— Да ничего,— смеется Григорий Иванович.— Двоих-троих убьем и обедать пойдем.
Кажется, и дождь слабее стучит по каске и теплее стало.
— Женя, ты что молчишь?— спрашивает политрук.
— Живот пучит,— кряхтит Женька,— а вылезти нельзя.
— Давай прямо здесь.
— Неловко как-то,— мнется Женька.
— А ты на лопатку,— деловито предлагает Григорий Иванович,— а потом зашвырни подальше в сторону немцев.
Мы отвернулись. Женька в точности выполнил инструкцию.
Хотя мне и показалось, что дождь по каске стучит реже, но вода уже поднялась выше колен. Я перекладываю из карманов брюк патроны и хлеб за пазуху. Мы все молчим. От холода нас трясет.
Изредка вполголоса в сердцах ругается пограничник.
— Сволочи, как котят утопят. Эх бы врукопашную!
— Алеша,— задумчиво спрашивает Григорий Иванович,— а тебе драться приходилось?
— Угу,— говорю я,— в детстве.
— Из-за девчонок?
— Да как вам сказать…
Дождь все стучит и стучит по каске. Все глуше и, кажется, дальше голос Григория Ивановича. А потом он и вовсе пропал. Только дождь и дождь.
Почему-то подумалось, что сейчас дождь поливает московский асфальт, моет затемненный Арбат, Плющиху, наш двор и любимую всеми мальчишками скамейку, где увеличительным стеклом выжжены слова: «Алеша + Лариса = любовь».
ВСЕГО ЧЕТЫРЕ ГОДА НАЗАД….
У нас во дворе все чем-нибудь увлекаются. Одни собирают марки, другие — спичечные коробки, а очкастый Лева Гоц — книги. Один я ничего не собираю. И хорошо: забот меньше. А вот с завтрашнего дня как раз очень хочется жить без забот.
Дело в том, что уже сегодня можно зафутболить все учебники и до первого сентября — свобода. Что с этой свободой делать — я еще толком и сам не знаю.
Когда мы шли из школы, Лариса спросила очень обидно, просто так, безразлично:
— Ты куда на лето?
— Никуда. В Москве буду.
Мы помолчали, а потом я с надеждой сказал:
— В Москве летом очень хорошо. Народу мало. Все уезжают…
Я говорю, а она молчит. Портфельчик коленками стукает и молчит. Решаюсь:
— А ты куда на лето?
— Не знаю. Как папа…
У парадного постояли. Она разглядывает свои белые тапочки, потом говорит:
— Ты бы хоть за лето дневник вел.
— Какой?
— Ну такой, куда все записывают.
— А чего записывать?
Она пошевелила пальцами, взяла за локти. Сама взяла. Прямо руками. И ее лицо близко-близко. Так еще никогда не было. На нем все-все видно. Даже чернильное пятнышко у виска.
— Так чего же записывать?— куда-то, словно в вату, говорю я.
Она опять разглядывает тапочки:
— Ну, разные случаи из твоей жизни. Знаешь, все великие люди вели дневники.
Сказала и побежала по темной лестнице, мелькая тапочками.
Интересно, нарочно она про великих людей или всерьез? Надо же!
Дома утащил у сестры Нонки толстую тетрадь и решил вести дневник…
Сейчас пойду во двор и посмотрю, чего записывать.
Интересно все получается! Вот сидишь дома в четырех стенах и ничего не видишь. А стоит только открыть дверь на улицу, и сколько всего видно! Это хорошо, что люди придумали двери и каждый день их открывают. Ну, это я увлекся. Открываю. Пошел.
Вот и наш двор. Сидят на скамейке мальчишки и ловят солнце в увеличительные стекла. Только один Лева Гоц читает. У него мать библиотекарша, потому он всегда читает, хотя через его увеличительные очки можно здорово прожигать.
Сидят ребята на скамейке и даже не болтают ногами. Нельзя пошевелиться. Нужны терпение и твердая рука.
Там, где под стеклом получается яркая точка, вьется голубая змейка дыма.
Вот одна лениво танцует прямо на скамейке и всем рассказывает: «Алеша+Лариса = любовь».
— Гадина ты,— говорю я в затылок Сережке Бахиле, но дать по шее не решаюсь. Он первый силач во дворе.
Сережка, не оборачиваясь, задумчиво говорит:
— А разве не правда?
И все так же танцует под его стеклом сплетница — дымная струйка.
Потом он полюбовался своим трудом и увлеченно начал выжигать первую букву ругательного слова. Мы заинтересовались.
Рядом серьезно посапывает худенький Мишка Жаров. У него струйка дыма толстая, густая. Потому что Мишка нацелился стеклом в газету. Яркая точка солнца неумолимо съедает напечатанные строчки: «…ый успех художественного фильма «Чапаев». Вот уже третий год с экранов…»
Струйка дыма движется дальше, пожирает телеграмму из-за границы: «Секретарь комсомола Испании брошен в тюрьму…» Постоял задумчиво дымок и пошел дальше: «Уже недалек день, когда новая очередь московского метрополитена…»
— А за что его в тюрьму бросили?— сам себя спрашивает Мишка.
Лева перестает читать, с сожалением смотрит на Мишку:
— За что? За то, что он за нас.
— За что? За то, что он за нас.
Мы переглядываемся. Это здорово! И Чапаев за нас, и секретарь комсомола Испании. А сколько еще других за нас! Интересно, какой он, секретарь комсомола Испании?
Вот профиль Чапаева мы на всех промокашках рисуем. Папаха, усы, кусочек бурки. Только нос не получается.
А секретарь комсомола Испании, наверное, очень веселый и хорошо поет. В Испании все, говорят, поют. Даже «Но пассаран!» звучит как песня.
Мишка докончил строчку и, ни к кому не обращаясь, говорит:
— А теперь мой отец будет летчиком.
Трудно Мишке верить. Раньше он говорил, что у него отец будет художник, потом — знаменитый снайпер, а еще потом — водолаз, а вот теперь — летчик.
Правда, вчера мы все видели, как его мать выходила из дома под ручку с одним военным. У него голубые петлички, а на них красные кубики.
Дворничиха тетя Дуся покачала им вслед головой, сплюнула. А что ей? Жалко, что ли? Пусть Мишка наконец заимеет отца. Тогда в нашем дворе будет жить настоящий летчик.
Бахиля кончил свою работу, потянулся, пошевелил бровями, рыкнул и задумался. Помалкиваем и мы.
Около все время вертится Славик. Не человек еще. В третий класс перешел. Из второго подъезда. У него отец какой-то там ткацкий инженер.
На голове Славика крутится новая кепочка. С пуговкой на макушке.
— Ну-ка,— говорит Бахиля. Славик понятливо снимает кепочку, протягивает.— Так,— усаживается поудобнее Бахиля,— посмотрим.
Задымилась пуговка. Пахнет паленым.
— Гадина ты,— говорю я. И опять не могу ударить.
— Ты допросишься,— шевелит задымленными ушами Бахиля.
Мишка осторожно трогает мой рукав. Лева Гоц оторвался от книги, очки поправил и опять в книгу.
— До-про-сишь-ся,— тянет Бахиля.
— А все равно ты гадина…
И еще я хотел что-то сказать, но не успел…
…Говорят, хорошо помогают пятаки. Но как назло у нас одни копейки. Даже носовой платок только у Левы. Запачкал я его кровью. Попадет дома Леве.
Вот так прошел день. Лучше бы я не открывал дверь на улицу.
Да и нужно ли дальше вести дневник?
Точки ставить не стал. Синяки поджили, сжались.
Заходили Лева с Мишкой. Спросили: «Как жизнь?» Сказал: «Хорошо».
Мишка посоветовал: надо было зажать в кулак ключ от квартиры — сильнее бьет.
Лева качает головой, смотрит в окно:
— Не нужно было драться, ребята. Теперь убьет он тебя. . Я и сам понимаю, что это не последняя драка. Может, правда, носить с собой ключ от квартиры. Но у нас с сестрой он один на двоих.
Мы бы и еще разговаривали, но тут пришла из булочной Нонка, выпроводила дружков за дверь и еще вежливо сказала им в спины: «Заходите!»
Они пообещали.
Нонка закрыла дверь, прошла к зеркалу и, не оборачиваясь, тихо сказала:
— Стояла за хлебом вместе с Ларискиной мамой. Она всю вашу драку из окна видела.
…Вот и опять наш двор. Весь окружен заборами. Если очень долго смотреть на забор, то возникают разные мысли.
Ну, что такое забор? Доски. А какие же доски бывают без щелей? Сюда ногу, сюда руку, потом две руки рядом, подтянуться и — скорее ногу на ту сторону, лови ботинком воздух. Вслед за ногой переваливаешься сам. И весело и страшно.
Спрыгнул, языком зубы погладил, сплюнул: красного нет. Тоже мне, забор!
Ну, а в каком же заборе не бывает лазов? И в них пролезают. За землю руками, а все-таки ползут. Настоящий мальчишка так не сделает.
Мы уж всех знаем, кто пролезает. У них всегда рот в повидле, и чуть что они хнычут, а иногда кричат: «Ма-ма!»
А вот и наша скамейка. Я сижу на той самой надписи, где выжжено «плюс» и «равняется». Сижу и рассматриваю наши заборы. Здорово все-таки сидеть на заборе! Ты всех видишь, и тебя все видят. Можно аккуратно, не спеша сложить кукиш и совершенно безопасно показать нашему управдому. Но это забава малышей. Мы уже так не делаем.
На забор хорошо залезать вечером, когда зажигается свет в окнах домов. Можно долго-долго сидеть верхом и смотреть на Ларискино окно. И если очень терпеливо ждать, то на светящейся занавеске появляется Лариса. Правда, ни глаз, ни улыбки, ни чернильного пятнышка — ничего этого нет. Одна только тень. А потом опять очень долго светится одна занавеска, да нет-нет медленно проплывает круглый шар с очками. Это ее папа. И опять светит только одна занавеска, как в кино, когда оборвется лента. А потом гаснет свет.
Недавно так же погас свет, я уже хотел спрыгивать, как вдруг в темном квадрате что-то забелело круглое. Вначале я никак не мог ничего разглядеть, а потом как в кино все стало в фокусе. На меня смотрели очки.
Идут минуты, а мы неподвижно смотрим друг на друга. Потом над головой поднялся палец и медленно погрозил. Если бы это был не ее папа, я показал бы ему все пять пальцев. Но я не могу. Рука не поднимается.
Это было совсем недавно. А вот сегодня думаю о Ларискином окне. Что могла увидеть оттуда ее мать?
Мы с Бахилей дрались вот здесь, у самой скамейки. Отсюда виден только верхний уголок окна. Ларискина мать длинная. Только ей и было видно, а Лариске нет. Лариска ничего не видела. Правда, можно встать на подоконник.
Может быть, она так и сделала, но не в самом начале драки, а после. Это хорошо, что после. Потому что вначале я получил от Бахили два раза. А потом Ларискина мать, наверное, сказала: «Ой!»— и тогда подскочила Лариска. Если так, то неплохо. Потому что как раз в это время мои кулаки повстречались с чем-то Бахилиным и один раз, кажется, с Левой Гоцем: он в серединке путался.