Никто не обратил внимания, а я аж застыл от недоумения. А почему ее должен кто-то останавливать? Кому нужно следить за судьбой нашего театра и предпринимать какие-то меры для того, чтобы влиять на происходящее с нами?
И почему он в курсе всего этого?
А впрочем, не остановит – значит не остановит. «Это ведь хорошо. Правда? Пожалуйста, еще один «виски он рокс. Сэнк ю!»
Превратности судьбы в стиле О’Генри
Еще годов с 60-х я хорошо помню кадры съемок, многократно показывавшихся по телевидению. Это длиннющие очереди, выстраивавшиеся в Нью-Йорке за билетами на спектакли Большого или Кировского театров. Как мы гордились тогда нашим самым лучшим в мире балетом! А интервью с обычными людьми из очереди были полны восторга и искреннего восхищения.
Эти картинки буквально стояли у меня перед глазами, когда мы подъезжали к месту нашего следующего выступления – большому красивому Центру искусств в Форте Лодердейл. Там мы должны были сыграть «Литургию» после Сарасоты, где все прошло тоже очень успешно.
Я не ожидал, конечно, увидеть очередь, опоясывавшую здание театра, но, по крайней мере, легкий ажиотаж у кассы обязательно должен был быть.
Я был уверен, что слухи о нашем успехе дошли и сюда. Да кроме всего еще и такая пресса! Конечно же, ее все читали. И не только хорошие рецензии, но и интервью с моими портретами. Я приготовился давать автографы и отвечать на приветствия обычных простых американцев, стоящих в очереди.
Ну вот мы и у театра. Выйдя из машины, я первым делом начал искать взглядом нашу афишу на фасаде здания. Разных плакатов и плакатиков было много. Какой-то певец с коком на голове а-ля Элвис призывно изогнулся над гитарой, блондинка в красных туфельках отплясывала на фоне джаз-банда, солист украинской группы из Канады повис в воздухе в немыслимом шпагате. Была реклама даже на концерты какого-то скрипача весной будущего года.
Глаза разбегались но… где же наша-то? А вот как раз нашей рекламы там и не было.
Я вошел в холл театра на первом этаже. Тишина и пустота. Касса вообще закрыта. И над кассой тоже никакой рекламы «Литургии», даже самого маленького плакатика.
Мы постучались. За окошком кассы появилась женщина. Вопросительно посмотрела на нас.
– Хэллоу! Мы из России, из Москвы, хотели бы поговорить с главным администратором.
Ее глаза выразили неподдельное удивление.
– Подождите минуточку, – услышали мы ее голос через динамик.
Она как-то неправдоподобно быстро набрала номер на телефоне. Отключила динамик и что-то достаточно эмоционально сказала в трубку. Потом растянула уголки губ, что должно было означать улыбку, но при этом глаза ее оставались напряженными, и поэтому улыбка получилась кислой.
– Подождите, пожалуйста, минуточку, – повторила она еще раз и быстро скрылась за дверью в глубине кассы.
Через пару минут за нами пришла девушка и повела через холлы и лестницы, очевидно, к тому самому главному администратору. И привела нас не в кабинет, а за кулисы, где он что-то обсуждал с техническим персоналом.
По мере того как мы рассказывали ему о том, что сценическая площадка его театра должна была быть забронирована много месяцев назад и тогда же должна была начаться продажа билетов при наличии, конечно же, печатной рекламы и поддержке радиостанций и телеканалов, его лицо становилось все более отрешенным и туповатым.
Казалось, он хотел сосредоточиться на какой-то мысли, но у него не очень получалось.
И вдруг его как будто осенило. Не дав нам договорить, он перебил:
– А кто вас пригласил? Кто продюсер с американской стороны?
– Рип Ван Винкль.
– Кто, кто?
– Ну, Рип Ван…
– Ааааа, тогда все понятно.
Он еле удерживался, чтобы не рассмеяться.
– Простите меня. Это небезызвестная персона. Я очень удивлен, что вы ему доверились. К сожалению, никто не бронировал театр и не платил за это денег. У нас все площадки заказываются за год. И четкая система продажи билетов и рекламы. А о вас, простите меня еще раз, мы слышим первый раз. Я сожалею.
После его этого «Ай эм сорри» стало ясно, что здесь нам надеяться не на что.
Я позвонил тут же, зайдя в комнату секретаря, по нашему списку на все другие стоявшие в расписании площадки. Естественно, о нас никто там не знал и никто нас не ждал. Стало ясно, что этот «Рип Ван Как Его Там Про Мать Его не хочется говорить ничего плохого» нас надул в лучших традициях рассказов О’Генри и Джека Лондона.
Я пулей выскочил из Центра искусств, остальные члены группы еле-еле успевали бежать за мной по ступенькам. Они не все знали английский настолько, чтобы понять все, что сказал этот человек. Счастливые! Пусть побудут в безмятежности и благодушии. Рассказать им все прямо сейчас у меня язык не поворачивался. Поэтому моя взвинченность показалась им, мягко говоря, неадекватной.
– Кофейку, что ли, попьем.
– Да, вон на углу кафешка. Пойдем.
Они явно пытались меня успокоить. Но у меня в мозгу было одно: «Ах он негодяй, да как он мог! Это же вообще уголовщина! Ну я ему покажу! Где этот мерзавец? Быстро за руль! Чем скорее я его увижу, тем скорее эта ситуация чем-то разрешится! Я должен ему все сказать немедленно, интересно, как этот двуликий предатель будет изворачиваться? Еще тосты произносил!»
Завел мотор. Остальные еле успели вскочить в машину, забыв про всякий кофе.
И понесся, забыв про спидометр.
Дороги были пустые. Никакого ощущения опасности. На одном крошечном перекрестке для пешеходов я, увидев желтый, решил проскочить. Вокруг ни одной души и ни одной машины. И главное, никаких дорожных полицейских. За те несколько дней, которые я ездил по Флориде, я их вообще не видел. Может, их вообще здесь нет?
Ну, конечно, проскочил перекресток я все-таки уже на красный.
И тут же увидел в зеркальце появившуюся из-под земли или материализовавшуюся из воздуха полицейскую машину с включенными мигалками. При этом она мерзко завывала сиренами. Голову мог дать на отсечение, что секунду назад ее здесь не было, и появиться ей было физически неоткуда.
Я немедленно остановился. Наполовину открыл окно и положил руки на руль. Мне рассказывали всякие ужасы о том, что в Америке, если тебя останавливает полицейский патруль, ни в коем случае нельзя выходить из машины. Это расценивается как угроза нападения на полицейского, и тебя имеют право пристрелить. Нужно оставаться в машине, а руки должны быть на руле, чтобы было видно, что в них нет оружия. Я все так и сделал, но все-таки нервничал. Еще бы, первая встреча с американским полицейским.
Первым делом он, конечно, попросил мои документы. Увидев мое удостоверение, удивленно спросил.
– Откуда вы?
– Из России.
– России?
– Да, да.
Он немного растерялся. Явно не знал, что со мной делать. Наверное, в его практике я был первым российским гражданином – нарушителем ПДД. Повертев мое удостоверение в руках, он попросил меня выйти из машины. Ну, все! Я ожидал, что заставит положить руки на крышу машины и станет обыскивать, как в фильмах про гангстеров. Но вместо этого он показал мне на светофор и на «пиджин инглиш», рассчитанном на полных идиотов, начал рассказывать, «что значит красный, зеленый и желтый сигналы светофора». После каждой своей фразы спрашивал, нарочито упрощая: «Твоя моя понимай?»
Я понимай и кивай головой. После этой лекции он вернул мне удостоверение. Я знал об астрономических размерах американских штрафов и думал, на сколько же он меня накажет. Хорошо еще, что удостоверение не отобрал.
Но оказалось, что процедура наказания на этом закончилась. Он улыбнулся. Да, да именно улыбнулся.
– Будьте внимательны. «Би кэрефул», – услышал я на прощание, и его полицейский автомобиль растворился в воздухе, как будто его не бывало.
Это происшествие меня, как ни странно, привело в чувство. Весь путь до Сан-Пита ехал медленно и уже пытался более спокойно обдумать, что же произошло.
А подумать было о чем. В памяти начали всплывать некоторые странности общения с этим, если можно так сказать, продюсером.
Месяца за два до нашего отбытия в Новый Свет раздался звонок из офиса Рипа. Он попросил меня к телефону, благо я находился в театре.
– Алексей, давайте перенесем ваш приезд на более поздний срок. Одновременно с вами приезжает выставка «Сокровища царей» из России, и обстановка для продажи билетов будет не совсем благоприятной.
– А куда приезжает? В Сан-Пит?
– Нет, в Тампу.
– Так мы же в Тампе не выступаем. А площадки зарезервированы?
– Да, конечно.
«Ну, еще бы, – подумал я. – Ведь Мельник свою часть по оплате расходов гастролей выслал уже давно, и деньги точно были получены и должны быть потрачены Рипом по самому что ни на есть целевому назначению».
– Но с площадками я договорюсь. Сроки можно перенести.
– Да поймите же вы, наше театральное оборудование уже прошло московскую таможню и скоро должно быть погружено на корабль, чтобы отплыть во Флориду. Вернуть его невозможно. Давайте ничего не будем менять. Мы все-таки приедем в сроки, которые указаны в договоре.
После упоминания о договоре Рип немного скис и, конечно, вынужден был со мной согласиться.
Как потом выяснилось, рядом с ним сидел юрист, и мое даже мимолетное сомнение в вопросе перенесения сроков и даже фраза «я подумаю» были бы трактованы как намерение изменить условия договора со всеми вытекающими юридическими последствиями. А именно вину за изменение сроков свалили бы на нас. И деньги, полученные авансом из России, возврату бы не подлежали.
– А ты знаешь, что было в «Махафи» после первого акта, да и после окончания тоже?
Это меня спрашивала Таня уже после того, что я рассказал ей и Нине Ивановне о том, что происходит.
– А что такое?
– Пока ты там разговаривал с актерами и в конце выходил кланяться, помощники и клевреты Рипа бегали за кулисами и буквально шипели «это провал! это провал! дальше работать будет невозможно!»
– Да ты что? Публика-то стояла! Ты ж видела, какие овации.
– Ну, конечно. Тогда все удивились, но как-то быстро забыли. А у меня прямо перед глазами искаженные лица и злорадные глаза.
– Вот это да. А газеты?
– Слушай!
В разговор вступила Нина Ивановна.
– А ведь действительно, я им пересказываю, что написали, а Саша мне «да ничего особенного», быстро отвернулся и умчался с озабоченным видом.
Саша был русскоязычный американец, помощник Рипа, и он и еще пара человек из административного состава, но уже с нашей стороны, и были теми самыми людьми, которые говорили о провале. Так что же Рип с ними тоже, что ли, договорился? А его фраза на банкете о том, что «Литургию» теперь никто не остановит?
Да, вопросов было много. Хотя, к сожалению, ответ напрашивался сам собой. Организаторы, получив от Мельника деньги, свою долю в проект не внесли, а деньги Мельника потратили не на гастроли, а на себя. Скажем, на новый дом Рипа, куда он нас приглашал и очень гордился технической новинкой – вакуумным туалетом.
Да и другие тоже, наверное, что-нибудь получили себе по мелочи.
Двоюродная племянница Нины Ивановны, приехавшая ее навестить в Сан-Пит, услышав эту историю, стала вдруг, к нашей досаде, и, как показалось, совершенно неуместно смеяться, причем громко и до слез.
– Так это же «Продюсеры». Это же точно сюжет очень известного мюзикла. Там мошенники тоже собирали деньги на мюзикл, обещая огромные прибыли инвесторам в случае успеха. Зато в случае провала проект закрывался, и все средства оставались у них без всяких последствий. Поэтому мюзикл должен был быть очень плохим и обязательно провалиться после первого же показа. Так вот был шумный успех, и горе-продюсеров посадили.
Тут уже начали смеяться мы. Так оказывается, это классический сюжет!
Мюзикл «Продюсеры» я увидел позже в Лондоне. Причем ходил на него два раза, настолько мне понравился этот блестящий спектакль.
Племянницу Нины Ивановны звали Татьяна Колодзей. Она была известной галерейщицей, устраивала аукционы картин, покровительствовала современным художникам. Ее знали во многих странах. В попечительском совете ее компании значились имена монарших европейских особ, известных политиков, сенаторов и конгрессменов США, знаменитых людей искусства.
О, если б мы были художниками! Ее связи могли бы оказаться спасительными. Но что было делать в этой ситуации с театром? Неужели возвращать 62 человека и все наши 16 тонн оборудования бесславно в Москву?
И рассказывать всем, что нас подвели, обманули?
Думаю, этого я бы не пережил. Тем более, после двух лет, можно сказать, парения под небесами и такого успеха и в России, и в Америке.
Нет! Надо было что-то делать! Нашего злого гения Рипа не было в офисе, и на звонки он не отвечал. Да и, судя по всему, все, что он мог сделать сейчас, так это еще больше навредить.
Может, поискать своих давних друзей, которые уехали в Штаты? Но я не знаю их координат, да и чем они могут помочь…
А может, самим попробовать договориться с театрами? Да нет, это глупость. Организовать прокат, не имея ни связей, ни резерва времени на рекламу и продажу билетов, невозможно.
А может?.. С этими бесконечными «а может…» я, проведя бессонную ночь, смог заснуть только под утро.
На следующий день, как всегда, во Флориде ярко светило солнце. Было не жарко, а блаженно и благодатно тепло. Из моего окна на самом верхнем этаже гостиницы было хорошо видно, как наши ребята кто плавал в гостиничном бассейне, кто сидел в уличных джакузи, а кто грелся на пляже на берегу Мексиканского залива. За прошедшую неделю все подзагорели и стали не по-советски улыбчивы и доброжелательны. Было очевидно, что ближайшее будущее представлялось им в самых радужных красках.
Как же им всем рассказать, что… да вообще обо всем рассказать? Ведь я так и не придумал, что делать. А это означало только одно – надо возвращаться. Собравшись с духом, я снял трубку и набрал номер Мельника.
Два долгих гудка.
«Батюшки, да в Москве же еще раннее утро!»
Я бросил трубку.
Через несколько секунд звонок. Ну, думаю, все-таки я его разбудил. Приготовился к тяжелому разговору. Но звонил не Мельник.
Это была Татьяна Колодзей. Она говорила долго, ругала Рипа, рассказывала, что можно сделать, сыпала множеством незнакомых мне имен и после того, как запутала меня окончательно, вдруг сказала просто и ясно: «Ну, в общем, через два часа мы выезжаем в Майами, у нас встреча с Джином Ростоффом. Я уже договорилась».
Я еще не понял, кто такой Джин Ростофф и для чего нужна встреча с ним. Но, по крайней мере, все-таки это будет попытка что-то сделать. Лучше, чем ничего. И мы: это моя жена Таня, я и Татьяна Колодзей поехали в Майами.
По дороге Татьяна рассказала нам, что, кроме того, что он ее хороший знакомый, Джин Ростофф – один из руководителей крупнейшей в мире…
– Что, что, это действительно так?
– Именно, без всяких преувеличений крупнейшей в м-и-р-е юридической фирмы «Бейкер МакКензи», а именно, глава ее отделения в Майами. И через его контору проходит юридическое оформление всех сделок между Штатами и Южной Америкой.
– Ничего себе!
– В общем, чрезвычайно влиятельная персона.
Она с ним уже говорила, рассказала о том, что произошло. И он сам предложил встретиться и обсудить ситуацию.
Наша встреча – это недолгий ланч в японском ресторане. Я, собственно, ничего обнадеживающего не надеялся услышать, но после того как г-н Ростофф посреди всех всяких вежливых и ничего не значащих фраз вдруг сказал совершенно неожиданно для меня:
– Алексей, поверьте, мне стыдно за таких американцев, как Рип. Я постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы помочь вам.
Вот после этих слов мне показалось, что, может, еще не все потеряно.
А Ростофф продолжал.
– Я познакомлю вас с Джерри Феннеллом. Я знаю его очень давно. Он абсолютно честный и порядочный человек. Думаю, он сумеет сделать так, чтобы ваше шоу продолжалось. Сколько у вас спектаклей по плану?
Я ответил.
– Ну, это-то он вам точно сделает. Если, конечно, Татьяна поможет. Я правильно говорю, г-жа Колодзей?
Джин Ростофф улыбался.
Улыбались и мы.
«Так что, может, мы еще и выберемся? Господи! Уже в который раз-то? Ну почему у меня получается все с дикими препятствиями? Одна подножка за другой. Сколько я еще смогу выдержать?»
Я понимал, что ничем не мог помочь ни Джерри Феннеллу, который оказался добродушным, энергичным и каким-то очень оптимистичным человеком, ни Татьяне Колодзей с дочерью, очень толковой и целеустремленной молодой особой, приехавшей на помощь из Нью-Йорка.
Я просто сидел сложа руки и ждал, когда все само собой получится. И получилось! Конечно, не само собой. Новая команда, взявшаяся управлять проектом, приложила огромные усилия для спасения ситуации.
И вот наконец Джерри звонит мне и очень значительным и загадочным тоном приглашает к себе домой, где он устроил маленькую штаб-квартиру нашего проекта. Татьяна с дочерью уже были там.
Первое, что я увидел, войдя в комнату, где все собрались, была свернутая карта, лежавшая на столе.
Я понял, что это и есть главный сюрприз для меня.
А ну, конечно, это карта Флориды, где они небось отметили все города, куда мы поедем.
И я почти что не ошибся. Джерри развернул передо мной карту. Там действительно были отмечены точки для наших гастролей. Но это была карта не Флориды. Это была карта США.
«Дорогой Сергей Григорьевич!
Рад сообщить вам, что, несмотря на некоторые непредвиденные трудности, мы работаем точно по плану. Количество сыгранных спектаклей соответствует нашему договору. Изменились лишь некоторые места наших выступлений, но на количестве зрителей это не отразилось.
Больше того, у нас есть совершенно реальный план продолжения гастролей и после рождественских каникул. Причем не только во Флориде, но и в других городах США. Мы провели переговоры с Центром исполнительских искусств им. Кеннеди в Вашингтоне, в Солт-Лейк-Сити и Прово в очень крупных университетах. Есть предложения из Нью-Йорка и Северной Каролины. Актеры готовы за время рождественских праздников выучить весь спектакль на английском. Так просили наши новые прокатчики Джерри Феннелл и Татьяна Колодзей. Я уже вам о них рассказывал. Если вы даете добро, то мы начнем продвигать этот новый проект…»
Это отрывок из моего очередного письма-отчета Мельнику, написанного недели через две после нашей встречи с Ростоффом.
А это хроника последующих событий:
Мельник одобряет наш план.
«Бейкер МакКензи», пригрозив Рипу судебным преследованием, возвращает театру исключительные права на прокат спектакля в США.
Для деятельности в США я создаю две организации: «Alta Productions» и фонд «Rybnikov foundation». Бухгалтерский учет этих компаний с подачи Ростоффа берет на себя знаменитая компания «Куперс и Лайбренд». Теперь мы можем официально заниматься прокатом спектакля.
Мы выступаем в театрах, в театральных залах университетов, в христианских церквях уже на английском, как я обещал Мельнику.
Протестантские церкви – это, по сути, огромные концертные залы. Запомнился один эпизод.
Во время нашего спектакля одна зрительница в церкви упала на пол и странно задергалась. Я испугался.
– Что с ней?
– Ее трогать нельзя, на нее сошел Святой Дух.
Для православного человека это было совсем уже в диковинку, и после спектакля наш хор, сойдя со сцены в зал, для зрителей пропел православные молитвы. На всякий случай. Прием был самый восторженный. По-моему, никто из пришедших в церковь американцев не слышал раньше православных молитв.
На несколько дней нам задержали выплату денег на гостиницу. Американцы, кстати, те самые прихожане протестантской церкви, узнав об этом, поселили всю нашу труппу у себя в домах. А законы у них были очень строгие. Никакого спиртного. Ни курения. И всех остальных излишеств!
А я-то наших ребят знаю. Не буду вдаваться в подробности, но приходилось им устраивать головомойку не раз и не два.
Далее.
Балетная звезда Барышников где-то в Японии подвернул ногу и отменил свои выступления в театре «Кравиц» в Вест-Палм-Бич. Мы выкупили это время и дали один спектакль в помещении, по роскоши не уступавшем Большому театру, с пятью ярусами и широкой и глубокой сценой. На спектакль пришел католический архиепископ Флориды г-н Смит и священник американской Русской православной церкви. Они стоя аплодировали после окончания спектакля и сказали мне самые теплые слова о «Литургии».
В феврале едем в совсем уже американскую глубинку. Штат Юта! Сначала в Солт-Лейк-Сити, а потом по заснеженной довольно опасной дороге (очень скользко, темно, много аварий с печальными исходами) мимо длинных тюремных заборов в Прово в мормонский университет. Встречают радушно. С гордостью показывают здание. А гордиться есть чем.
Представьте длинный коридор, по обе стороны обычные межкомнатные невысокие двери. И вот за одной самой рядовой из многих дверей сногсшибательное зрелище. Воплощенная мечта каждого, кто посвятил свою жизнь музыкальному театру. Зал тысячи на три человек. С классическими пятью ярусами. Сцена громадная, с немыслимой высотой. Большая оркестровая яма. О световом и сценическом оборудовании и говорить не приходится. Я цокаю восторженно языком.
– Это наш репетиторий для тех, кто увлекается театром.
– Ну, если это репетиторий, то, наверное, есть и театр? – спрашиваю у сопровождающего очень строго одетого (черный костюм, черный галстук) молодого человека.
– Ну, конечно.
Мы возвращаемся в коридор. И входим в дверь напротив. Такую же невыразительную.
А за ней… Точно такой же зал.
Да, да! Две Мариинки по сторонам длинного служебного коридора.
Но мормоны нас с «Литургией» в Прово не пустили. Цензуру не устроили некоторые тексты. А студентов это только раззадорило. Узнав, что мы договорились выступать в соседнем городе, они просили повесить афиши и у них, чтобы посмотреть «запретную» оперу.
Февраль 1995-го. У театра заканчиваются трехмесячные рабочие визы. Хочешь не хочешь, а придется после теплой Флориды вдохнуть морозного московского воздуха. Да и семьи актеров, оставленные в России, почти потеряли надежду увидеть своих жен, мужей, пап, мам, детей. Все-таки целых три месяца в разлуке! После отъезда труппы Флорида становится скучной, чужой и неуютной. Все наши пресловутые 16 тонн оборудования пакуем и… оставляем на складах в Америке. Ведь все верят, что после недолгого перерыва гастроли продолжатся.
У Джерри большие планы, и не только планы. Реальные договоренности с площадками. Начинать будем в Центре исполнительских искусств им. Кеннеди в Вашингтоне, с которым уже подписан контракт, а дальше, скорее всего, Нью-Йорк. И именно туда мы и отправляемся с Таней. Во-первых, на переговоры о гастролях. Во-вторых, на встречу с Эрнстом Неизвестным и Василием Аксеновым. За Эрнста Неизвестного совершенно неожиданно для нас вышла замуж Анечка Минасбекова, с которой мы дружили в Москве. Будет о чем поговорить. Несмотря на то что Аксенов и Неизвестный были друзьями Вознесенского, я лично не был с ними знаком.
Вот будет интересно показать им видеозапись «Литургии». А может, вообще устроить презентацию для нашей эмигрантской элиты? В качестве «промоушен» наших будущих гастролей. И вот в знаменитом нью-йоркском отеле «Плаза» точно, как когда-то в «Дон Сезаре», собираем публику, правда, здесь только нашу русскоязычную. Все смотрят очень внимательно.
А Эрнст Неизвестный после показа даже дает интервью радиостанции WKRB 90, 9 FM 21 марта 1995 г. Вот что он сказал:
«…Первый раз я увидел в кино и театре нечто близкое мне. Я только так могу говорить. В наше исключительно циничное время, когда серьезность является плохим тоном, когда «джентльмены» должны говорить серьезные вещи несерьезно, первый раз СЕРЬЕЗНО говорится о СЕРЬЕЗНОМ. Мне кажется, что это героика. Я не боюсь говорить это слово, хотя оно дискредитировано псевдогероями XX века. Создание высокой трагедии под стать задаче. Кроме того, это еще и огромная перспектива в развитии как стиль…»
Прощальный вечер в Нью-Йорке. Аксенов и Неизвестный приглашают нас во французский ресторан высокой кухни. Это потрясающий финальный аккорд всей американской эпопеи. Все, казалось, было так замечательно. Знал бы я тогда, что ждет меня в Москве.
Возвращение
– Алексей Львович, из ВИЛСа звонили, говорят, чтоб мы там сворачивались.
– Как? У нас же с ними договор.
– Так он закончился, а продлевать не хотят. А еще, вот, повестка из суда.
– Суда? По авторским правам, что ли? Я ни на кого в суд не подавал.
– Да нет. Вы в качестве ответчика.
– Чего, чего?
– Кстати, одно заседание вы уже пропустили.
– Но меня же не было в России. Я не знал.
– А это их не касается.
Все это обрушила на мое еще неокрепшее после Америки сознание Марина Павлова, наша бессменная руководительница канцелярии и несгибаемая патриотка театра. В ее голосе были праведное негодование и возмущение. Ясно, что эти события ничего хорошего ни мне, ни театру не сулят. А в несправедливости всего происходящего она была стопроцентно уверена.
ВИЛС отказал нам категорически и навсегда. Театр-модуль надо было упаковывать в железные контейнеры и увозить на склад. Такой вот сказочке конец. Жалко. Придется искать новое помещение.
В суд не иду. Все-таки надо вначале выяснить, в чем же меня обвиняют. В конце концов, найти адвоката. Не одному же беззащитному мне туда являться. Этого промедления мне судья не простила, и буквально через неделю у нас в офисе появились гости.
– Алексей Львович! К вам пришли… или за вами!
Шутка Варвары Алексеевны была очень удачной, особенно учитывая то, что пришли описывать имущество театра.
Первым делом читаю постановление суда.
Так вот откуда, оказывается, ноги растут. Заявление в суд написала уволенная сотрудница С. Она отвечала за наш график выступлений и контракты с площадками во Флориде и уж наверняка точно знала, что никаких договоров с концертными залами на наши спектакли подписано не было. Они с Рипом просто договорились провалить наши гастроли. Ну чем это все обернулось, я уже писал. Сейчас же мне предъявлялись претензии, что не все актеры получили положенную по договору зарплату. Абсолютный абсурд! Все получали выплаты строго по ведомостям и к тому же, кроме нее, никто никаких заявлений не подавал. Суд не должен был принимать этого дела к рассмотрению. Но тем не менее судебные исполнители, стоявшие передо мной, были более чем реальностью.
Читаю более внимательно постановление. Смотрю, там написано: «Театр Анатолия Рыбникова». Мой домашний, а не театральный адрес. И приказано изъять маркшейдерский пульт (вместо микшерного).
– Ну что ж, идите к Анатолию Рыбникову, в квартиру на втором этаже и отбирайте у него все это, а здесь вам делать нечего. Давайте-давайте.
И выпроводил их. Не знаю, откуда взялась храбрость. Но уж больно отвратительно все это было.
На следующее заседание суда я притащил все документы, все ведомости с подписями актеров. Я ведь вел скрупулезнейшую бухгалтерию по зарплате и в Америке, и в России. Да и не только по зарплате. У меня были задокументированы все расходы, включая даже квитанции по 50 центов о проезде через платные шоссейные дороги. Все это я готовил для Мельника. Кстати, он даже ни разу не захотел посмотреть мои отчетности. Зато они пригодились мне совершенно в других ситуациях, из которых первой было заседание суда.
Истицей была только С. Вместо паспорта она предъявила суду удостоверение сотрудника какой-то спецслужбы. Какой именно, я, естественно, увидеть не мог, но судья удовлетворилась этим документом.
Когда были исследованы все бухгалтерские документы и выслушаны мои объяснения, судья быстро во всем разобралась и вынесла соответствующее решение. Естественно, в мою пользу. Удар явно не удался. Но это был не последний удар по театру.
В это же время в «Московском комсомольце» появляется оскорбительная гнусная статейка о наших гастролях в Америке. Ни слова правды, только одна грязь. Я пишу письмо на имя главного редактора, уличая газету во лжи. Ни ответа, ни опровержения. Понятно, что ожидать другого в такой ситуации было бы сложно.
Но надо продолжать работать. Иду в Комитет по культуре Москвы к его председателю. Рассказываю о театре-модуле, полностью построенном и оборудованном не за счет бюджета, и практически предлагаю его в подарок городу. Только дайте место, где его разместить! Я ведь точно знаю, что в Москве тогда было много закрытых кинотеатров, которые чуть ли не силой навязывали разным деятелям и коллективам. «Только возьмите и сделайте там, так сказать, очаг культуры». Тогда помещения получили многие и очень многие…
Но для нашего театра у председателя комитета было припасено свое необщее выражение лица. А точнее, гримаса брезгливости. И ироничная ухмылка. «Да упаси вас боже! Откуда же у нас свободные помещения? И сроду не бывало! Все давно занято». Мне указали на дверь.
– Слушай, а чего ты к каким-то там чиновникам ходишь? Ты же знаменитый композитор. На весь мир. Тебе надо на самом высоком уровне вопросы решать. Хочешь, я тебе встречу с Черномырдиным устрою?
Все это мне сказал мой приятель, с которым я поделился своими горестными мыслями о несправедливости этого мира.
– Ну, давай, устраивай.
Говорю, а сам думаю: «Ну, мели, Емеля, твоя неделя».
Через некоторое время звонок. Голос моего приятеля в трубке радостно сообщает:
– Ну все, я договорился!
– О чем?
– Как о чем? О встрече с Черномырдиным!
– Ну и когда мне к нему идти?
– Не надо никуда тебе идти. Он сам придет к тебе.
– В подвал?
– Почему так сразу в подвал? В творческую мастерскую. Так сказать, навестить гения на его рабочем месте.
– Врешь.
– Увидишь.
Время было назначено. Куплены пирожные и всякие закуски, суперэлитный коньяк, что-то еще «самое-самое». Но все равно я думал, что меня мой приятель разыгрывает, пока не узнал, что с нашего переулка и соседних улиц убран весь транспорт и произведена так называемая зачистка прилегающей территории. Затем в подвал пришли собаки и в сопровождении очень серьезных людей облазили и обнюхали все закоулки. После этого пришел менее серьезный человек и, любезно улыбаясь, попросил ничего не предлагать из еды, никаких пирожных и закусок, а уж о спиртном и говорить нечего. Очевидно, чтобы избежать отравления.
И когда эта свита в достаточной мере сыграла короля, вошел наконец сам Виктор Степанович.
Первым делом мы выпили коньяку и закусили пирожными. И пошли смотреть подвальный театрик и слушать музыку. Все прошло замечательно. Я вручил письмо с просьбой о помещении для театра. На прощание премьер крепко пожал мне руку и улыбнулся. Дескать, все будет хорошо. Мне ничего не оставалось, как ждать ответа и каких-то событий в ответ на мое письмо.
И события не заставили себя долго ждать. Моему сыну Мите пришла повестка (ах, эти чертовы повестки) не откуда-нибудь, а из военной прокуратуры. Митя был освобожден от прохождения воинской службы из-за язвы двенадцатиперстной кишки. Это было наследственное. Я мучился с язвой в молодости много лет. А. И. Хачатурян тоже страдал этим и говорил мне, что это типично композиторская болезнь. От творческих переживаний. И лечится лучше всего успехом у публики. Это, конечно, была шутка, но Митя тогда уже начинал писать музыку, и язва была у него самая что ни на есть настоящая композиторская.
Но был написан донос, что освобожден он от армии по блату, за деньги. Прокуратура отреагировала и направила Митю на совсем уж зверскую комиссию в спецгоспиталь Министерства обороны. Он пролежал там почти неделю. Диагноз подтвердился. Освобождение от военной службы было правильным и законным. Еще один удар мимо. Хотя сил отражать удары становилось все меньше.
На мое письмо Черномырдину никакого ответа я так и не дождался и продолжал по инерции искать помещение. Но внутри нарастало чувство полной безнадежности. Казалось, еще один удар, и я не выдержу, свалюсь.
И удар последовал. К нам в офис ворвались люди в масках. Налоговая полиция! «Всем оставаться на местах. Будет производиться выемка документов».
Они забрали все наши финансовые документы по «Современной опере», «Международному центру аудиовизуальных искусств» за все годы работы и ушли, оставив в шоке всех, кто был там. Марина Павлова пыталась было качать права: «Покажите постановление!» и что-то в этом роде. На нее цыкнули, как на сумасшедшую. Налоговая полиция тогда была всемогуща. Я пришел в офис немного позже, когда там оставался один из их сотрудников. Он смотрел на меня, как на какого-то червяка.
– А у вас есть лицензия на занятия этого рода деятельностью?
– Какой деятельностью? Музыкой, творчеством? Я же композитор.
– А где документы, подтверждающие, что вы композитор, а не самозванец?
– У меня диплом консерватории.
– Где он?
– Дома.
– Предъявите.
Я поднялся в квартиру, с трудом нашел диплом, принес в офис, скопировал его, отдал копию. Сотрудник, не прощаясь, ушел, явно разозленный наличием диплома.
Через знакомых я нашел возможность встретиться с начальником налоговой полиции Москвы. Пришел к нему в контору. Рассказываю, спрашиваю, почему нас проверяют, ведь мы не бюджетники и налоги платим исправно. Отчеты наши инспекция принимает каждый квартал.
– Вот видите! – говорит он. – Раз у вас все в порядке, вам и нервничать не нужно. Живите спокойно.
Действительно, а чего психовать-то? Счета наши арестовали. Работать стало невозможно. Без зарплаты актеры, конечно же, разбегутся, и все станет совсем спокойно.
Но это было не все. Чтобы окончательно добить нас, был нанесен последний удар. Жильцы дома, в котором был наш театр, давно осаждали всякие учреждения по недвижимости, чтобы отобрать у театра подвал под свои личные нужды.
Но у нас был договор аренды с взаимными обязательствами, и поэтому ходу их письмам, конечно же, не давали. А тут вдруг взяли и начали проверять правильность перепланировки. И вот предписание: «в такие-то сроки…», «а в случае невыполнения предписания…» «подлежит расторжению…» «административная ответственность…» и т. д.
Ну, что ж! Чтобы сохранить подвал в надежде на мифическое будущее… Неужели все-таки?..
Да, придется уничтожить театр.
И вот мусорный контейнер заполняется обрывками черного бархата, погнутыми железками, которые были частью конструкции сцены, кусками деревянной обшивки пандуса, бесформенными глыбами известки вместе с креплениями для фонарей.
За это время безусловно стало ясно, что никакого продолжения гастролей не будет. Из Америки привезли, опять же по морю, все наше оборудование и сложили тоже на склад. Мы все-таки попытались продолжить работать даже в такой обстановке. Нам дали возможность сыграть несколько спектаклей в Театре киноактера. Но это было последнее, что было можно сделать.
Проверка налоговой полиции длилась около года. В заключительном акте была написана последовательность немыслимых по своему бюрократизму фраз, из которых следовало, что нарушений у нас не обнаружили, за исключением одной неправильно оформленной квитанции на заправку бензином театральной машины. И это было единственное, в чем нас нашли возможным обвинить за все годы работы.
Бумага пришла в адрес театра. Театра, который давно уже прекратил свое существование. Я читал это послание, сидя на каком-то ящике посреди разрушенного зрительного зала. В груде мусора у стенки увидел обрывки нотной бумаги с моими эскизами и набросками для будущих работ. Наверное, выпали из коробки при упаковке. Вытащил, посмотрел и… бросил обратно. Да кому они сейчас нужны? Кому нужен я сам? Мне было уже 52. И начинать все снова уже точно было поздно. В зал вошла кошка. Мы ее держали в подвале, во-первых, потому что жалко. А потом так, на всякий случай, вдруг опять какая-нибудь крыса появится. Во время спектаклей была страшная опасность, что кошка прорвется на сцену и погубит все впечатление от спектакля. Но теперь-то ей можно все! Теперь она стала здесь хозяйкой. Я гладил ее за ухом и вспоминал далекий 1959 год:
…Кошка лежала на подоконнике над батареей. Она потягивалась, мурлыкала и щурилась от удовольствия. На столе передо мной стояли вкуснейшие творожные оладьи со сметаной, приготовленные мамой. Несмотря на то что в кухне было тепло и даже жарко от батарей и включенной газовой духовки, меня пробивал озноб, и было ужасно неуютно даже от одной мысли, что я сейчас должен буду выйти на улицу в абсолютную темень и жуткий мороз градусов эдак под тридцать и ждать автобуса, который меня повезет по Новохорошевскому шоссе в центр, на Арбат, в ЦМШ к началу занятий. Дорога с пересадками и ожиданиями на остановках занимала часа полтора. Поэтому вставать нужно было в 6.00, чтобы успеть к полдевятому к первому уроку. И так каждый день.
А она, эта кошка, будет продолжать валяться на своем подоконнике в тепле и неге. И не надо ей учиться, надрываться и чего-то добиваться. Это была состоявшаяся и успешная кошка. Причем без всяких усилий с ее стороны. Вот мне бы так! Но нет! Приходится выходить на улицу, скрипеть по заледеневшему снегу, проходя свои триста метров до остановки. Закрывать лицо воротником от пронизывающего ветра. Спать, стоя в переполненном автобусе, а если не спится, разглядывать узоры из толстого слоя инея на автобусном стекле. И мама, и я верили, что вот через несколько лет я окончу ЦМШ, потом консерваторию, буду писать музыку, и может быть, когда-нибудь у меня появится свой музыкальный театр – моя детская мечта!
Мне тогда было тринадцать лет, и автобус увозил и увозил меня с моими надеждами и мечтами в непроглядную морозную темень…
P. S. Объективка с комментариями.
В 1999 году решением Правительства Москвы была учреждена «Государственная творческая мастерская под руководством А. Рыбникова».
В том же 1999 г. Указом Президента РФ Ельцина Рыбникову было присвоено звание народного артиста РФ.
В 2002 г. А. Рыбников становится лауреатом Государственной премии РФ.
В том же 2002-м Рыбников получает национальные премии «Ника», «Золотой орел», «Кинотавр», «Золотой Овен».
В 2007-м Рыбников становится лауреатом премии «Триумф».
В период с 2000 по 2010 год А. Рыбников возвращается к работе в кинематографе. Он пишет музыку к фильмам П. Чухрая, Н. Лебедева, Э. Рязанова, В. Хотиненко, С. Говорухина, П. Лунгина.
С 1999 года А. Рыбников снова начинает создавать симфонические партитуры. Его произведения исполняют В. Гергиев, Ю. Башмет, В. Федосеев, А. Князев, Е. Мечетина, А. Баева, Т. Курентзис, А. Сладковский, Х. Андриеску, М. Горенштейн и др.
В 2012 г. им закончена музыкальная драма по роману Л. Н. Толстого «Война и мир».
В 2009 г. «Театр Алексея Рыбникова» на свой фестиваль в Ля Кост (Франция) приглашает Пьер Карден с премьерным показом авторской версии «Юноны» и «Авось». В последующие пять лет этот и другие спектакли театра исполняются сотни раз в Москве, в Петербурге, других городах России, в Нью-Йорке, Чикаго, Сан-Франциско, Лос-Анджелесе, Торонто, Монреале, Берлине, Франкфурте, Гамбурге, Хельсинки, Иерусалиме, Тель-Авиве, Риге, Таллине и др.
В 2006 г. на праздник Преображения Господня 19 августа А. Рыбников поднимается на вершину Святой горы Афон.
И еще:
В 1999 году А. Рыбников вступает в гражданский брак с Т. Кадышевской, а в 2002-м они регистрируют официальный брак.
Когда в конце 90-х я находился в самой нижней точке моего пике и никому в целом свете был не нужен, а даже обременителен со всеми моими новыми творческими идеями, я встретил Татьяну Кадышевскую.
Не имеют особого значения обстоятельства нашей встречи, не очень важен сейчас и проект, над которым мы вместе работали, но произошло главное: я начал снова писать музыку. Мне снова было интересно и азартно продолжать борьбу и сражаться на моих «баррикадах».
Меня любили и мною снова гордились. Я откровенно петушился перед ней и все время как бы доказывал: «смотри, я могу написать вот так вот, как в XVIII веке» и писал Четвертую симфонию, «А могу вот так!» – и появлялись «Кончерто гроссо».
А потом стало все еще серьезнее. И в наших отношениях и в музыке, которую я писал. Я уже не мог остановиться и испытывал огромную радость от возвращения после тридцатилетнего перерыва к симфоническому творчеству. На своем юбилее в 2005 г. я вышел на сцену Большого зала консерватории и торжественно произнес: «Я вернулся!»
Слова таинственного незнакомца на премьере «Литургии» о том, что этот спектакль лишь часть некоего гораздо большего произведения, не остались без ответа. После 2000 года были написаны еще три части: «Тишайшие молитвы» (с хорами, очень, как мне кажется, похожими на те, что я слышал в детстве на Волге), «Симфония сумерек» и «Воскрешение мертвых».
Цикл, которому я дал название «Последняя секвенция», или «Sequentia ultima», теперь, кажется, окончательно завершен.
Помещения для театра, для настоящего театра со зрительным залом, сценой, фойе, гримерками мне так и не дали. Вернее, давали несколько раз, принимали официальные решения о передаче кинотеатров нашей мастерской, а потом отменяли эти решения под предлогом передачи зданий под торговые центры и… вот уже много лет эти кинотеатры так и стоят бесхозными.
Вместо этого мне все-таки удалось получить под репетиционную базу крошечные по театральным меркам, размерам, ну, скажем, с вестибюль средней руки театра, помещения, даже, скорее, комнаты, в которых и проходит процесс подготовки спектаклей. Эта наша репетиционная база расположена в очень примечательном доме – первом российском небоскребе, построенном еще в 1911 году в Большом Гнездниковском переулке.
Читаю как-то подаренную мне книжку об истории этого дома. Разные интересные истории и знаменитые персонажи. И вдруг… поначалу даже не могу осознать, что это действительно правда, но вот оно, черным по белому: в этом доме в феврале на Масленицу познакомились Елена Сергеевна и Михаил Афанасьевич. А кривой переулок, по которому шла Маргарита, и есть Большой Гнездниковский. Лезу в Интернет. Все действительно так.
В экскурсионном перечне мест булгаковской Москвы значатся Большой Ржевский, д. 11 и Большой Гнездниковский, д. 10. Но это же адреса нашей творческой мастерской!
Вспоминаю все, о чем мы говорили с Еленой Сергеевной. Загадочная история с Большим Ржевским, а теперь вот выходит, что она поселила наш театр еще в одном дорогом для нее месте?
Даааа… похоже, у меня уже полная неадекватность в восприятии обычных житейских фактов. А впрочем, кто его знает?
История эта не закончена и может таить в себе много сюрпризов. На все воля божья!