[37], вождю революции, и предложил свои услуги.
— Мы отчаянно нуждаемся в порохе для пушек, — признался Лафайет.
— Я могу доставить вам порох, — заявил Дюма. — Я родом из Виллер-Котре, откуда рукой подать до Суассона, где располагаются пороховые склады. Дайте мне роту солдат, и я привезу вам всё, что нужно.
— Я разрешаю вам осуществить ваш план, но людей дать не могу. Вы должны сами набрать их.
И что же сделал Дюма? Он отправился к Юманну, знаменитейшему портному Парижа.
— Мне необходим мундир, и побыстрее, — сказал Дюма. — От этого зависит судьба революции.
— Какой именно мундир вам нужен? Вы служите в кавалерии? Или состоите в дипломатическом корпусе? — осведомился портной.
— Честно говоря, сам не знаю, — ответил Дюма.
— Я тоже. Вам хотя бы известно ваше звание?
— Нет, — признался Дюма. — Мой диплом офицера пока существует лишь в устной форме.
— Хорошенькая революция! — презрительно заметил Юманн и, раскрыв альбом раскрашенных гравюр, предложил: — Смотрите, вот мундиры. Выбирайте любой!
— Но это же мундиры Карла Десятого, свергнутого нами! — возразил Дюма. — Униформа врага! Нам нужны новые мундиры. Сегодня рождается новая Франция. Восходит заря нового мира.
Убедившись, что ему следует рассчитывать лишь на собственное воображение, Дюма велел показать все ткани всех расцветок, которые имелись в заведении портного. Тот загорелся энтузиазмом Дюма, и результатом этого стало создание за несколько часов абсолютно оригинального мундира, какого ещё свет не видал.
Поздно вечером Дюма облачился в мундир, засунул за пояс пистолеты, перепоясался шпагой и, сев на коня, поскакал в Суассон...
Один! Но не по той причине, что было бы безумием пытаться навербовать людей ночью, в разгар революции, а потому, что для вероятных новобранцев ещё не выдумали мундиров.
Перед рассветом Дюма громко забарабанил кулаками и ногами в дверь коменданта крепости Суассон с криком:
«Именем народа, откройте!»
Существуют две версии насчёт дальнейшего развития событий; они сходятся на том, что дверь была открыта и что крепость со всеми запасами пороха сдалась Дюма. По его словам, решающую роль в этом деле сыграли мундир и громкий голос. По другой версии жена коменданта крепости, дочь бывшего владельца плантации сахарного тростника на Сан-Доминго, в молодости не раз была свидетельницей кровавых восстаний рабов. Завидев сквозь дверной глазок курчавую голову Дюма, она закричала:
«Негры! Негры снова взбунтовались!»
И, разрыдавшись, она бросилась в объятия мужа и умолила его сдаться без сопротивления.
Вот так Дюма в одиночку забрал со склада весь порох: наняв возчиков, он доставил его в Париж, и благодаря этому революция смогла восторжествовать.
Мундир этот стал всеобщим посмешищем; однако издеваться над ним в присутствии Дюма никто не осмеливался по причине недавней дуэли, где он ранил Жоржа Плёбека: тот высмеял испанский плащ, в который вырядился Дюма. Отныне Плёбек больше не мог согнуть правый локоть.
Придуманная Дюма форма не была принята новой армией и, следовательно, осталась неповторимой.
Уникальными были также сверкающие ордена несуществующих государств, коими награждали его монархи, никогда не царствовавшие; Дюма нравилось носить их на своём массивном животе. Принц Скандерберг наградил его орденом Эпира и Албании — Чёрный Орел с четырьмя крестами и снопами дубовых листьев, — чтобы воздать Дюма за то, что он столь великодушно откликнулся на призыв принца помочь борьбе албанцев за независимость против турок. Дюма адресовал всей Европе пылкую декларацию и первым пожертвовал пять тысяч франков в счёт займа «албанской свободы».
Сумма эта так и не была внесена, ибо французская полиция арестовала принца Скандерберга и отправила его в тюрьму, где он должен был отбывать наказание как вор-карманник.
Это нисколько не помешало Дюма носить свой албанский орден, столь же уникальный, как и его мундир. Он пытался его продать, полагая, что орден сделан из золота и чёрных алмазов, но, даже узнав, что изготовлен тот из позолоченной меди и стекляруса, Дюма не расстался с ним.
Когда ему говорили: «Вы прекрасно знаете, что орден поддельный, а принц Скандерберг — всего-навсего обыкновенный вор», Дюма отвечал:
«Это ничего не значит. Кто была Жанна д’Арк? Простая крестьянка. Кто был Бернадот[38]? Обыкновенный офицер в армии Наполеона вплоть до того дня, когда его усыновил король Швеции. Ну а кто был Наполеон? О нет, так поспешно о людях судить не следует. Кто знает, какое великое будущее ждёт их?»
Не довольствуясь тем, что он увешивал орденами свою широкую грудь, Дюма, по его признанию, носил на спине те ордена, которыми его наградили уже покойные монархи.
Ничего удивительного, что над ним смеялись. И мы по-прежнему улыбаемся, вспоминая о Дюма. В большом труде о французской литературе Гюстав Лансон[39] выбрасывает писателя из своей истории с помощью короткой фразы: «Дюма не имеет значения в официальной истории литературы Франции».
В 1956 году в Париже снова поставили пьесу Дюма «Кин, или Гений и беспутство», и она стала гвоздём сезона. По этому поводу один американский журналист писал: «Никто не знает, кто из «негров» Дюма действительно написал эту пьесу. Нам лишь известно, что Дюма поставил под ней своё имя».
Представьте себе только, каким обманщиком был этот Дюма! Какой-то безвестный писака приносит ему большую пьесу и говорит:
— Как вы видите, я способен написать пьесу, но, к несчастью, не способен поставить под ней мою подпись. Я слышал, что у вас это очень ловко получается. Не могли бы вы оказать мне услугу, подписав эту пьесу вашим именем?
— Да с удовольствием, — с неизменной любезностью отвечал Дюма.
Он воспринимал как шутку толки о том, что не он — подлинный автор собственных пьес.
— Когда какую-нибудь мою пьесу освистывают, — говорил Дюма, — никто не сомневается, что её написал я и что талант мой угасает. Но стоит мне добиться в театре успеха, как все тут же начинают спрашивать, кто настоящий автор моей пьесы.
Однажды он приехал в Бурк-ан-Брес собирать там материал для романа, который намеревался написать (он появится под названием «Соратники Иегу»), Узнав о том, что магистр города является лучшим археологом и историком-краеведом, Дюма немедленно нанёс ему визит.
— Так вы, сударь, приехали в наш бедный край искать сюжеты для романов? — с покровительственной улыбкой осведомился он у Дюма.
— Нет, сударь, сюжет я уже нашёл. Я только желаю почерпнуть здесь исторические сведения и собственными глазами осмотреть место действия.
— А я и не подозревал, что требуется столько трудов, чтобы написать роман, — заметил магистр таким тоном, каким любящие родители обращаются к милым детям.
— Я имею обыкновение производить весьма серьёзные изыскания в связи с тем или иным историческим сюжетом.
— Но история Бурка так богата, что это будет весьма утомительно, — возразил магистр. — Вы могли бы, в конце концов, прислать кого-нибудь, чтобы проделать эту работу.
— Но разве кто-нибудь может знать, что надо искать для сюжета, который пока существует только в моей голове? Разве он сможет понять, что будет важным в интриге моего романа? Если я хочу изобразить моих героев на постоялом дворе или на фоне какого-либо пейзажа, мне необходимо видеть эти места своими глазами, чтобы картина была по-настоящему правдива.
— Так, значит, вы рассчитываете сами написать этот роман?! — воскликнул магистр таким тоном, будто совершил великое открытие.
— О да, сударь, — ответил Дюма. — Я вынужден прибегнуть к этой крайности. Последний роман я поручил написать своему камердинеру; но роман имел большой успех, и этот негодяй потребовал столь непомерной платы, что, к великому моему сожалению, мне пришлось с ним расстаться. И потом, единственное, что я всегда делаю сам, это ставлю свою подпись.
Но все эти остроумные реплики не помешали нашему герою приобрести репутацию самозванца. Собственный сын — именно здесь важная часть разгадки тайны картины «Дуэль после маскарада» — сказал об отце: «Он поистине лучший человек. Я ни разу не слышал, чтобы он о ком-нибудь говорил плохо. Конечно, я не слышал, чтобы он говорил не о себе, а о ком-нибудь».
И его сын произнёс о Дюма самую знаменитую фразу века: «Его тщеславие так велико, что он способен сидеть на козлах собственной кареты, чтобы люди поверили, будто он достаточно богат, чтобы держать на запятках лакея-негра».
В самом деле, Дюма, если у него были деньги (для него не имело значения, взял он их в долг или заработал), всегда нанимал лакея-негра. А почему бы и нет? Ничто иное в то время так не поражало парижан, а парижская элита, будь то аристократы, революционеры или богема, неизменно стремилась чем-то поразить людей.
А что могло быть более впечатляющим, нежели остановить собственные тильбюри, кабриолет или берлину перед кафе «Тортони» и послать негра в широченных шёлковых шароварах и в канареечной, расшитой золотом куртке принести вам в экипаж мороженое или шербет из этого прославленного заведения?
В том, чтобы наслаждаться лакомствами в собственном экипаже, не было ничего «плебейского», и никто, несмотря на революционный дух Франции, не желал обладать отдающими «плебейством» манерами. Когда Нестор Рокплан[40], оттолкнув однажды бутылку шампанского, которую ему принёс официант в ресторане «Золотой дом», воскликнул: «Это плебейство», всё французское производство шампанского содрогнулось и едва не развалилось.
Но, возвращаясь к первой дуэли Дюма, к его поединку с Богом, следует помнить, что мальчик рос в доме, где не было ни гроша, но где тем не менее продолжали жить на широкую ногу, хотя мать поехала в Париж, чтобы броситься к ногам Наполеона и молить его о прощении.