И вот Алеша на экзамене в педпрактику играет свою музыку. Эффект неожиданный. Доцент Калантарова произносит сакраментальную фразу: «Чувствую по носу, что этот мальчик – гений». И Алешу берут на обучение. Педпрактика педпрактикой, студенты студентами, но…
Но для того чтобы Алешу обучали по-настоящему профессионально и добросовестно, нужны были хорошие педагоги высокого уровня.
А это означало новый вид расходов, что для небогатой Аличкиной семьи могло стать проблемой. Лева зарабатывал не больше и не меньше любого другого музыканта. На жизнь и на новые расходы одной его зарплаты не хватало. И Аличке пришлось устроиться на работу на фабрику по росписи тканей.
Теперь она перестала быть свободным художником: у нее была норма выработки, план, процент выбраковки изделий и прочие подробности ремесленной, безликой работы. Правда, работала она не в цехе, а надомницей. Дом ее состоял, как известно, из той самой десятиметровой комнаты, в которой существовали мама, Алеша и иногда появлявшийся Лева. Поэтому где же еще было работать, как не на кухне?
Именно там она свинчивала из реек с прорезями деревянные рамы с острыми крючками, натягивала на них тщательно отмеренные куски шифона или шелка.
Разводила на химическом растворителе краски.
Потом брала по-особенному выдутые с колбочками посередине стеклянные трубки. И втягивала эту краску, вдыхая воздух в себя до того момента, пока краска не заполнит колбочку. После этого она водила стеклянной трубкой по ткани, создавая воздушные ажурные бантики, цветочки и замысловатые орнаменты. Получалось очень красиво, и Алеша мог долго, не отрываясь, наблюдать за этим чудесным процессом. Но то, что для него было увлекательным аттракционом, для Алички было каторжным трудом. Одно только вдыхание паров химического растворителя могло быстро свести в могилу кого угодно. Но были еще и ОТК, и худсоветы, придиравшиеся к любой неточности, и недовыполненная норма, и слезы по поводу урезанной зарплаты. Правда, иногда бывали и праздники. Когда ее эскизы принимало руководство, и они запускались в массовое производство. За это платили приличные гонорары. А они, как мы знаем, ах как были нужны. Ведь мало того что нужно было платить за музыкальные уроки и по фортепиано, и по сольфеджио, очень хотелось еще, чтобы Алешино детство было не убогим и скудным, а… В общем, ей хотелось его побаловать. И она приносила из Елисеевского черную и красную икру и даже устрицы, из знаменитой кондитерской в Столешниковом нежнейшие пирожные, а хлеб часто покупали в Филипповской булочной на ул. Горького. Правда, за ним чаще всего ходила Анна Степановна. Одевали они Алешу не из советских магазинов. По рисункам и выкройкам из закордонных журналов и каталогов Алеше знакомые портнихи шили курточки, пиджачки, брючки, кепочки. Чтобы он был самый необыкновенный. Это вызывало у его сверстников, естественно, насмешки, постоянные подкалывания, во дворе его сначала дразнили, но из детского общества не исключали. А потом привыкли.
А занятия в педпрактике продолжались. Его преподавателем по фортепиано был студент-практикант Владимир со смешной сибирской фамилией Хвостик. Потом он поменяет ее на Хвостин. Этот прирожденный очень талантливый музыкант не только учил игре на фортепиано, но и открывал Алеше тайны интерпретаций Владимира Горовица, Артуро Бенедетти Микеланжело, Рихтера, Софроницкого.
Кстати, о Горовице. Когда Лева увидел его концерт по советскому телевидению в 80-х, первая реакция была: «Как он постарел!» Оказывается, он знал его еще в 10-х годах XX века. «Но Володя уехал за границу, а я…»
Отец Алеши не уехал за границу. Потому что его родителям это было совершенно не под силу. И морально и материально. И казалось, что его будущая жизнь – это несомненно нищее и безнадежное прозябание в каком-нибудь шагаловском местечке с летающими по небу призрачными мечтами. Но вот ему 14 лет, и его судьба резко меняется. По законам еврейского «счастья», конечно, к худшему.
Он много кашляет. Сначала думали – простудился, и у него затяжной бронхит. Потом начал кашлять с кровью. Его проверили и сразу же определили в туберкулезный барак. Год был 1916-й. Война. Какое кому было дело до смертельно больных несчастных отщепенцев, живших за чертой оседлости. Медленное мучительное умирание и общая могила. Именно так теперь выглядело будущее Левы.
Смириться он с этим не захотел, и вот в один прекрасный день в бараке фельдшеры его недосчитались. Лева исчез, испарился, сбежал.
Конечно, этот поступок ни капельки не улучшал его состояния и не отменял ожидаемого печального конца. Но, по крайней мере, смерть не была бы такой унизительной. А Лева серьезно готовился умирать.
Однако судьбе было угодно распорядиться иначе.
Ища приюта и спасения от голодной смерти, он попросил помощи у служки православной церкви в маленьком селе. Служка пустил его ночевать в домик при церкви. Матушки его напоили, накормили. Он не стал скрывать правду о своей болезни. Но это ничуть не изменило их решения помочь ему. Просто отгородили занавесочкой от детей. Рассказали батюшке о погибающем мальчике-иноверце. И батюшка благословил его остаться. Его начали выхаживать и обучать пению православных молитв. Голос у него был очень звонкий и красивый, а слух абсолютным. Прошло какое-то время, и ему стало лучше!
Уж неизвестно, чем его лечил батюшка и заботливые приживалки при храме, но болезнь начала отступать. А он сначала робко, а потом все смелее и увереннее начал петь в церковном хоре.
Священник заметил его неординарную музыкальность. Батюшка умел играть на скрипке и часто играл Леве свой не очень сложный, но хорошо выученный репертуар.
Лева его слушал с восторгом, но о том, чтобы научиться так играть самому, он не смел и мечтать. Поэтому, когда батюшка в один прекрасный день спросил его: «Хочешь научиться играть на скрипке?» – Лева в ответ горестно вздохнул и повел плечами. Кто ж его научит? Не православный же священник. Но батюшка решил иначе, и Лева под его руководством нота за нотой, день за днем потихоньку начал постигать азы скрипичного искусства.
Прошло два года. Может быть, немного больше. Лева научился водить смычком по струнам и издавать не совсем ужасающие звуки, на которые так щедры начинающие скрипачи.
Здоровье его улучшилось. Он уже не был похож на умирающего туберкулезника. Но зима и весна средней полосы переносились все-таки очень тяжело, и обострения были довольно часты.
Решено было отправить его в Крым. К батюшкиным знакомым. К тому же там был педагог, настоящий, который смог бы заняться Левиным музыкальным обучением серьезно.
Последний раз спев Херувимскую и распрощавшись со своими спасителями, Лева, пользуясь случайными оказиями, а то и вовсе пешком добрался все-таки до Ялты. Как он там жил и что с ним происходило, он особенно подробно никому не рассказывал, остались некоторые фотографии. Но к концу Гражданской войны он уже сносно играл на скрипке, а главное, успел послужить в Красной армии и даже в коннице Буденного.
Здоровье его окрепло настолько, что Москва, предел его мечтаний, оказалась не такой уж недосягаемой. Он мог позволить себе какую-то часть года жить в капризном московском климате, проводя летнее время все-таки на юге. На дворе был нэп. По сравнению с военной свободная и роскошная жизнь. В Москве он продолжал учиться. Много занимался на скрипке, и скоро его способности были оценены. Его не только приглашали работать в оркестрах и музыкальных ансамблях, но и доверяли руководить разными коллективами и дирижировать. Правда, репутация у него как у дирижера была скандальной. Когда кто-то неверно играл или опаздывал на репетиции, он мог накричать, оскорбить, выгнать. И потому кочевал из оркестра в оркестр, пока не встретил Александра Цфасмана, великого джазмена. Там Лева наконец нашел себя.
Он стал первой скрипкой первого и лучшего советского джаза. Со всеми вытекающими последствиями. Не только творческого характера. Конечно же, бесконечные романы и увлечения, ведь Лева был очень хорош собой, и все говорили, что он был похож на Рудольфо Валентино.
Наконец первый брак с потрясающей красоты Натальей Филипповной, родившей ему дочь Ирину. Наталья Филипповна была далека от артистической среды. Леву любила просто за то, что красивый и молодой, он отвечал ей тем же. Да! Очень важно! Теперь у него появился постоянный адрес в Москве в Настасьинском переулке. Все было так хорошо! Но семейное спокойствие не для Левы. Он оставляет и свою жену, и жилплощадь, и, увы, маленькую Иру, впрочем, продолжая о них заботиться всю оставшуюся жизнь.
Пройдет еще немного лет, и вот второй брак. Ее звали Вера Ивановна, она была из околосветской среды, и Лева гордился тем, что в своем музыкально-артистическом обществе появлялся с такой утонченной и со вкусом одетой женой.
Дальше была война. Третья в жизни Левы после Первой мировой и Гражданской. Он во главе военных оркестров прошел по всем фронтам. Конечно, во время этих выступлений и переездов можно было погибнуть под обстрелом или бомбежкой. Но романтика этого периода в жизни Левы все-таки была. С оркестрами в качестве солистов ездили звезды советской эстрады.
Что там происходило на самом деле, теперь уже никто не узнает, но Лева с лирическим видом вздыхал, когда видел Клавдию Шульженко, поющую свой «Синий платочек» по телевизору в брежневские годы.
Война заканчивалась. Наступил 44-й год. На ее несчастье, у Веры Ивановны была подруга. Та самая Аличка. Сначала Аличка и Лева встретились на 2-й Брестской у Веры Ивановны дома. А потом они встретились на мосту над Москвой-рекой между Таганкой и Замоскворечьем. Сейчас это часть Садового кольца. Встретились уже без Веры Ивановны.
И остались вместе до того момента, пока смерть не разлучила их.
Но вернемся в 1953 г. До смерти было еще очень далеко, а вот что делать с Алешиным музыкальным образованием, оставалось большой проблемой.
Аличка радовалась, когда видела, с каким увлечением и даже азартом Алеша сочинял новую музыку, записывал ее в нотные тетради, а потом их красиво оформлял. Делал специальным пером тушью «жирными» буквами надписи на титульных листах. Чтобы все было, как в настоящем издательстве.